За час до рассвета

№ 2007 / 28, 23.02.2015

Поэтический талант Дмитрия Сергеева неоднократно отмечен отзывами профессионалов, чего стоят работы одного только тюменского критика Владимира Рогачёва!
Абсолютная свобода, которая буйствует в современном литературном процессе, никак не отразилась на творчестве поэта. Он – традиционалист, обладающий ясностью восприятия мира, чурающийся новомодных абстракций, хотя в его поэзии ощущается некоторая опустошённость. Но сегодня эти ощущения знакомы всем «сделанным в СССР». А как быть, если вокруг разрастается чуждый мир? К тому же, Сергеев обладает особой природой людей, не принадлежащих нашему веку. Мне он кажется человеком либо из благородного прошлого, либо из гуманного будущего. Живя бок о бок в грубом, неуютном для него мире, он научился совмещать в себе человека общественного труда (в штатском костюме выдержанного стиля), и существо почти богемное, беспредельно преданное искусству. Видимо, подобной натуре – впечатлительной, ранимой – не хватает утончённой среды интеллигенции, где бы кипели эстетические страсти, сталкивались идеи, взгляды на культуру и искусство, рождались высокие идеалы. Гуманизм, впитанный с детства, ещё звучит в поэтических устремлениях, но в них, как мне кажется, уже угас торжествующий оптимизм, вера в грядущее. Он (как все мы) разочарован в сегодняшнем дне и в поэзии-реальности редок мажорный социальный аккорд. И если у Петра Суханова поэзия – накал страстей, где все на грани разрыва аорты, то у Дмитрия Сергеева в двух его поэтических сборниках почти нет стихов о героизме и трагедии эпохи, отрешившейся от ценностей прошлого. Лишь однажды, в стихотворении «Поворот» он с отчаяньем мальчишки пишет о сломанных судьбах целого поколения:
…Нас учили добру,
проповедуя праведность мира.

Я скажу, не солгу: мы надеялись жить
не устать.
И входили мы в жизнь,
как с похмелья от сладкого пира,
Как птенцы, что упали с гнезда,
не умея лететь.
Нет в стихах упрямства духовного искателя, проповедника и моралиста. Он настолько далек от насущного, что не ищет в поэзии ни собеседника, ни свободного и бесхитростного разговора с друзьями. Зато поэт, как дотошный исследователь наблюдает жизнь, протекающую вокруг него. Он часто в дороге, где поезда, вокзалы и ожидания встреч: «На гребне крыши сонная ворона, / Уныл вокзал и мрачен город, / Едва отчалит поезд от перрона, / Душа незримо выпорхнет в окно. / И будет поезд медленно, но верно, / Под перебранку увальней-колёс / Везти меня, подрагивая нервно, / Среди весенних плачущих берёз». Много зимы, её морозных вечеров и снежно-завьюженных улиц: «Ночь. Мороз, / В белом инее лес. / Месяц холодной смотрит с небес. / Лижет глыбины серых туч / Серебристый холодный луч». Даже там, где присутствует человек, поэт всё же отдаёт предпочтение весне, утру: «Свежесть утра хороша, / Развернись-ка, пой, душа! / Во дворе стоит шарманщик, крутит ручку не спеша…»
И всё же в первом сборнике стихов «Куда улетают халеи» мир Сергеева ещё пронизан городом, работой, жизнью с её нехитрыми радостями: «Поднимаюсь я бодро в дремотную рань, На окне у меня хорошеет герань, В новой клетке большой канарейка звенит, на широкий простор тянет утра магнит…». Видно, из чего складывается поэтическое мироощущение поэта, редко-редко в стихах преломляется личное, прорывается нечто схожее с любовной лирикой:
…Гудит метель полночною порой,
Но ты спокойно спи, сомкнув ресницы,
И пусть тебе унылою зимой
Весенняя распутица приснится.
Пускай тебе приснится солнца свет,
Ручей, бегущий к речке в нетерпенье
Вечерний час, когда метелей нет,
Жемчужность неба и садов цветенье…
Вообще, любовная лирика, требует максимального выражения чувств, но у Сергеева она прозрачна. Тень, отброшенная от чувств, намёки, недоговорённости, полутона. В нынешнем мире такая пуританская сдержанность, подчёркивает бережное, а может, обережное отношение к своей судьбе. И лишь однажды она прорывается неожиданной нежностью, но такой же прозрачно-призрачной:
Терялся сердца частый стук
Меж плавных линий тонких рук,
И звёзды спорили с луной
За занавеской кружевной….
Но всё ж когда стих за стихом вчитываешься в лирику Сергеева, почти оторванную от «мира сего», без явных вопросов, упрёков и одобрений, без спора поэта с судьбой и незримым собеседником, то открывается неслышимая беседа поэта с человеческим родом. О том, что за суетным миром неспешно течёт вечная поэзия жизни: закаты и рассветы, зимы и вёсны, цветы и вороны, небо и лес, реки и солнце. Звучит живая речь естественной среды, заглушённая техногенными шумами, от которых и мы прячемся в уют наших квартир:
…Ты медленно задёргиваешь даль,
Упрятав интерьер за занавеской,
И в свете бра, похожая на фреску
С мадонною,
Читаешь «Жерминаль».
В книге «За час до рассвета» я долго вчитывалась в программное стихотворение, название которого вынесено в заглавие:
Померкли светила.
За час до рассвета
Тоска откатилась
И сгинула где-то.
И тихо так стало,
Спокойно и ясно,
Лишь муза металась
Во мгле – не напрасно.
За час до рассвета
Я понял: всё просто,
Не надо ответа –
Довольно вопроса.
Озаряет мысль, что тяжёлый, грубый, суетный мир ещё спит, но ждать до пробуждения осталось немного. А до драгоценного часа поэт одинок и очень тяготится этим. Иногда он обрывает самого себя: «Что толку в утешительных словах? Искать причин за окнами не надо…», «…оттого, что души и умы Не согревает жизни нашей проза». Он становится поэтом-натурфилософом, вглядывающимся в целостность природы, и находящим в ней отдохновение уму и душе. В нём властвует художник: рисует портрет, пейзаж, жанровую картинку… Художник использует поэзию, как палитру для смешивания красок жизни. Натура почти полностью заполняет его творческое пространство, создаёт настроение:
В горах я тёплым вечером бродил.
Где воздух свеж
(приморского не плоше),
Как призрак,
вдруг коричневая лошадь
На тропке показалась впереди.
В вершинах дальних
гасли краски дня,
Тропа петляя,
к склону тесно жалась,
Сгущался сумрак,
лошадь приближалась….
За час до рассвета он приоткрывает завесу своего бытия-жития, в котором живёт кошка Симона. Она «…смотрит напряжённо В зыбкий сумрак пустоты. Наблюдается квартира Виноградинами глаз: кошки видят грани мира, Недоступные для нас. Может, в комнате с балконом, нарушая мой уют, вопреки земным законам, Звери жуткие снуют… Поздней ночью всё возможно, Кошка смотрит, вздыбив шерсть, И становится тревожно, В спальне точно кто-то есть». А ещё «В моем доме, в погребке – мыши, А на пыльном чердаке – птицы, И берёзе, что трубы выше, Снова плохо по ночам спиться. Ясны окна – значит, дом видит. Ничего, что он в таком виде. Шумно ветер теребит крышу, Это просто дом опять дышит»…
Этот дом посещает Муза, она завладевает поэтом, лишает его сна, а потом: «Муза, словно женщина, с которой Надлежит проститься поутру, Удалилась. День нахлынет скоро, Но восход тебе не по нутру. Строк твоих иссякшая протока Замерла. В ней рифмы не текут, И, играя заревом востока, усмехнулся окнами Сургут»…
За час до рассвета он решается на исповедь, потому что после всё изменится, забудется, проститься. А пока нужно «одного просить у Бога Силы-воли быть собой», нужно идти «дорогой, предначертанной судьбой», нужно оглянуться назад, чтобы вспомнить и взять из прошлого самое лучшее:
Жизнь порой неистово любила,
А порой безжалостно лгала,
Изгалялась, пестовала, била,
Словом, обходилась, как могла.
Мы самих себя давно изжили
В беспросветных суетных делах,
И иные головы сложили
За набор стандартных бренных благ.
Но из прорвы канувшего в Лету
Яркой вспышкой видится во мгле:
Старый снимок в рамке, краски лета
И букет фиалок на столе.
Критик судит литературу, которая ещё «не отстоялось», не выдержалось временем. Судить всегда сложно, потому что в поэзии хоть и отражён сегодняшний день, но этот день – поэта. А он – день поэта – не всегда адекватно воспринимается разными людьми, и оценивается по-разному. Одному он может открыть глаза на текущее мгновенье, и показать его так, как видит поэт. Другому что-то предложить из личного опыта, чему-то научить. Третьему доверить сокровенное, в надежде на понимание и приятие – иначе поэту нельзя было бы говорить. Четвёртому, пятому шестому… Каждому. Поскольку мы знаем – поэт говорит со всеми сразу. Он лишь не может открыть глаза и уши не желающим видеть и слышать. Но как славно, когда «На столе в хрустальной вазе – три оранжевые ветки. Каждый день роняет листья Зрелой осени букет. На столе в хрустальной вазе, словно птицы в тесной клетке, Три бессмысленные ветки, На которых листьев нет». И всё же поэзия помогает не очерстветь сердцем.

Алла ЦУКОР
г. СУРГУТ
Ханты-Мансийский автономный округ – Югра