В ТИХОМ ОМУТЕ ЧЕРТИ ВОДЯТСЯ…

№ 2007 / 46, 23.02.2015

Для нашего родного ЦК КПСС газета «Литературная Россия» в те годы, когда я там работал, (с 1976 по 1979, позже ушёл в журнал «Октябрь»), была неким тихим омутом
Для нашего родного ЦК КПСС газета «Литературная Россия» в те годы, когда я там работал, (с 1976 по 1979, позже ушёл в журнал «Октябрь»), была неким тихим омутом, которой просто не дозволялось то, что разрешали нашей большой соседке по коридорам – «Литературной газете» времён Александра Чаковского. Так уж получилось, что наши газеты находились в одном здании, и даже на одних и тех же этажах. Кабинеты наши почему-то были разбросаны вперемежку, «литгазетчики» чередовались с «литроссиянами», к примеру, одно время мой кабинетик был недалеко от кабинета Серёжи Чупринина, в анфиладе комнаток внутри актового зала на шестом этаже. Вместе пили, вместе курили в коридорах, вместе ухаживали за девушками. Не сказать, чтобы мы особо комплексовали из-за нашей «тихой омутности», или они вели себя вызывающе. Тем более что мы печатались у них, они – у нас. Отсутствие остроты на газетных полосах мы компенсировали остротой нашей крутой богемной жизни, притягивая к себе в «омут» всех талантливых писателей того времени.
Я не думаю, что при настоящей вольной творческой конкуренции «Литературная Россия» сильно бы отличалась от своей соседки. Не думаю, что Саша Бобров, который вёл отдел поэзии, печатал бы стихи похуже или менее дерзкие, чем литгазетовский в ту пору Витя Широков. Не думаю, что мы с Геной Калашниковым были более робкие и застенчивые в своём отделе критики, чем Сергей Чупринин или Ляля Полухина в «Литературке». Не думаю, что «литгазетовские» руководители среднего звена Паша Ульяшов или Фёдор Чапчахов были более крутыми вольнодумцами, нежели наши Ирина Богатко или Пиня Павловский. Не думаю, что наш либерал-культуролог Евгений Сергеев обладал меньшим умом и эрудицией, чем их Андрей Яхонтов.
Всё было отмерено изначально, «Литературная Россия» – некий тихий омут, коей не позволяется даже одной десятой доли того, что дозволялось советско-либеральной «Литературной газете». То была советская витрина для запада, а мы – газета для внутреннего пользования. И как бы ни пробовал иногда наш главный боевитый редактор Юрий Тарасович Грибов с жёсткой партийной напористостью пробить на страницах газеты нечто принципиальное, неожиданное, проблемное, никто ему этого на Старой площади никогда не позволял. Потому он ушёл позже с радостью в партийную печать из этого тихого омута. И как бы сейчас Владимир Бушин в «Дуэли» не тщился доказать недоказуемое, уверяя, что родной ЦК КПСС способствовал русскому национальному взлёту, но давать взлететь русской национальной литературе в те времена шибко не позволяли. Парадокс, но все наиболее заметные критические и публицистические материалы почвеннического направления появлялись прежде всего у еврея Александра Чаковского (кстати, опытнейшего и мудрейшего редактора, хоть и слабого писателя) в «Литературной газете», а не у нас в казалось бы более русофильской «Литературной России». Михаил Лобанов и Юрий Селезнёв, Вадим Кожинов и Дмитрий Жуков, Владимир Солоухин и Василий Белов с громкими публикациями чаще появлялись у наших именитых соседей, аккуратно чередуясь с западниками Василием Аксёновым и Фазилем Искандером, Виктором Ерофеевым и Аллой Латыниной. «Литературной газете» позволялся некий баланс левого и правого вольнодумья, почвеннических и западнических еретических с марксистской точки зрения мыслей. Нам же просто не позволялось ничего лишнего. Хорошо, что существовали.
К примеру, и мои первые, наиболее шумные критические статьи о «прозе сорокалетних», о литературе русского Севера, о новых веяниях в литературе, увы, появились не в родной для меня «Литературной России», а на страницах нашей большой соседки. За что спасибо тогда не чуравшемуся меня Сергею Чупринину. И тем не менее, я очень благодарен газете, и ценю тот опыт, который получил за годы работы в «Литературной России».
Может быть, известным критиком я и стал благодаря «Литературной газете», но как журналиста меня сформировала родная «Литературная Россия».
Впрочем, прошли школу «Литературной России» из моих сверстников такие разные писатели и журналисты, как Саша Соколов, Марк Дейч, Игорь Кувшинов, Геннадий Калашников, Юрий Стефанович, Александр Бобров, Александр Егорунин, и каждый наверняка обрёл что-то ценное.
Я пришёл в редакцию «Литературной России» по рекомендации своего руководителя в Литературном институте Всеволода Сурганова. К тому времени уже закончил химфак Ленинградской лесотехнической академии, отслужил в самом стратегическом стройбате в Козельске, укрепляя третью оборонную линию Москвы ракетными установками «земля – воздух», учился заочно в химической аспирантуре и возглавлял группу в одной из лабораторий ЦНИИБа под Москвой. Внедрял новые технологии производства бумаги, имел пять авторских свидетельств, три медали ВДНХ, получал нормальную зарплату ведущего инженера. Жизнь шла своим успешным ходом, и надо было всё порушить, начать сначала. Когда я ушёл рядовым стажёром с испытательным сроком в «Литературную Россию», бросил и аспирантуру, уже закончив эксперимент по теме диссертации и внедрив своё изобретение в производство. Мой руководитель, непререкаемый авторитет в целлюлозно-бумажной науке Давид Моисеевич Флятте взмолился: «Володя, у меня среди учеников и министры СССР, и доктора, и директора заводов, но ни одного незащитившегося, не подводи меня, если надо в чём помочь с оформлением, выделю сотрудника». А я думаю, на защиту уйдёт ещё год, зачем мне это? Говорю: «Зато у вас, Давид Моисеевич, нет среди учеников ни одного писателя. Может, ещё гордиться станете». Ушёл, порвав со всей своей инженерией.
Ибо уже шли публикации в литературных журналах, прежде всего в родном «Севере», шли публикации и в «Литературной газете», и в «Литературной России», моя химия мне осточертела, разве что объездил все ведущие целлюлозно-бумажные комбинаты Советского Союза. Любил засиживаться с выработками в Григишкес, уютной фабричонке под Вильнюсом, бродя по старинным улицам древнего польско-литовского города, пополняя в антикварных и букинистических магазинах свою коллекцию книжных раритетов. Я выбирал для выработок и экспериментов осознанно комбинаты и фабрики в старинных городах, или рядом с ними, от карельской Кондопоги до сибирского Красноярска, от Риги до Вильянди, от Архангельска до Перми, и большую часть времени уже отдавал библиотекам и музеям, чем своей инженерной работе. Писал очерки, печатал в самых диковинных газетах и журналах, благо их выходило множество. Умудрился опубликовать большую статью даже у Лотмана в знаменитых тартуских учёных записках. Кстати, бывал и у него на лекциях, чередуя их с работой в соседнем Вильянди на комбинате.
Пришло время выбора, с должности ведущего инженера – сотрудником с испытательным сроком в отдел критики «Литературной России». Естественно, и зарплата в два с лишним раза меньше, что было немаловажно, ибо уже рос сын Гриша, но к счастью, в семье пошли мне навстречу. Да и гонорарами я вскоре как минимум сравнял свои доходы с былыми инженерными.
Счастью моему не было предела, увлечение литературой стало моей работой, за моё увлечение мне ещё и деньги платили. Об этом можно было только мечтать такому книгочею, как я. Очевидно, сказался и большой инженерный организационный опыт, работа с людьми на заводах, и способность на решительные поступки, но в нашем кабинете критики, где мы сидели рядом с Геной Калашниковым, очень быстро стал как бы образовываться молодой центр нашей редакции, засиживались допоздна, иногда по-тихому и ночевать оставался в редакции. Пошли и публикации в каждом номере, споры о литературе на планёрках. Эта буза молодая закончилась тем, что меня ещё с испытательным сроком, как организатора и зачинщика всей нашей разгульной молодой компании, вызвали на ковёр к главному редактору. Вроде бы ждать милостей было нечего, ещё и испытательный срок на работе не прошёл, а уже зарекомендовал себя с самой дурной стороны. Фрондёр и гуляка, взбаламутил всю редакцию. (Так и осталась на все три года строка в «Трудовой книжке»: «Зачислен временно на должность корреспондента». Впрочем, все мы временные на этом свете.) Даже наш молодой партиец Саша Егорунин и тот с удовольствием заходил к нам молча и присаживался где-то на заднем плане, с интересом прислушиваясь к разговорам о Набокове или Солженицыне, о Серебряном веке и стихах Николая Гумилёва. Конечно, какие беседы без выпивки, но, к счастью, в нашей молодой среде запойных не было ни одного. Так что обвинить в спаивании никак не могли. Скорее запоями страдали кое-кто из ветеранов, но умудрялся же наш художник и оформитель, легендарный Иван Сидоров всё сдавать в срок, к бытовому пьянству старичков привыкли и их как бы не замечали, пьют себе потихоньку, и пусть. Это лишнее доказательство, что встревожилось начальство не столько по поводу нашего винопития, сколько по поводу самих регулярных молодёжных посиделок, мало ли до чего досидятся?
Признаюсь честно, никогда не был алкоголиком, и уже не стану. Как мне объяснял давным-давно наш общий с Эдиком Успенским приятель, известный психолог Столбун, лечивший от запоев одного моего близкого друга, известного писателя, не все люди физиологически способны стать алкоголиками. Бражник на всю жизнь останется весёлым бражником, в любую минуту способным уйти от компании и выпивки и погрузиться в работу. Можно пить вёдрами, но не знать, что такое запои. Кстати, и наша давняя писательская компания – Проханов, Личутин – бражническая компания. Запойно пил только Толя Афанасьев. Мне тихо завидовал Руслан Киреев: как ты можешь, Володя, спокойно выпить, сколько надо, и пойти опять печатать на машинке.
На инженерной работе на сибирских и северных комбинатах, где я непрерывно проводил опытные выработки, пить меня научили, да и школа стройбата за плечами, так что в газете «Литературная Россия» оказался не юнец из литературного института, робко подчиняющийся спивающимся дедам, а центровой, уже через месяц работы устраивающий у себя в кабинетике свои вечерние молодёжные редколлегии.
Юрий Тарасович Грибов по рекомендации вечно трусливого зама Михаила Колосова уже готов был меня увольнять. Тем более я как-то извиняться и не собирался. Но неожиданно, решительно заступились за меня и наша заведующая отделом критики Ирина Богатко, и второй зам из бывших военных Алексей Киреев, мой надёжный в будущем защитник и покровитель при всех моих регулярных стычках то с ответственным секретарём Наумом Лейкиным, то с Михаилом Колосовым, да и парторг Саша Бобров, хоть тогда державшийся вдали от нашей резвой команды, живущий в своём поэтическом мире друзей и подруг, тоже сказал своё доброе слово.
С выговором, но на работе оставили. Потом таких выговоров было несколько, вызовов на ковёр ещё больше. Я как бы оказался в ответе за всю молодую компанию газеты. По-моему, после этого случая Юрий Тарасович меня даже зауважал, а Ирина Богатко чуть ли не тайно влюбилась, говорю это с юмором, но Гена Калашников, проработавший до меня уже немало времени, откровенно ревновал, видя предпочтение по всем рабочим делам заведующего отделом. Мол, что же вы про меня-то забываете. А Богатко чисто по-женски любила дерзких и решительных.
Геннадий Калашников – прекрасный поэт, один из лучших в нашем поколении, его недавняя книжка стихов «Звукоряд» наполнена дивными узорами словотворчества, но, увы, его излишняя скромность перекрывает даже его недюжинный талант. И вроде бы всю жизнь дружит с критиками того же «Нового мира», но деликатно не напоминает о своём поэтическом существовании. А те тоже деликатно помалкивают о своём талантливом друге. О нём и его книжке я напишу позже отдельно, но работали мы несколько лет душа в душу, стакан в стакан, немало поездили по стране, и, думаю я, вели отдел критики грамотно и квалифицированно. Нам не давали порезвиться излишне на страницах газеты, перекрывали дыхание, но уж всю вселенную современной литературы мы просматривали и отмечали лучше, чем в «Литературке». Там почти не обращали внимания на русскую провинцию, занимались глобальными проблемами литературы, у нас в газете, думаю, не назовёте ни одного по-настоящему талантливого поэта или прозаика, появляющегося в провинции, которого мы бы с Геной в те годы не отметили. Да и критика молодая провинциальная тоже была нами замечена.
Кстати, присылал нам из армии свои первые заметки молодой начинающий критик Слава Огрызко, напечатали и его. Вышла первая книжка стихов Равиля Бухараева из Казани, появилась на неё и одна из моих первых рецензий… Сколько таких наших общих крестников осталось с той поры?! Иной раз вечером дают книжку, а утром уже надо рецензию сдавать в набор, ничего, в электричке до станции «Правда», где я жил, читал, утром в электричке до Москвы писал, и две-три страницы были готовы. Может быть, не все из тех рецензий я назову среди своих лучших работ, была и подёнщина, но к регулярной работе такая жизнь приучила. Стал трудоголиком, без работы жить не могу. Веселись, пей, гуляй, но газета должна выйти в срок. «Матч состоится при любой погоде».
Не раз ездили мы с Геной ко мне домой на станцию «Правда» на последних электричках, просыпали станцию, и топали обратно по шпалам. Как-то поехал с Геной в осенний Питер, в гости к Глебу Горбовскому, брать интервью и побеседовать по душам с любимым поэтом, и побеседовали, и искупались в ледяной невской воде. О наших приключениях можно написать целую книгу. А знаменитый наш маршрут «через два забора», думаю, до сих пор используется молодыми журналистами. «Через два забора» – это наш с Геной, и всей нашей задиристой компании боевой клич, лихо прыгаешь через один забор, бульвар, затем второй забор – и прямо в винный магазин. Помню, с Геной Калашниковым и Сергеем Баймухаметовым (ныне крутым демократом) продавали острый гвоздь сантиметров десяти длиной, зажатый между пальцев, не хуже финки, у входа в винный магазин, кто шарахался, кто уже и в кошелёк лез. Тут мы испугавшегося обнимали и наливали стопку водки, от молодецкой щедрости. И обратно тем же ходом, «через два забора». Обходить в пять раз дольше, какая молодая душа это выдержит? Один разливает, второй на машинке рецензию заканчивает. Дверь в кабинет не закрывалась, может быть, старики молча завидовали, ведь у нас перебывала вся действующая русская литература, все лучшие перья России. Набивалось до двадцати человек. Не только выпивали, но и вольные разговоры вели. Всю самиздатовскую литературу перечитывали. Вряд ли для нас в годы перестройки открылись какие-то новые имена, всё было прочитано и освоено ещё на работе в «Литературной России». Кто-то предпочитал Замятина, кто-то Вагинова и молодого Заболоцкого, кто-то зачитывался Набоковым. Но и про наших боевых подруг, активно поддерживающих нас во всех начинаниях, защищающих нас, как и положено женщинам, на всех планёрках и начальственных разносах, тоже не забывали. Помню свою давнюю пассию Леночку Снежко из отдела писем, её подругу Наденьку. Всё было как на фронте, было кому раны залечивать. Вот уж верно: в тихом омуте черти водятся.
В «Литературке» на страницах газеты свободы было побольше, чем у нас, но порядок у них Чак завёл казарменный, никаких вольных гулянок в редакции, вот уж кто точно нам завидовал, так это они, молодые сотрудники «Литературной газеты». Кстати, эта традиция, и не самая дурная для литературного журналиста, (хватило бы здоровья), превращать свой литературный кабинет в место литературных посиделок и бражничества, так с той поры у меня и сохранилась, переходя и в кабинет Малого театра с видом на Охотный ряд, и в громадный кабинет МХАТа, где формировался какой-то период весь репертуар доронинского театра, и собирались молодые режиссёры и драматурги: Валера Белякович, Сергей Яшин, Андрей Борисов, Михаил Ворфоломеев, Алексей Дударев.
Засиживаемся и сейчас в кабинете «Дня литературы» на Комсомольском проспекте. Это всё – школа «Литературной России».
Именно там, на страницах «Литературной России», я стал критическим крестником и Толи Кима, и Александра Проханова, и Володи Маканина, и всех остальных прозаиков из плеяды сорокалетних, выпускавших с трудом свои первые книги лишь к сорока годам. Я и сейчас повторюсь – название «сорокалетние» не случайно, и не схематическая привязка по возрасту. Скажем, сегодняшние сорокалетние, имеющие уже по пять-шесть книг, никогда и никем не будут окрещены подобным образом. Почему лишь к сорока годам у ярчайшей плеяды писателей, от Маканина до Проханова, от Личутина до Кима, от Афанасьева до Киреева, появились их первые книги – это проблема и литературная, и общественная, и политическая. В ней разгадка и будущей перестройки, и будущего кризиса страны. Писать-то, как и положено, они начали с юности. В двадцать начали, и двадцать лет их продержали, как коньяк в дубовых бочках, вот и получилась проза сорокалетней выдержки.
Там, в «Литературной России», делая интервью и репортажи, познакомился и сдружился я с детскими писателями Эдуардом Успенским и ныне покойным Серёжей Ивановым. Вся моя дальнейшая дружба начиналась в стенах «Литературной России». И с Валентином Устиновым, и с Юрием Кузнецовым, и с Оралханом Бокеевым, и с Дмитрием Балашовым, и с Николаем Лугиновым.
Помню, подходит ко мне молодой, стройный, худощавый Александр Проханов: «Вы писали о моём телеграфном рваном стиле, очень интересно, давайте поговорим…» Вот и говорим до сих пор.
Со старшим поколением мы общались мало, лишь по делу. Но, как я понимаю, основную работу всё же делали в газете мы, это можно заметить задним числом даже по объёму опубликованного нами материала. Да и саму литературу, смею заметить, наверное, мы знали лучше наших редакционных пожилых коллег, ибо мы – были в ней, жили в ней. Прекрасный знаток искусства, рано ушедший из жизни Евгений Сергеев (при всем его либерализме и моём патриотизме, мы очень ценили и уважали друг друга), конечно же, интереснее для читателей и сегодня, чем его начальница Ася Пистунова, которую мы втихаря называли уж совсем нехорошим словом. Неплохо начинал прозаик Игорь Кувшинов, поэзию вёл Александр Бобров, строго отбирал рассказы Юрий Стефанович, и что рядом с ними их начальница Галина Дробот? Почему-то всё среднее начальственное звено состояло из дородных литературных дам, державшихся, как я понимаю, благодаря своим интимным литературным покровителям из руководства Союза писателей. Не хочу ничего плохого сказать о своей милой начальнице, доброй и заботливой Ирине Богатко, но, конечно же, мы с Геной Калашниковым уже в ту пору имели больший вес в литературной среде. Позже появились Саша Ячменев, Сергей Баймухаметов. У ответственного секретаря Наума Лейкина правой рукой был энергичный и авантюрный Андрей Комаров, сын одного из писательских секретарей. Даже курьером у нас был лихой малый Лёша Ерохин. Наша компания с шумом и гамом ворвалась в литературу.
Помню, редколлегия газеты возмущалась, почему это сразу четыре сотрудника стали участниками седьмого всесоюзного совещания молодых писателей 1979 года. Им бы гордиться успехами своих рядовых работников, а они откровенно хотели нас бортануть и не пустить на совещание, хорошо, что вмешалось руководство Союза писателей СССР, тем более что и попали на совещание все мы независимо друг от друга, по разным спискам, с разными рекомендациями. Увы, но сама редакция никого не рекомендовала, мол, нечего там делать, водку пить и в коридорах «Литературной России» можно.
Я думаю, что это отторжение старших, начальства, (а со временем главным редактором вместо гораздо более внимательного и уважительного к своим сотрудникам Юрия Грибова стал Михаил Колосов, не стало и моего любимого отставника, армейского писателя, добрейшей души человека Алексея Киреева), сказалось на нашем внутреннем отторжении от редакции. У Юрия Тарасовича ещё чувствовалась закалка фронтового журналиста, он хоть и был партийцем, но боевым партийцем. Как и его второй заместитель Киреев, которому иногда явно хотелось добавить фронтовой лихости нашей газете… Михаил Колосов отвергал любую боевитость, как партийную, так и антипартийную, как либеральную, так и патриотическую. Это вполне устраивало высокое начальство на Старой площади. Начиналось то самое – застойное позднебрежневское время любителей «тихих омутов» и болотной трясины. Свою незаметную линию, как и положено ему, тихо и незаметно тянул серый кардинал газеты Наум Борисович Лейкин. Увы, русскости в колосовской «Литературной России» не оставалось никакой. Впрочем, западничество тоже не выносили, царила невыносимая серость.
С совещания молодых мы все вернулись уже почти что членами Союза писателей. По сути, была готовая смена среднего звена газеты, тем более, не надо никого и подсиживать, кто по возрасту, кто по болезням – уходили из газеты наши руководящие старики. Но, должен признать, Михаил Колосов люто не любил всю нашу молодую компанию, за дерзость, за знание литературы, может быть, даже и за литературные дарования. На освободившиеся места в руководстве отделами он брал лишь людей со стороны, таких же испуганных, таких же изначально «проигранных людей», таких же абсолютно чуждых литературе неудавшихся партийных чиновников. До времени Эрика Сафонова, на мой взгляд, лучшего времени в истории «Литературной России», когда газета стала главным органом всей патриотической оппозиции, опубликовала целый ряд документов, ставших историческими, ещё оставался целый период.
Застрявшие где-то внизу и отторгнутые, мы стали внимательно всматриваться в окружающий литературный мир. А ведь дай нам тогда волю и возможности, думаю, история литературы была бы немножко иной. Ценность того нашего молодого яркого рядового низового звена была ещё и в том, что мы представляли, пожалуй, всю литературную панораму того времени. Были среди нас и такие яростные либералы, как Игорь Кувшинов или Евгений Сергеев, и такие приверженцы почвеннических взглядов, как Александр Бобров или я. Были просто тонкие ценители и знатоки русской литературы, как Геннадий Калашников или Юрий Стефанович. Были неугомонные публицисты и едкие сатирики, такие как Саша Ячменев или Сергей Баймухаметов. В начале восьмидесятых практически вся наша молодая компания ушла из газеты по разным редакциям. У меня нет никакой личной обиды или чувства мести. Я стал заведовать отделом критики, членом редколлегии журнала «Октябрь», затем «Современной драматургии». Сформировал «школу сорокалетних», нашумел антипартийными статьями о русской эмиграции. Работал в двух знаменитых театрах: Малом и МХАТе. Жил ярко и интересно. «Литературная Россия» осталась, как молодость. Но мне было просто жалко видеть убогость газеты. Объективно говоря, колосовский период – худший в истории «Литературной России». Вроде бы Михаил Колосов и считался прозаиком, в отличие от публициста Юрия Грибова, но литературу он не любил никакую, ни деревенщиков, ни западников, избегал в равной мере и Василия Аксёнова, иногда заходившего к нам в редакцию (до сих пор у меня стоит его книга с дарственной надписью), и Валентина Распутина. Мало ли что можно было от них ожидать.
Его форматом, как принято нынче говорить, был тот самый «тихий омут». И нас всех, беспокойных молодых, активно печатающихся и в «Юности», и в «Литературке», и в «Нашем современнике», и в «Молодой гвардии», он откровенно считал чертями, которых хорошо бы и прогнать. Для «тихого омута», может, и на самом деле мы были теми самыми чертями. Но ей-богу, мне жалко, что нам, нашей молодой компании не удалось в преддверии перестройки слегка расшевелить литературное российское болото. Потом пришла золотая пора Эрика Сафонова, Царствие ему Небесное. Рад, что был одним из активных авторов того периода «Литературной России», но это уже другой разговор.

На моей фотографии (слева направо): наш культуролог, сотрудник отдела искусств Евгений Сергеев, художник газеты, зав. отделом оформления Иван Сидоров, поэт, сотрудник отдела критики Геннадий Калашников, наш автор, свердловский критик Николай Кузин, сотрудник секретариата Андрей Комаров. Впереди с трубкой фотограф «Литературной газеты» Александр Карзанов. 1979 год, в коридоре шестого этажа.

Владимир БОНДАРЕНКО