Юрий ГРИБОВ. ЕСТЬ НА ЦВЕТНОМ БУЛЬВАРЕ ДОМ… (“ЛР” в моей судьбе)

№ 2008 / 13, 23.02.2015

Бывая на Цветном бульваре, я каждый раз, замедляя шаг, невольно ищу взглядом знакомый мне дом. Раньше на крыше этого высокого здания горели две вывески: «Литературная газета» и рядом, чуть поменьше – «Литературная Россия». Теперь крыша пустынна, ничего там не светится, да и само здание как бы померкло, сжалось, посерело. Я даже не знаю, какие офисы или конторы там сейчас расположены. Да, на крыше огоньки погасли, а вот в памяти и в сердце они не затухают, будят воспоминания.

Ещё бы! Почти целых десять лет ходил я в этот знаменитый дом, работал в газете «Литературная Россия». И не просто сотрудником или заведующим каким-то отделом, а главным редактором.

Назначение на этот пост было для меня неожиданным. Я был тогда членом редколлегии, ведал отделом литературы и культуры «Советской России», газеты массовой, популярной, цековской и влиятельной. Положением был доволен и, конечно же, никуда не собирался: от добра добра, как говорится, не ищут… Но вот однажды позвонил мне Сергей Владимирович Михалков, председатель Союза писателей России, где и я был членом, и попросил заглянуть к нему. Я с Михалковым был хорошо знаком, бывал на заседаниях секретариата, в поездках по областям и республикам, которые руководитель союза писателей сам обычно и возглавлял. Помогало общение с ним и то, что мы с Сергеем Владимировичем работали в разные годы в газете ВВС «Сталинский сокол», где он создавал гимн Советского Союза…

– Есть мнение, – без привычного заикания, но с улыбкой сказал Михалков, когда я сел за столик напротив него, где уже стоял чай. И даже с лимоном. Тогда в союзе писателей организационными и хозяйственными делами ведал исполнительный, расторопный Игорь Котомкин, и во всём был порядок. Мудрый и опытный Михалков после слов «есть мнение» начал разговор с газеты: тираж «Литературной России» падает, мало внимания периферии, есть элементы групповщины, не чувствуется пульса подлинной свежей жизни, зарастает к изданию писательская тропа…

Я понял, куда он клонит. По Москве уже вовсю ходили слухи, что в «Литературную Россию» вместо Поздняева подыскивают нового руководителя, якобы выдвигали Владимира Чивилихина и ещё двоих-троих, но там, в верхах, все кандидатуры зарубили…

– От имени всего секретариата предлагаем вам возглавить нашу писательскую газету, – продолжал Сергей Владимирович. И, бросив взгляд на моё нахмуренное лицо, добавил: – Помогать будем, поддерживать…

Я попросил время на раздумья и, попрощавшись, сразу же поехал на Цветной бульвар, в редакцию: дай, думаю, посмотрю, что там за обстановка, никогда в этой редакции не бывал. Поднялся на лифте на шестой этаж, и в коридоре уловил какой-то домашний кухонный запах. В приёмной главного редактора на электроплитке что-то разогревалось или варилось. Помешивая ложкой в кастрюле, секретарша сказала, что Константин Иванович Поздняев у себя в кабинете, читает полосы.

Поздняева я знал, мы с ним земляки, с Волги, горьковские. Он сидел за широким столом, в бухгалтерских нарукавниках, которые меня почему-то смутили. Хотя чего тут особенного, человек костюм бережёт. Константин Иванович прикурил от своего же окурка новую сигарету, отодвинул газетную полосу, но нарукавников не снял.

– Сидим вот, литературу в массы продвигаем, – вздохнул Поздняев. – Говорят, что Россия богата талантами, но приличного рассказа найти трудно…

Покидал я редакцию с тяжёлым чувством: это сюда-то меня и хотят выдвинуть? Нет, надо что-то предпринимать, уходить с улицы «Правды», где всё стало для меня удобным и привычным, не хотелось…

Но дело уже закрутилось. Вскоре меня вызвали в отдел пропаганды ЦК. Чай там не ставили. Георгий Лукич Смирнов, исполняющий обязанности заведующего, коротко сказал о моём новом предстоящем назначении. Я, как и у Михалкова, попросил время подумать, съездить в командировку.

– Не больше недели, – недовольно сказал Смирнов.

На второй день я узнал, что Михалкову насчёт меня была подсказка из отдела культуры ЦК. Знающие люди напомнили мне, что в таком случае отказываться не принято: тебе оказывает доверие не какая-то там контора, а ЦК…

Я взял командировку и с горя махнул в Сибирь, в Красноярский край, где у меня были хорошие друзья. Двое суток провёл на таёжном кордоне, бродил по еловым урочищам, обдумывал свой жизненный путь. Краснеть вроде не за что, Отечеству служил всегда верно. Из речного флота, где была бронь, сумел добровольно уйти в армию, закончил Энгельсское пулемётное училище, девятнадцатилетним лейтенантом командовал пулемётным взводом и ротой в 185-й дивизии Первого Белорусского фронта. Форсировал Одер, брал Берлин и вышел на Эльбу, попробовал американского виски… После Победы несколько лет служил строевым офицером, потом попал в военную газету: печатал там рассказы и стихи, потому и взяли. Был военным корреспондентом за рубежом. После демобилизации жил в Костроме, работал в областной газете. Заметила меня «Советская Россия» и утвердила собкором по Псковской, Новгородской, Калининградской, Смоленской и Калининской областям. Корпункт был в древнем уютном городе Пскове. Сколько чудесных тем взял я из этих исконно русских мест! Переехал в Москву, регулярно печатал очерки в журнале «Октябрь». Появилась там и моя повесть «Сороковой бор», которая вышла вскоре в миллионной «Роман-газете». По мотивам этой повести снят телевизионный фильм. И первую рецензию на «Сороковой бор» написал классик нашей литературы…

Помню, звонит мне Алексей Иванович Овсянников, главный редактор «Книжного обозрения», мой старый приятель, и с ходу, не поздоровавшись, говорит: – Беги за бутылкой! Ты знаешь, что я пью! – С какой это стати? – Завтра на первой полосе идёт рецензия на твой «Бор» самого Леонида Максимовича Леонова! И верно, появилась эта рецензия. Очень тёплая. Я думаю, что Леонова подкупила не столько художественная ценность, а тема о защите лесов по берегам Чудского озера, образ егеря, борьба с браконьерами…

Я часто выступал на радио, на телевидении, «Правда» утвердила меня своим спецкором, в этой главной газете регулярно печатались мои писательские очерки, в основном о людях деревни, о нравственности, о трудолюбии, о любви к природе, к земле-кормилице.

А в «Литературной России» я не печатался. Сам не знаю почему. Приглашений не было, скорей всего, поэтому… И вот, надо же такому случиться: предлагают возглавить эту газету…

В командировке я на два дня задержался. Боялся выговора, но в отделе пропаганды сказали, что никакой беседы со мной не будет, назначение уже состоялось, иди к Михалкову… Не забыть мне того утра, когда я дома выбирал галстук, примерял новый югославский костюм, броский такой, с голубоватым отливом, немнущийся…

В назначенный час мы с Сергеем Владимировичем вошли в большой зал, где уже сидел весь коллектив «Литературной России». От отдела культуры ЦК был Сергей Потёмкин. Михалков стал говорить привычные в такой ситуации фразы, но я его почти не слушал, кожей, всем существом чувствуя, как меня расстреливают острыми любопытными взглядами: ну-ну, посмотрим, что ты за гусь из партийной прессы…

Все начальницы в «Литературной России» были женщины, моложавые или молодящиеся, с учёными степенями, важные такие, недоступные, и все курили, соблюдали моду в одежде. На первом же рабочем заседании они расселись по своим местам и дружно задымили. Мне, некурящему, стало как-то не по себе. Наум Борисович Лейкин, ответственный секретарь, заметил моё неприятие, провёл с дамами нужную работу, и запах табачного дыма исчез из кабинета. Я потом всё с юмором допытывался, какие слова Лейкин говорил женщинам, но Наум Борисович только улыбался и пожимал плечами.

Лейкин пользовался в коллективе непререкаемым авторитетом. Таким он и оставался все годы, пока я с ним работал. Порядочный человек, отличный организатор, строгий и умный редактор при чтении рукописей, он держал дисциплину в коллективе, порядок. Приходили иногда ко мне бойкие такие писатели, мнящие себя главными радетелями величия России, и, кивая на лейкинскую дверь, намекали, что там, мол, сидит серый кардинал, держите, мол, ухо востро, он всем тайно и умело правит, зарубил мой отрывок из романа. Я отвечал, что он правильно сделал, его вкусы сошлись с моими, писать надо лучше и грамотнее. Недовольных оказалось немало.

Это было как раз то время, когда «Октябрь» сражался с «Новым миром» и была видимость какой-то идейной борьбы. Я старался придерживаться главного: ставка на талант, на следование русской классике, на творческие силы многонациональной периферии. Политикой в какой-то степени занималась «Литературная газета», а мы держали курс на литературу, на поддержку писателей областей и краёв.

Я быстро привык к коллективу, а коллектив ко мне. Литературные дамы уже не казались мне такими важными и недоступными. Мы все сдружились. У нас был самый спаянный коллектив. Ни склок, ни ссор. «Литературную Россию» в этом отношении ставили в пример.

Я не согласен с Владимиром Бондаренко, который написал, что у нас был тихий омут, болото. Тогда вся страна, если так подходить, была тихим омутом, болотом. А мы что ж в «Лит.России», должны были Русь к террору призывать, на баррикады, так, что ли? От вольнодумства это всё, писал Чехов. После хрущёвской оттепели творческая молодёжь, в том числе и наша, литроссийская, почувствовала какое-то дуновение свободы, при выпивке рвала на себе рубаху, критикуя застой. Да никакого «дуновения» и не было, а Хрущёв принёс стране разорения больше, чем Ельцин. Один Крым чего стоит…

Наша газета была такой, какой она должна была быть в то время. Хорошая была газета. Писатели её любили. Любили и читали. В нашем «болоте» хоть клюква росла, то есть критика была нормальной. Замечалось и хорошее, и слабое. Выступали уважаемые авторитетные авторы.

Помню, завели мы рубрику «Как мы пишем». Маститые и именитые должны были передавать опыт молодым. Вначале кое-кто кривился, фыркал, а потом очередь выстроилась: почему мне не заказывают, у меня собрание сочинений. А мы знали, что его тома годами пылятся на полках, никто к ним не притрагивается…

Как-то зашёл ко мне Алексей Марков, неплохой поэт, часто вместе ездили на встречи с читателями. Я тогда уже работал секретарём правления Союза писателей СССР, ведал издательскими делами. Это было в начале горбачёвской перестройки.

– Вот моя пачка стихов, – скорбно сказал Марков, – в стол писал, ходу не давали, тут самое острое, сокровенное…

Я послал подборку в «Литературную газету» Евгению Кривицкому, заму Чаковского. Дня через три он мне звонит: пусть поэт свои стихи снова уберёт в стол и никому не показывает…

В те годы некоторые литераторы захотели использовать политику, поношение всего советского и выбиться в нобелевские лауреаты. Даже Виктор Астафьев, писатель мирового уровня, дрогнул. Он стал пересматривать ход войны, надел тёмные очки. Конечно, на фронте было немало «мать и перемать», как писала Юлия Друнина, но было и такое:

 

Бой был коротким, а потом

Глушили водку ледяную,

И выковыривал ножом

Из-под ногтей я кровь чужую…

 

Но я забежал вперёд. Вернёмся к «Литературной России». Газета набирала авторитет, расширяла круг авторов. Многие хотели напечататься. Да и гонорар у нас привлекал. За полосу стихов или разворот прозы платили столько, что можно было уехать в Сочи и жить там месяц… Пришлось мне и кадры подновить.

Работал у нас заместителем главного редактора Николай Васильевич Банников. Умнейший человек, дипломатом был, жил в Лондоне, английский язык знал, как русский, переводил зарубежных авторов. Но страдал чудинкой, заскоком. В редакцию приходил с наволочкой, там у него хранились рукописи. Наши дамы хотели скинуться и портфель ему купить. Но это не главный его заскок. Он терпеть не мог одной женщины-критика, и как только та появлялась в запасной полосе, Банников подбрасывал под мою дверь заявление: если её статья пойдёт, то прошу меня уволить. И так раза три. Я пытался его утихомирить: ты что, мол, чудишь, мне тоже не всё нравится, но из-за вкусовщины нельзя материал сбрасывать, читателей много. Он соглашался, но потом снова бросал заявления: прошу уволить. Над нами стали смеяться. Вернее, надо мной. Пришлось подписать его заявление…

Так было и с Иваном Сидоровым, который работал в отделе оформления. Лейкин раза два требовал его уволить: пил здорово. Прибегала жена, и Лейкин просил его восстановить: жалели, мастер был отменный… Вместо Банникова взял я взамен Алексея Филипповича Киреева, отставного полковника. Замечательный человек, работяга, воспитатель. Он вошёл в коллектив легко, как будто всегда здесь работал. К нему наша молодёжь потянулась. Или он к ней. Я был как за каменной стеной: Киреев в любое время мог быть и главным редактором.

Пришёл вскоре ещё один заместитель: Михаил Макарович Колосов. Мне его порекомендовали известные писатели. Да я его и сам знал: юрист, был прокурором района в Курской области, руководил областной писательской организацией, работал в газете «Сельская жизнь»…

Кадровая перестановка везде и всегда вызывала ответную нервную реакцию. Людские судьбы, карьера, жизнь! Летели жалобы в разные инстанции. Тронули мы Дору Дычко, она слабо вела отдел критики, и сразу же последовал звонок от Константина Федина, председателя Союза писателей СССР. Вон какой уровень заступников! Наши дамы очаровывали всех живых классиков. Они бы, если надо, и мёртвых подняли…

Время шло, и газета, её влияние и польза возрастали. Мы радовались, что некоторые наши авторы стали лауреатами Государственной премии России. Евгений Носов и Виктор Астафьев, получив лауреатские регалии, поехали с приёма не куда-нибудь, а в «Литературную Россию», где их ждал накрытый стол. А поздно вечером я увёз их к себе на дачу в Шереметьево, где они и ночевали…

До сих пор не утихают голоса, что раньше, мол, цензура глушила таланты. Чепуха! Талант и сквозь асфальт прорастёт. За все девять лет только один раз зашёл ко мне цензор. У нас стоял в полосах большой рассказ Василия Аксёнова о преступниках. Крупный удачливый жулик на морском пароходе раздаёт пачки денег женской обслуге. Цензор сказал мне, что по его ведомству вообще-то замечаний нет, но вот там… Он показал большим пальцем на потолок и, улыбаясь, добавил, что там, мол, меня могут не понять или поймут неправильно. В нашей стране таких талантливых жуликов быть не может… Но я чувствовал, что рассказ хочет снять сам цензор. Надо было спасать читабельное хорошее произведение. Позвонил Аксёнову, попросил его в конце рассказа добавить одну фразу: жулик, мол, ступил на трап в морском порту, а там его уже ждала наша бдительная милиция. Такую фразу писатель передал, и рассказ пошёл… Сейчас это смешно выглядит, потому что жулики у нас – герои книг, фильмов, они во власти. А тогда было не до смеха…

Случались, помню, и весёлые ситуации. Как-то Таня, секретарша, открыла мою дверь и сказала: – Там Косыгин пришёл! – Косыгин? – Я вскочил со стула. – Да не тот, не главный, а чукча, поэт, фамилия у него Косыгин. К вам идёт, кажется, выпивши… Не может на Чукотку выбраться, денег нет, командировку просит…

Много раз мы спасали подгулявших писателей. Сергею Никитину, отличному прозаику, тоже выписывали командировку домой, во Владимирскую область…

Но больше всего мне за девять лет запомнились люди редакции. Коллектив был в основном способный, соответствовал названию газеты. Некоторые из тогдашних молодых не затерялись и во время «углубления реформ» дикого рынка, вышли на передовые рубежи литературы и журналистики. Это Александр Бобров, Владимир Бондаренко, Вадим Дементьев, Александр Егорунин.

Как сейчас, вижу Сашу Боброва с гитарой, с его популярной песней «Теребили бабы лён». Да не лён они теребили, а косили глазом на рослую улыбчивую фигуру поэта. Геройский парень Саша Бобров, патриот! И брат его, Герой Советского Союза, погиб лётчиком на войне. Могу похвастаться, что я приложил руку, прививая Боброву любовь к очерку и публицистике. Он сначала не очень жаловал этот боевой жанр, мнил себя только поэтом, но, поездив по моей просьбе по валдайским местам, по просторам России, стал писать глубокие литературные очерки. Его сейчас знают не только как поэта, но и как очеркиста. Он и на экране телевидения достойно держится, и в газетах. Ведёт общественную работу. Фатьяновская поляна – это его забота, в праздники он всегда там…

А Владимир Бондаренко вообще почти в классики вышел. Ведущий критик. Я часто заглядываю в его книгу. У него мысли критика, а язык талантливого прозаика. Ведь в «тихом омуте» вырос… На разных вечерах в клубе писателей встречаю Боброва и Бондаренко и радуюсь. И Вадима Дементьева иногда вижу, Сашу Егорунина, он заместитель главного редактора в «Московской правде»…

Добрым словом вспоминаю Римму Коваленко, Галину Дробот, Маргариту Лопунову, Ильгиза Каримова, Надежду Панфёрову, Виктора Шегова, Володю Саламатина, который служил юнгой на военном корабле вместе с Валентином Пикулем, привозил отрывки из его романов для газеты. Умер Саламатин, как солдат в бою. Поехал в командировку в Калинин, и там в гостинице сердце его замолкло.

Видится Юрий Стефанович, философски задумчивый, со шкиперской бородкой. Ирину Богатко помню, Евгения Сергеева… Всех в очерке не перечислишь…

В честь двухтысячного номера Владимир Ерёменко собирал нас, ветеранов, организовал не пресловутый модный бизнес-ланч, а настоящий обильный стол, и мы вспоминали о боях-пожарищах и о друзьях-товарищах… Я рассказал о своём дальнейшем пути: меня из «Лит.России» «бросили» в газету «Известия», быт там заместителем главного редактора и главным редактором многомиллионной «Недели», сидел в кабинете Бухарина, потом оказался в Союзе писателей, работал там освобождённым секретарём, а после развала страны двенадцать лет проработал в штате «Красной звезды».

Сейчас являюсь членом редколлегии книги «Живая память». Мы выпустили уже семь томов по шестьсот страниц. Только что вышел том о Сталинграде. Печатаюсь регулярно в газетах. Работа меня лечит…

Ещё раз хочу повторить: «Литературная Россия» моего времени была уважаемой газетой, литературной. Она помогала писателям, была своеобразным притягательным центром. Сейчас творческим людям никто не помогает. Книги надо издавать за свой счёт. Многие писатели, особенно молодые, не получающие пенсии, превратились в нищих и бомжей. Все дома творчества проданы жульём. Процветают только те, кто скатился к бульварщине, да «рота» писательниц, взявших себе старинные русские имена Дунь, Авдотий, Фёкл и Варвар. Их «товар» с голыми красотками лежит на всех книжных развалах… Но время идёт. Оно потихоньку всё мутное сметает. И сметёт, смоет. А пока, как сказал видный поэт Владимир Костров: «Жизнь такова, какова она есть и больше никакова»…

 

Юрий ГРИБОВ