ГОЛУБАЯ БУХТА

№ 2007 / 40, 23.02.2015

Все жизненные тропинки Владимира Макаренко переплелись в какую-то замысловатую змеевидную цепочку, покрытую окалиной, ржавчиной и грязью. Сначала был Афган, и сержант Макаренко честно отползал на животе полтора года в жарком пекле гор Гиндукуша, получив пару душманских пуль и осколочное ранение от подрывного фугасного снаряда.
Перед дембелем решил посвятить себя военной карьере, пойти по стопам деда Петра. Дед любил за чаркой водки вспомнить, как Киев брали, Берлин громили, и непременно напомнить любимому внуку о мужской профессии – Родину защищать.
К началу развала Великой страны новоиспечённый лейтенант внутренних войск Владимир Макаренко получил под своё командование взвод, и понесла его судьбинушка наводить конституционный порядок где надо и где не надо, без твёрдой веры в правое дело. Так и отбухал пятилетку в малопонятных военных стычках от Приднестровья до Таджикистана, хороня своих боевых товарищей. А потом новая, ельцинская Россия втянула в бордельную Чеченскую войну.
– Тут ещё круче ломка дров пошла, – тоскливо и с какой-то горькой иронией к самому себе вспоминал бывший майор спецназа, лёжа пластом на больничной койке, тупо уставившись слезящимися по-стариковски глазами в матово-белый бетонный потолок больничной палаты. От горьких дум у него перехватило дыхание. Прибежала испуганная медсестра, включила «кислород», сунула ему в рот резиновую трубку и, успокоившись, удалилась по своим неотложным медицинским делам.
В палате стало совсем светло. Розовый луч солнца, настойчиво пробившись через замороженное окно, упал яркой полоской на край его тёмно-серого байкового одеяла. Ощущая сухое жжение в опухшей от постоянного кашля гортани, Владимир протянул руку, взял со стула стакан с яблочным соком, отхлебнул несколько глотков, неосторожно пролив часть жидкости на шершавый, покрытый неровной седеющей бородкой заострённый подбородок.
Сердобольно реагируя на просящий взгляд Владимира, еле двигающий опухшими ногами сосед по палате откинул одеяло и простыню с его тела и ловко просунул под левое миниатюрное бедро, меж костлявых ног, плоскую зелёную «утку».
– Спасибо, – смущённо вымолвил Макаренко и, зная, что, несмотря на запрет строгих врачей, товарищ по несчастью не откажет ему в двух-трёх затяжках, попросил: – Закурить бы, браток!..
Сергей, так звали нового «однополчанина» по тубдиспансеру, сформированному в новейшие времена в этом сибирском городке, сочувственно кивнул, прикуривая сигарету, и глубокомысленно изрёк:
– Их лекарственные химикаты, разные там пиразинамиды, рифампицины, карсилы – самая настоящая херня! Одно лечат, другое калечат, особенно печёнку, – это я тебе точно говорю. И кислородный аппарат ставят тому, кто через недельку-другую отправится на носилках под белой простынёй на собеседование к Господу Богу. Ты покури, не боись, раз всю жизнь табачишь, лёгкие-то и заработают! Я тебе медвежьего сала утром ложечку, барсучьего вечером. Вот и заткнёшь этим бальзамом дырки-то. Я тут восьмой месяц из палаты в палату кочую. На моих глазах десятка два трупиков в морг свезли. Ты третий кандидат на этой койке-то, пока я здесь торчу… – Загибая пальцы, Сергей в уме сделал какие-то несложные математические расчёты и бесхитростно выложил: – Каждому пятнадцатому из нас в тубонарии каюк приходит. Правда, и привозят сюда уже не жильцов. На улице подбирают всяких босяков, бичей и алкашей, одним словом, таких, как ты, ходячих разносителей разных эпидемий. Но я тебя вылечу медвежатиной, барсучиной, да и собачатина не повредит. На днях пойду, выловлю какую-нибудь дворнягу и супчика наваристого сварганю, дырки-то и затянет без всякой там химии. Ты только не раскисай, держи ложечку, тут медвежий брюшной жирок, запей сочком-то, запей, беспременно полегчает, ты только верь…
Владимир вдруг успокоился и послушно проглотил медвежий жир, смешанный с мёдом, запил приторную бурду из рук соседа яблочным соком.
В глубине души от своей болезненной беспомощности он был противен самому себе. Мысленно представил своё измождённое, высосанное проклятым тубиком тело-скелет весом килограммов тридцать с мятыми пролежнями на тощей спине, неподвижно и бессильно лежавшее на помятой, пожелтевшей от грязи и пота простыне, которые меняли через два-три дня на более свежие, правда, старенькие.
Он внимательно, сотый или тысячный раз осмотрел свою тонкую, зеленоватого оттенка левую руку, выпуклые змеиные жилы, вылезающие наружу из костистого плеча, прячущиеся в сером, как грязный снег, локтевом суставе, и выпирающие наружу бугристыми тёмно-синими потоками на внутренней стороне предплечья, теряющиеся в сухонькой, покрытой редкими рыжими волосиками мертвецки бледной ладони. И ещё длиннющие костяшки пальцев с белёсыми пятнами на ногтях, хищно направленными прямо в окно, в ставший чужим ему окружающий мир. Брезгливо поморщился, осторожно ощупал ледяными подушечками пальцев заострённый, как у ястреба, нос, широкие, глубокие ноздри, огромные впадины глаз, сузившийся морщинистый лоб, задубевшую тонкую плёнку кожи на совершенно лысой голове, и чуть не заплакал от обиды, безысходной тоски.
«Скорее бы подохнуть, перестать думать и понимать, что без пяти минут мертвяку надеяться на медвежатину, барсучатину и собачатину глупо», – пронеслась в голове страшная мысль. Но совершенно здоровый мозг, будь он проклят, не собирался сдаваться болезни. Он выдавал телу заведомо невыполнимые команды, импульсировал нервными клетками, бил тревожным набатом по всем кровеносным сосудам. И Владимиру стало безумно страшно сейчас, как в Чечне, когда он с мольбою в глазах смотрел на тело лейтенанта Казакова, простреленного вдоль и поперёк, надеясь на божественное чудо – спасение.
Чуда воскрешения друга не произошло. И теперь его мозг судорожно искал пути к собственному спасению, и невозможно запретить самому себе думать о прошлом, настоящем и будущем и даже мечтать о выздоровлении при помощи Серёгиных лекарственных снадобий.
В этот таёжный город, величественно раскинувшийся на вечнозелёных семи холмах вдоль полноводной реки, Владимир приехал полтора года назад, решив навсегда спрятаться от жены и сына. Весь первый вечер он одиноко бродил по суперцентру столицы Западной Сибири, с удовольствием вдыхая морозный воздух, чувствуя всеми частицами покарябанного войнушками тела плодотворный прилив свежих сил. Неожиданно он забрёл на северную окраину, с горьким разочарованием понял, что современный аэропорт, широкая освещённая автотрасса, пролегающая между лесным массивом и жилыми особняками, обоймой правительственных, культурных, учебных, спортивных зданий в центре, – это только рекламная карточка города. Широкие массы, как и по всей России, жили зачастую в барачных лачугах, в горьких думах о куске насущного хлеба. Холодными вечерами люди сидели с рюмкой «палёной» водки перед «телеящиками» и совершенно не были в восторге от показа беззаботной и весёлой жизни новых русских богачей, не только потерявшей стыд и разум, ожиревшей от вседозволенности Москвы, но и доморощенных прихватизаторов всех мастей, напрочь забывших божьи заповеди…
Поразительно было для Владимира и другое открытие. Оказывается, горожане готовы были оторвать голову любому крикуну за публичное неуважение к их родному городу и округу, превратившихся за последние пятнадцать лет в мощный промышленно-экономический авианосец России, держащий курс в заветную гавань под названием «Благополучие».
Новые знакомые Макаренко искренне верили в светлое будущее своего города, пили за Россию-матушку, гордо утверждая, что именно из таёжной глубины Сибири непременно возродится великая Русь, и они ещё поживут счастливо и богато, а если не они, то их дети и внуки…
Бывший спецназовец никогда не спорил со своими новыми друзьями-собутыльниками. Он подсознательно принимал их слова, как слабое утешение в его призрачной надежде на выздоровление от тяжёлой болезни именно в этом городе, вблизи слияния Иртыша и Оби.
Обычно Владимир никогда не отказывался от очередной рюмки водки, закусывая огрызком хлеба или малосольным огурцом. Напившись до одури, он смачно матюгался и, не обращая внимания на окружавшую его пьяную толпу, горланил во всё горло одно и то же сочинённое им самим незамысловатое четверостишие:

Тубик, Афган, Чечня и тюрьма –
Это Вовки Макара судьба.
Нет больше в жизни любви,
Прошли счастливые дни мои.

Тут он умолкал, тяжело обводя хмельным взглядом собутыльников, хлёстко стукал кулаком по столу, с вызовом показывал по кругу всем фигу и с хмельной хитринкой в глазах, но с тоской в голосе кричал:
– Я жив, жив, слышите, ещё жив! Назло всем…
Такая картина часто повторялась, и все к ней привыкли. Собутыльники дружно подпевали ему, лили пьяные слёзы, искренне жалея самих себя и ставшего своим в доску спецназовца Володьку Макаренко. Утром с тяжёлого похмелья он, тяжело дыша и надсадно кашляя, с внутренним бешенством ясно понимал, что коварная палочка Коха упорно «трудится» в его израненном теле, и он уже не в силах самостоятельно победить этого смертельного врага.
Только полгода смог прошататься-пробичевать в городе бывший лихой вояка. Удушающее, обильное кровохарканье окончательно свалило его с ног вблизи центрального рынка.
Очередного бродягу подобрала машина скорой помощи. Врач, обнаружив в замусоленном паспорте справку о тяжёлой болезни, брезгливо закрыл рот марлевой повязкой и немедленно доставил бездомного в специализированный диспансер, расположенный за православным храмом на предгорной окраине города.
Дежурный врач Ольга Геннадьевна Абакумова сделала рентгеновские снимки и обнаружила прогрессирующую форму распада лёгких.
Ей оставалось только прописать Владимиру Макаренко интенсивную химиотерапию, обязательные прогулки на свежем воздухе вблизи лечебного заведения и молить Бога о спасении. Первое время после завтрака он одевался в больничную клеймёную фуфайку, старенькие сапоги и спешил выйти на улицу – «относительно вольную волю», как любил он говорить своим новым товарищам по несчастью.
Ранней осенью углублялся в чащу дремучего леса и бродил в лесной глуши, попутно сшибая ногами грибы. Иногда собирал их в полиэтиленовый пакет, сдавал в столовую и в обед рассеянно хлебал большой ложкой жидкую грибницу. Днём, когда пригревало солнце, ему нравилось сидеть в уютной деревянной беседке напротив центрального входа в «тубонар». Часами он наблюдал, как шустрые белочки, ловко прыгая с ветки на ветку, осторожно подбираются к самодельной кормушке, хватают острыми ноготками лохматых лапок пищу, резво суют в рот. Усердно щёлкая маленькими зубками, с удовольствием поедают вкусную добычу, совсем не боясь Владимира. Он не любил вечно чирикающих торопыг-воробьёв, часто порхающих вокруг кормушки и исподтишка трусливо и жадно клюющих хлебные крошки.
– Ворюги, олигархи, жулики, – вслух ворчал он на птах-разбойников, сердито кидая в них еловые шишки.

Здесь, в беседке, вдали от суетного мира, в лесной тиши, один на один со своей совестью, он вспоминал прошлое. Именно война свела его с Любанькой – то ли невестой, то ли женой, то ли просто любовницей, родившей ему сына. А потом был санаторий «Голубая бухта», и его бегство от неё и сына в этот сибирский город.
В жизни Макаренко была и «пушкинская» осень, воспоминания о которой часто бередили душу. Тогда стояла солнечная сухая погода. Ночью в небе мерцали миллионы звёздных светлячков, покоряющих мрак бесконечной тьмы. Съёмная однокомнатная квартира в центре города была тайной, семейной крепостью его и Любы, где они наслаждались близостью друг с другом, мечтали о будущем. Внезапный новогодний бой за Грозный поставил чёрный крест на их прошлом и безжалостно перерезал совместный путь в будущее.
В ту тёплую зимнюю ночь на почерневших от копоти горящих танках на пустынных улицах города в бесславной схватке гибли русские и чеченцы. Рация была разбита вдребезги. В страшном неуправляемом бардаке помощи было ждать неоткуда. Его подразделение оказалось отрезанным от своих в разбитом доме на большаке. Десяток бойцов не решали никаких оперативно-тактических задач, лишь случайно оказавшись на линии огня наступающих на центр города боевиков.
Владимир ловко прыгал от окна к окну, как и его бойцы, создавая видимость мощного очага обороны, внушая противнику мысль обойти их дом стороною. Он торопливо перезаряжал автомат, зло сплёвывал мутной слюной на захламлённый кирпичной крошкой пол. И вновь открывал огонь короткими очередями куда-то во мрак, во встречные и злые свинцовые светлячки выстрелов. Неожиданно он почувствовал за спиной учащённое человеческое дыхание и лёгкий облегчённый вздох. Резко повернулся, готовый с ходу полоснуть очередью из автомата в непрошеного гостя. Оторопел от неожиданности, увидев чумазое и испуганное личико своей Любаньки, проблеск радости в её широко открытых испуганных глазах.
– Откуда ты? – удивлённо прохрипел он, грубо хватая её за талию, прижимая хрупкое тело к себе и отодвигаясь вместе с нею от простреливаемого оконного проёма в угол комнаты.
– Потерялась в суматохе, – жалобно и капризно ответила она, нежно гладя тёплой ладошкой его пыльное лицо. Набравшись смелости, сообщила: – Решила пробиться к тебе, знала, что ты здесь. Я тоже стреляла, два раза стреляла в разные подозрительные шорохи, может, кого и убила, не проверяла, боязно одной. Теперь пробьёмся к своим. И мне не страшно, ты рядом…
Боевики словно поняли, что двум влюблённым нужна передышка, и прекратили вести огонь. Не тратили зря патроны и его бойцы, невольно прислушиваясь к разговору.
И вновь Любашка зашептала, щекоча жарким дыханием его левое ухо:
– Макарёночек мой милый, ты так устал, бедненький… Я присмотрела подвальчик, тут рядом. Там чисто, тепло… Отдохнёшь часок, пока затишье… До утра они не сунутся, тоже ведь люди, устают… Пойдём, пойдём, любимый, побудем часок вместе… – Словно оправдываясь перед ним, собой, его бойцами и всем миром, она тоскливо всхлипнула: – Так нечестно, так нельзя… Нельзя погибать не отлюбив, не родив детей. Пусть умирают те, кто эту бойню начал, а не вы, мальчики…
Любаша умолкла на полуслове, горько заплакала, шмыгая носиком, стыдливо уткнулась лицом в грудь Владимира.
Никто из бойцов не проронил ни слова, молча и по-доброму, искренне завидуя своему командиру. Его заместитель – добродушный русоволосый верзила, старший лейтенант Казаков одобряюще мотнул головой, оторвал указательный палец правой руки от спускового крючка автомата, ткнул им в направлении двери. И Владимир смалодушничал, разомлел от близости любимой, её жарких слов.
– Казачара, остаёшься за меня. На рожон не лезь, зря не стреляй, не зли духов. Дождёмся утра, будем пробиваться к своим. Начнётся бой раньше, спрячу Любашу и мигом буду на месте.
А потом случилось страшное, отвратительное, мерзкое злодеяние. Или стены подвала были толсты, или ласки Любаши так горячи, но не услышал бравый капитан спецназа внутренних войск, как расстреляли его бойцов боевики, освобождая себе дорогу к центру города.
Только на рассвете проснулся Владимир и ужаснулся странной убаюкивающей тишине в стенах подвала. Предчувствие непоправимой беды не обмануло его.
Трупов было немного. Только свои бойцы, разорванные до неузнаваемости гранатами, посечённые осколками. От пулемётчика Николая Пургина остались оторванные выше локтей окровавленные руки, смертельной хваткой уцепившиеся в разбитый ручной пулемёт. Друг и побратим Александр Казаков лежал в луже застывшей крови на пыльном полу с раздробленными ногами, с размождённым выстрелами лицом…
Примерно через час бойцы соседней части приподняли поседевшую голову капитана от холодного тела друга и вместе с рыдающей Любашей отправили под надёжной охраной «брони» в тыл, подальше от горящего города. Никто из вышестоящих начальников не спросил Владимира Макаренко, как он остался жив, когда все бойцы его группы были убиты. И он не рассказал никому. Но не смог простить себе непростительной для мужчины на войне слабости… Ни себе, ни Любе. Безжалостно расстался с ней, не помогли ни слова, ни слёзы…
Вскоре Владимир получил под командование роту и снова отправился в горячее пекло Чеченской войны.
– Всё же какой был тогда несусветный бардак в армии и стране, уму непостижимо, как мы только выстояли, – горько и криво усмехнулся он, сидя на скамейке перед «тубонаром», вспоминая прошлое, с грустью наблюдая, как мягкие крупные снежинки ложатся на промёрзшую землю, покрывая белым покрывалом беличью кормушку.
И на войне снег может быть белее белого, особенно в оврагах, на фоне горных вершин, или вокруг чёрных зловонных пятен сожжённой боевиками автоколонны. Тогда его, истекающего кровью от сквозного ранения правого лёгкого, тащили бойцы его роты на руках через снежные заносы, по безлесым проплешинам между скал, спуская в долину реки. Густой и пушистый снег падал ему на глаза, нос, губы, убаюкивал усталый мозг, успокаивал тело. С трудом ворочая воспалённым языком, он слизывал живительную влагу с губ и, прищурившись, уныло смотрел в пасмурное небо в поисках силуэта долгожданного вертолёта. Странное жжение в груди передалось в гортань. Он напряжённо, судорожно закашлялся, выплюнул на подбородок зловонную кровяную массу, хватанул ртом воздух и потерял сознание. Вероятно, это был первый сигнал будущей тяжёлой болезни.
Бойцы несли командира две ночи, отлёживаясь днём, как медведи, в горных расщелинах, с облегчением наблюдая, как снежная позёмка надёжно заметает их ночной путь. Наконец небо посветлело, играючи, выглянуло солнце. Закружилась, завертелась, заискрилась снежная пыльца в воздушном потоке, отбрасываемом лопастями севшего на горное плато вертолёта.
Ему заботливо вытерли лицо от вмёрзших в щетинистую бородку кровавых шариков и, обессиленного, чуть живого, отправили прямым рейсом в госпиталь. Там военные врачи, просветив рентгеном простуженные, прострелянные, проспиртованные, прокуренные его внутренности, обнаружили активно действующую палочку Коха. Поникнув от новой беды, устав от десятилетней бестолковщины, майор Макаренко по его просьбе был комиссован по болезни.
На гражданке таких, как он, бывших вояк из Афгана и Чечни, без кола и двора, было в России хоть пруд пруди. Помыкался Владимир годик по кабинетам чиновников, съездил сгоряча кулаком по жирной роже одному жулику, сломав гниде челюсть. Пришлось отсидеть пару месяцев в тюряге под следствием. От греха подальше решил вернуться в края родные, благо, дед Петро был ещё жив.
Палочка Коха подло продолжала разрушать его тело. Он неоднократно лечился и как-то получил путёвку в спецсанаторий «Голубая бухта» на берегу Чёрного моря.

Стоял жаркий июль. Вода, воздух, солнце и горы вблизи Геленджика были похожи на лесистые склоны Чечни и обрывистые скалы Афгана. Заведующий отделением, добрейшей души человек Борис Сергеевич Кравцов, предложил ему отдельную палату, добродушно пошутил:
– Вы у нас холостяк, Владимир Иванович, а у вас соседка – красавица, между прочим, незамужняя… Вам совсем не помешают положительные эмоции, хорошее настроение. Солнечные и морские ванны, чистый воздух, общение с красивой женщиной, глядишь, – совместно мы победим вашу болезнь. Дерзайте, дерзайте, друг мой…
Соединённые стальным поручнем балконы двух комнат были разделены узкой бетонной стенкой. Оставалось только познакомиться с прекрасной незнакомкой…
Поздним ветреным вечером, непрерывно и надсадно кашляя, по укоренившейся привычке сплёвывая болезненную мокроту в носовой платок, он стоял на широком балконе и думал совсем не о таинственной соседке, а о миллионах зловредных невидимых бактерий, безжалостно пожирающих его тело. Прищурившись, смотрел на еле видимый в полумраке береговой черты голый выступ скалы в плотном окружении зелени, за которым, сияя яркими огнями, в направлении Новороссийска шёл прогулочный теплоход. На теплоходе гремела бесшабашная музыка, с размахом веселилась молодёжь, слышался девичий визг. В душе он немного завидовал, но больше ненавидел эту равнодушную ко всему толпу, веселящуюся в то время, когда их одногодки-солдаты гибли в приграничных окопах Таджикистана и на Чеченской войне. Впрочем, многое в мире повторялось. Владимир вспомнил Афганистан. Весь потный и грязный, замазанный чьей-то кровью, вернувшись из «боевых», он в бешенстве расстрелял из автомата «гомиков», кривлявшихся в ритме дикого танца на экране телевизора. За это получил строгий выговор, его лишили боевого ордена и вычли стоимость телеящика из скудной солдатской зарплаты.
Сейчас он горько сожалел, что угробил полжизни в войнах, тупо исполняя чужую злую волю. Рисковал жизнью совершенно не во благо Отечества – так любил говорить, царство ему небесное, восьмидесятилетний дед Петро, в знак протеста повесившийся в своей убогой квартире 9 мая прошлого года. Бедной бабке Дусе, верной подруге жизни, дед оставил короткую записку: «Не хочу жить в пакостной стране. Боже! За что мы страдали и воевали? Всё кончено. Прости, прости…».
По сей день старушка не поняла, как её жизнелюбивый старик решился на такое греховное дело и оставил её доживать положенный Господом век одной, в горечи и печали.
Теплоход уплыл во мрак Чёрного моря, спрятались в тёмной ночи жёлтые огоньки иллюминации, утонули в морской воде отзвуки человеческих голосов, звуки музыки. Бередящий душу ласковый шум прибоя накатывал в его сердце волны одиночества и тоски. Хотелось разрыдаться во весь голос, как когда-то в далёком детстве, однажды заблудившись в лесу.
Его нестерпимо потянуло достать из холодильника двухлитровую бутыль красного вина местного розлива и помянуть в лице деда Петра всех воинов России, с честью защищавших во все времена Отчизну. Он так бы и поступил, как вдруг в соседней палате скрипнула входная дверь, щёлкнул настенный выключатель и загорелся свет. Послышались лёгкие шаги, и на соседний балкон вышла женщина, в силуэте которой Владимиру вдруг погрезилось что-то до боли родное. Она чиркнула зажигалкой, прикурила сигарету, и он увидел её курносый носик, пухлые губы, светлые локоны волос и грустные жемчужины тёмных глаз. Это была она, его Любушка! Единственная любимая им женщина вновь в трудную минуту жизни явилась перед ним!
Она бесконечно долго плакала, крепко держа его за руки, как будто боясь, что, проснувшись утром, вновь потеряет своё счастье, как когда-то в Чечне. Без конца благодарила Бога, что он наконец-то смилостивился над ней и вернул ей любимого. Просила прощения, укоряла его и себя, вытирая ладонью счастливые слёзы. Вдруг встрепенулась, приподняла его седую голову от подушки и проворковала нежно и ласково:
– Макарчик ты мой, Макарчик! У тебя же есть маленький макарёночек, твой сын! Я его в честь лейтенанта Казакова Санькой назвала. Ему скоро пять лет… Я искала тебя всегда, но ты скрылся, спрятался. Позже узнала о твоей болезни, увольнении из армии. Работаю в тубдиспансере, специально устроилась, чтобы тебя найти. Ты вылечишься, обязательно выздоровеешь, ты очень нужен мне и сыну…
Любаша прижималась, как маленький котёночек, к его широкой груди, радостно мурлыкала, ни на миг не выпуская из тёплых рук его ладони, утверждаясь и убеждаясь в своем женском счастье.
Владимир и сам был без ума от двойного подарка судьбы. Голубое небо, голубая вода, голубой рассвет потопили его сердце нежным светом любви, появилось желание жить для сына и Любаньки. Ночью он десятки раз просил прощения, оправдывался, клялся в любви, ласково и бережно целуя Любашу. Глубокой ночью достал из холодильника бутыль вина, и они, два бывших вояки, как брат и сестра, муж и жена, молча пили вино за тех, кого нет с ними, кто погиб в Афгане и Чечне. Подняли бокал и за дедушку Петра – победителя в Великой войне. Владимир долго рассматривал фотографию сына в матросской бескозырке. В чертах его лица с удовольствием усмотрел явную схожесть с любимым дедом. Сам не зная зачем, записал с обратной стороны адрес и номер телефона Любаши и бережно положил фотографию сына в записную книжку.
Весь первый день после негаданной встречи, взявшись за руки, не обращая внимания на любопытные взгляды отдыхающих, они бродили в бушующем океане июльской зелени. Иногда прятались под пышной кроной деревьев от полуденной жары на деревянной скамеечке в пяти-шести шагах от обрывистого берега с великолепным видом на море.
Вечером были танцы напротив центрального входа в санаторий, и он весело плясал, совершенно вписавшись в весёлый ритм музыки, забыв о тоскливых мыслях, восхищаясь своей Любанькой. Бурная радость и океан счастья поглотил в своих благодатных объятьях невзгоды и горечь многих лет его жизни. Всё было прекрасно и, казалось, так будет всегда.
Каждое утро после завтрака они спускались по узкой каменистой тропе, окружённой плотным каскадом зелени, на просторный галечный пляж, занимали облюбованное Любашей место в тени мохнатых пирамидальных тополей возле огромной ржавой трубы, рядом с пирсом, напротив пришвартованного научно-исследовательского теплохода «Акванавт», и часами грелись на солнце или купались в море. Иногда на туристических автобусах ездили на экскурсии. Как-то отважились и отправились в многочасовой пеший поход по прибрежной полосе моря в соседнюю Кабардинку.
Трудно представить, какой целебный нектар небесной и земной благодати вкусила покорёженная войной душа Владимира Макаренко на гостеприимных просторах Черноморского побережья в «Голубой бухте». Разве можно забыть серебряную нить перистых облаков, окольцевавших лепестковыми кружевами небесное светило, которое, проснувшись утром, бросило лучики солнечного света в изумрудную гладь воды, обнаружив в море парочку влюблённых дельфинов. Радостно и шумно играя, покрикивая, дельфины мчались наперегонки к рыбачьим сетям, подпрыгивая и смело ныряя в пузырящиеся волны, откровенно любуясь друг другом.
Рыбаки замерли в восторге, как и Любаша, не в силах оторвать взгляда от сказочного видения красоты и любви двух живых существ, двух дельфинов.
Всё это было, было там, в «Голубой бухте», – было и быстро прошло, как июльский дождь…
Перед выпиской, на медкомиссии, внимательно изучив его рентгеновские снимки, результаты различных анализов, тяжело вздохнув, Борис Сергеевич сделал вывод:
– Лечиться вам, Владимир Иванович, необходимо постоянно. К сожалению, у вас положительный резус, отсутствует процесс рубцевания поражённых тканей лёгких. Придётся продолжить лечение по месту жительства. Скажу как мужчина мужчине: не теряйте последний шанс, ложитесь на операцию, вот вам направление…
Сам того не зная, добрейший доктор перечеркнул все его надежды и мечты. Обузой для Любаньки и сына он не имел права быть. Значит, надо было снова рубить семейный якорь и плыть одному в лодке к причалу.
Там, на родине, в деревне, Любаша могла найти его, из жалости взять на попечение, как непригодную для эксплуатации бракованную вещь. Бесполезной, хоть и одушевлённой вещью, которую жаль выкинуть на свалку, он быть не хотел. Рано утром, не попрощавшись, покинул её, безмятежно спящую в его комнате. Даже записку не оставил, лишь попросил растерянного Бориса Сергеевича рассказать всю правду о его тяжёлой болезни Любаше. Добрый, интеллигентный доктор на прощание только и вымолвил:
– Ты не прав, мой друг, не прав, нельзя так жестоко поступать, не по-человечески. Бог тебе судья, Владимир…

К концу осени силы стали оставлять его, он всё реже выходил на улицу, на свидание к белочкам. В декабре окончательно слёг. Ослабевший организм уже отторгал любую пищу, прекратил вырабатывать живительный желудочный сок, принимал в себя лишь жидкость…
Выполняя указание Сергея, вечером он проглотил столовую ложку барсучьего сала, и его тут же вырвало на одеяло приторной жёлто-коричневой слизью; задыхаясь, попросил:
– Купи мне водки чекушечку, выпью, может, полегчает…
У Сергея в запасе хранилась сорокоградусная наливка, на чёрный день, как любил он говорить. Сейчас он понял, что такой день для Владимира наступил.
– Налей грамм сто пятьдесят, – потребовал бывший спецназовец. – Не могу из ложечки, как лекарство, водяру пить… Наливай, не скупись, в тумбочке у меня деньги лежат… Возьмёшь, купишь себе. Чувствую, браток, в последний раз пью.
Через пять минут Владимир был в доску пьян, заговорил громко и бессвязно:
– Хочешь знать, где я тубик лёгкого получил? Сначала пулевая дырка была, ещё в Афгане схлопотал, вторую в Чечне. Не веришь? Твоё дело. А мне плевать, слушай, сказать хочу… Я в войнушках больше десяти лет провёл. То в холоде, то в жаре, бывало, без жратвы, без воды… Бичевал последний год. Ты не думай, Серёга, что я в пьяном угаре жизнь прожил, я майор спецназа, не веришь? Пошёл ты… Стой, не уходи, дай доскажу. У меня жена есть, сын. Опять не веришь? В тумбочке, в записной книжке фото лежит, можешь убедиться. Только никому ни слова. Для них я умер, так надо. Налей ещё…
Он ещё выпил глоточек рябиновки, закрыл глаза и уснул с безмятежной улыбкой на лице.
Сергей не поленился, открыл тумбочку, нашёл записную книжку, достал фотографию, долго разглядывал лицо мальчугана. Прочитал адрес с обратной стороны, подумал: «Может, правда не врёт, здесь и телефон есть. Однако помрёт, бедняга, на днях, раз водочки попросил, пойду врачу сообщу, пусть решает, как быть».
Дежурным врачом оказалась Ольга Геннадьевна. Она молча выслушала Сергея, который чистосердечно признался в организованной пьянке:
– Не первый он и не последний, кто просит водочки перед смертью. По пьяни и проболтался про семью-то… Фото сына есть и адрес, если вызвать, могут приехать забрать тело…
Ольга Геннадьевна прошла в палату, следом принесли капельницу. Медсестра воткнула иглу в фиолетовую жилку на руке больного, горестно взмахнула руками, воскликнула:
– Скоро отмучится, бедняга, не слышит и не видит нас…
– Пьяный он, пьяный, ещё придёт в себя, перед смертью непременно в сознание приходят, не впервой, – стал угрюмо убеждать её Сергей. – Моей тут вины нет, его последняя воля, похорошело ему, успокоился, спит. Звонить надо, ещё успеют приехать, если захотят.
Ольга Геннадьевна промолчала. Она взяла фотографию славненького, кудрявого мальчугана, действительно очень похожего на Владимира Макаренко.
«Последняя воля, последняя воля», – эти слова Сергея не давали ей покоя, и она решила позвонить по телефонному номеру, указанному на оборотной стороне фотографии.
– Слушаю вас, – ответил ей издалека звонкий женский голос.
– Я заведующая отделением тубдиспансера, где лечится Владимир Иванович Макаренко, – только успела сказать Ольга Геннадьевна, как её торопливо прервал поток умоляющих вопросов:
– Скажите, он жив? Где он? Я немедленно приеду, знаю, ему тяжело, он уехал, не попрощавшись, почти два года назад. У него есть сын, родилась дочь. Мы ждём его, ждём, устали ждать… Скажите, когда и куда ехать? И правду, только правду, я работаю медсестрой, я всё пойму…
Ольга Геннадьевна позволила полностью выговориться взволнованной женщине. Чётко и без эмоций, как лечащий врач другому врачу, она сообщила:
– Состояние больного стабильно тяжёлое. Шансов практически никаких, выезжайте немедленно. Сутки-двое я вам гарантирую, больше сердце не выдержит, думайте, как и где его хоронить…
Сквозь слёзы ей ответили тихо и слабо:
– Спасибо за правду… Через час мы выедем на такси с сыном и дочкой. Мы увезём Володю с собой. Умоляю, продлите его жизнь, пусть дети увидят отца живым…
Сутки Ольга Геннадьевна не отходила от койки больного.
Любаша приехала поздно вечером. Рано утром Владимир открыл глаза и сразу узнал её. Он не стал расспрашивать Любашу, как она нашла его, лишь благодарно сжал руку, отстраняя своё лицо от её поцелуев:
– Не надо, милая, не надо, заразишься, надень маску, обязательно надень. У меня осталось мало времени, приведи сына, я попрощаюсь с ним…
– Не только сына, но и твою дочку, я её Валерией назвала. Да, там, в «Голубой бухте», Макарчик ты мой…
Из его высохших глаз выступили благодарные слёзы. Но он торопился, хорошо зная из своей военной практики, что временное облегчение, ясность памяти и ума – это чёткий сигнал организма о близкой трагической развязке.
– Люба, в записной книжке адрес моей берлоги в этом городе. Привези армейскую форму с орденами и медалями, хочу умереть в ней, а не в этой больничной робе. Похорони меня на родной земле, рядом с дедом Петром. Будь мужественна, Люба. А теперь приведи детей…
В палату осторожно вошёл высокий мальчик семи лет, держа в крепких руках завёрнутую в мягкое одеяло спящую сестрёнку. Передал её матери и с печальным состраданием в глазах перевёл взгляд на умирающего отца.
– Вот, Сашок, как пришлось встретиться… Вырастешь, всё поймёшь и, может быть, простишь… Главное, береги маму и сестрёнку, будь настоящим мужиком, – на одном выдохе, с любовью вглядываясь в похожие на деда Петра черты лица, выговорил Владимир, сжимая его дрожащую ладонь. И сын ответил ему ответным пожатием, как и подобает мужчине, тихо ответил:
– Хорошо, папа, я буду беречь и защищать маму и маленькую Леру. И гордиться тобой. Не умирай, папа, ты нам нужен…
– Ладно, Сашок, крепись, ты же мой сын! Люба, покажи мне девочку, прикрой ей носик повязкой.
Он смотрел на великолепное чудо природы, зарождённое им и Любашей в «Голубой бухте». Сейчас он не чувствовал себя одиноким, обиженным судьбою, неприкаянным путником, сбившимся с пути, предначертанного высшими силами.
Все жизненные невзгоды, военные тропы, тяжёлая болезнь, изнуряющие душу мысли и даже близкая смерть были ему теперь не так важны и страшны, как казалось прежде. Он ясно видел самого себя в прекрасных детских чертах девочки и мальчика, его родимых кровинушек, продолжателей славного казачьего рода Макаренко.
– Жена, дочка, сын! – ещё успел с трудом выговорить он, виновато, но радостно улыбнуться всем троим, прежде чем прикрыл потяжелевшие веки, глубоко и облегчённо вздохнул и окончательно впал в сонливое забытьё.

А в это время столица нефтегазового региона страны блистала и сверкала новогодними фейерверками и огнями. Широко гулял российский народ, отмечая семейный праздник, не деля людей на бедных и богатых, держась запанибрата между собой, спрятав зависть и злость до поры до времени. Гремела в жилых кварталах музыка. В телеящиках скакал и кривлялся эстрадный московский «бомонд», улыбался сам президент, мельтешили губернаторы, олигархи, чиновники. Элита поздравляла широкие массы населения с Новым годом…
Всю новогоднюю ночь клиентам «тубонара», как и большинству здоровых людей, не пришлось спать. Но здесь отмечали Новый год по-своему. Каждый, кто мог ходить, обязательно посетил палату умершего в старом году, как бы оставляя зло в прошлом. Больные входили в палату на цыпочках. В гробовой тишине они с удивлением смотрели на Владимира, одетого в военную форму, с боевыми наградами на кителе, его умиротворённое лицо. Почтенно кивали заплаканной красивой женщине в чёрной косынке, её сыну в тёмно-синем костюме. Робко уходили, хорошо понимая, что проклятый «тубик» не пощадит кого-то из них уже в новом году. Собравшись по три-четыре человека, пили за упокой души Владимира, искренне желая друг другу выздоровления и долгих лет жизни.
В этот день боль и тоску больных притуплял алкоголь, но одиночество и печаль оставались. Не было праздника на сердце. Даже когда куранты на Спасской башне торжественно пробили полночь. Все они оставались беспомощными заложниками коварной болезни. Кто-то завидовал кончине Владимира Макаренко, боясь признаться самому себе в этом смертном грехе.
Любаша всю ночь просидела на стуле, в изголовье любимого, благодарно кивая незнакомым людям, пожелавшим попрощаться с её невенчанным мужем. Не удержалась, всплакнула в кабинете Ольги Геннадьевны, которая мудро, по-бабьи, постаралась успокоить её:
– Все под Богом ходим, милая. Крепись, у тебя дети, живи для них, помни его, и он тогда будет спокоен за вас там, в другом мире. Вытри глаза-то, вытри, дел у тебя ещё невпроворот. Дорожные хлопоты, похороны… Такова, голубушка, доля русской женщины. Надо, надо выдержать…
Люба согласно кивнула, вытерла платочком слёзы и побрела, как в тумане, на извечный скорбный пост № 1 у тела мужа.
Полуобнявшись сидели рядом мать и повзрослевший Санька, успевший увидеть своего папу живым и навечно попрощаться с ним. Он стойко просидел до пяти часов утра в изголовье отца и, только поддавшись уговорам матери, прилёг на край кровати рядом с сестрёнкой, обнял её и утомлённо уснул.
Огромная беда, внезапно обрушившаяся на Любашу, только сейчас, в часы ночного бдения, открыла ей сложную и простую истину великого чувства человеческой любви к ближнему. Да, это чудное наваждение, прекрасное влечение, невыносимое желание видеть и слышать другого человека – только истоки любви. Настоящая любовь наступает тогда, когда на сердце появляется постоянный страх безвозвратной потери близкого и дорогого человека. Не только мужа, но отца, матери, детей…
Влечение, страсть она испытала в Грозном, на проклятой войне. В «Голубой бухте» впервые ощутила страх, который постоянно преследовал её около двух лет. Теперь она знала наверняка, что Володенька был, есть и будет её настоящей любовью, проверенной сердцем и временем.
Медленно, но неотвратимо наступало морозное утро первого дня нового года. Постепенно оживал город, приходили в себя люди после ночных гулянок. И Любаша засуетилась в потоке неизбежных похоронных дел.
В тиши берёзовой рощи неподалёку от станичного пруда, где Владимир купался мальчишкой, рядом с могилами отца, матери и не отпетого церковью самоубийцы, бывшего майора Советской армии деда Петра, упокоится и тело Владимира Макаренко… Пройдут девятый, сороковой день, годовщина, ещё не раз горько всплакнёт Любаша, украдкой вытрет слёзы сын, подрастёт и многое поймёт дочка.

Александр ИГУМНОВ
г. СОВЕТСКИЙ,
Ханты-Мансийский автономный округ – Югра

Александр Петрович Игумнов родился в 1956 году в городе Кизел Пермской области. Окончил Саратовское высшее военное училище лётчиков (1977). Служил в частях Забайкальского и Прикарпатского военных округов, участник боевых действий в Афганистане. В автономном округе – с 1987 года. Рассказы печатались в журналах «Воин России», «Мир Севера», «Наш современник», в коллективных сборниках и альманахах. Автор книг прозы «Пробуждение» (Ханты-Мансийск, 1999), «Мы ещё не вернулись» (Советский, 2001), «Контингент» (Тюмень, 2002), «Когда мы были на войне» (Москва, 2003). Член Союза писателей России. Лауреат премии губернатора Ханты-Мансийского автономного округа в области литературы за 2002 год.