Критическая масса Германа Садулаева

№ 2009 / 21, 23.02.2015

Сер­гей Бе­ля­ков: Ког­да я про­чи­тал «ос­ко­лоч­ную по­весть» Гер­ма­на Са­у­ла­е­ва в де­кабрь­ском «Зна­ме­ни» за 2005 год, то по­нял, что бу­ду не­пре­мен­но пи­сать об ав­то­ре. Но мой ин­те­рес к его твор­че­ст­ву от­нюдь не ис­чер­пы­ва­ет­ся ли­те­ра­тур­ной кри­ти­кой.

ДИАЛОГИ О СОВРЕМЕННОЙ ПРОЗЕ

Сергей БЕЛЯКОВ

Сергей Беляков: Когда я прочитал «осколочную повесть» Германа Саулаева в декабрьском «Знамени» за 2005 год, то понял, что буду непременно писать об авторе. Но мой интерес к его творчеству отнюдь не исчерпывается литературной критикой. Садулаев пока что не мой любимый писатель. Мне он другим интересен.

Недавно я прочитал доклад о Садулаеве на одной научной конференции. Это был фурор. Меня спрашивали, неужели прозу такого рода и в самом деле печатают в российских литературных журналах? Кто скрывается под псевдонимом Садулаев? Что хочет сказать автор, какие цели преследует, не собирается ли делать карьеру политика?

Несколько человек вскоре после конференции купили его книги, которые, надо сказать, прежде шли довольно-таки вяло. Я сам этой зимой приобрёл книгу «Я – чеченец», которая пролежала в книжном больше двух лет.

Таким образом, я невольно помог распространению популярности Германа Садулаева, ещё раз доказав, что успех художественного произведения зависит вовсе не от собственно художественных качеств. Доклад был посвящён не стилю Садулаева (этот разговор вряд ли привлёк бы внимание), а чеченскому национализму, который в творчестве Садулаева сочетается с российским и даже, можно сказать, имперским патриотизмом.

Андрей РУДАЛЁВ

Андрей Рудалёв: У меня складывается впечатление, что творчество Германа Садулаева по преимуществу рассматривается как явление художественной публицистики, в котором реализуются свежие неизбитые смыслы, порождённые, в первую очередь, своеобразием и экзотичностью авторской личности, которая синтезирует в себе русскую и чеченскую культуры. По этой логике повести, вошедшие в его книгу «Я – чеченец», можно воспринимать как оригинальный и дефицитный личностный опыт автора, своеобразный «человеческий документ», сдобренный мощной эмоциональностью и лиризмом. Критик Евгений Ермолин как-то в своём ЖЖ написал, что Садулаев «пришёл в литературу с ненадуманной темой и с уникальной позицией». Это была общая точка отсчёта.

Далее, где этой самой чеченской колористики заметно поубавилось (ведь после как заявил «я чеченец», следует объяснить с чем пришёл), критики начали жалить Садулаева упрёками во вторичности, а то и подражательности, обвинять в попытках догнать и перегнать модных, раскрученных и распиаренных брендовых любителей назваться писателями.

Сам я воздерживался высказываться о прозе Садулаева, так как рецензионные реплики по поводу выхода той или иной его книги, на мой взгляд, будут страдать однобокостью и, скорее всего, ложными посылами и соответственно неправильными выводами. Конечно, введением к знакомству с этим автором может стать прочтение «Я – чеченец», пожалуй, самой громкой его книги, но для понимания Садулаева этого совершенно недостаточно, как недостаточно судить о нём только лишь по «Таблетке». Дело всё в том, что «Радио Fack», «Я – чеченец», «Пурга», «Таблетка», его рассказы – это вырастающие главы одной книги, некоего современного эпоса с гигантским подтекстовым наполнением. Эпоса наднационального с сильным духом имперскости, хотя в последнее время меня немного и подташнивает от этого слова. И пока мне интересно наблюдать за этой становящейся живой художественной генерацией.

С.Б. Если Садулаева рассматривают как публициста, то у самого автора есть повод задуматься. В самом деле, никто не назовёт Садулаева стилистом, какое там! Создавать интересный, захватывающий сюжет с нестандартными ходами, поворотами Садулаев пока что не умеет или не считает важным для себя. Нашёл ли он нового героя? Нет, разве что Дон Ахмед из «Пурги», но и он сугубо функционален – транслирует чеченскую имперскую идею. По всем признакам перед нами не прозаик, а публицист.

Его попытки писать офисную прозу, на мой взгляд, не слишком успешны. Неоригинально, скучно, даже как будто вымученно. «Таблетка» вошла в два престижных шорт-листа – это несомненный успех, но роман читать просто скучно.

Герман САДУЛАЕВ

Говорить об эпосе не хочется, сейчас у нас что не писатель – то Гомер. У Маканина эпос, у Карасёва эпос, теперь вот у Садулаева. Следует быть строже с терминологией. Есть молодой писатель Герман Садулаев, талантливый, но не слишком профессиональный. Его книги написаны в спешке, очень небрежно. Если в сборнике «Я – чеченец» недостатки искупались энергией, искренностью, «драйвом», то позднее его слабости стали слишком очевидны. «Пурга» и «Таблетка» помимо всего прочего кишат фактическими ошибками, особенно там, где Садулаев касается российской или всемирной истории. Всё это от спешки, торопливости. Садулаев пытается приспособиться к требованиям сегодняшних редакторов, к запросам рынка. Требования понятны: чтобы тебя запомнили и полюбили, надо писать много, чем больше – тем лучше. Садулаев человек умный и, видимо, расчётливый: он принял правила игры и стал очень даже неплохо исполнять свою роль – роль перспективного молодого писателя. Его книги пока что плохо раскупают, потому что они скучны, но дело поправимо: получит премию – будет пиар, тогда пойдут продажи. Но как писатель он не развивается. В этом Садулаев идёт по дорожке, проторенной Захаром Прилепиным.

А.Р. Прилепин разбудил Садулаева, тот чихнул, и от чиха его понавырастало бесчисленное количество эпигонов и графоманов… Всё дело в том, что каузальные связи здесь не действуют, и притом, что Садулаев дружен с Прилепиным, не думаю, что у Германа возникла мысль копировать его путь. Хотя все эти обобщения приятны, они удобны, потому как понятны, вот ими и спекулируют. Я и у себя всегда замечал менторский подход к современной литературе. Это определённая гарантия, которая ограждает от ошибок и ложных надежд, под итог всегда можно сказать: я же говорил, что Николая Васильевича или Фёдора Михайловича никому не удастся переплюнуть, всё остальное – пародия и убогие потуги… В этом мне как раз и видится нигилизм Базарова, резавшего лягушек и говорившего о необходимости расчистить фундамент.

Вопрос о принятии правил действительно существует. Но что получается, сейчас в литературном арьергарде сплошь и рядом корыстолюбивые, алчные пройдохи, которые заняты только одним – повышением рейтинга собственной популярности, причём любой ценой. Или мы уже занимаемся охотой на ведьм, в каждом подозревая расчёт?

Конечно, Садулаев не стилист в том смысле, в каком стилистом является, например, Набоков. Но то, что у него свой неповторимый и отличный от прочих стиль – это факт. Стиль, замешанный на художественности и публицистичности, мифопоэтичности и фантасмагоричности, на лиричности и китче. Его текст развёртывается не только в настоящем, он поднимает исторические и мифические пласты, интуитивно пытаясь нащупать контуры будущего.

Возьмём упрёки во вторичности и подражательности. Критик Наталья Курчатова пишет о «Таблетке»: «совершенно слабосильный, путанный, высосанный из пальца и не в хорошем смысле подражательный роман от довольно многонаобещавшего (что только усиливает разочарование) молодого автора» (http://www.natsbest.ru/kurchatova09_sadulaev.htm). Но разве это не краеугольные камни всей современной культуры, которая зиждется на штампах, на брендах и вся суть которой высосана из пальца?.. Это культура, зависящая от спроса тиража, для повышения привлекательности которого используются мифологемы лейбла.

Так стоит ли обвинять в этом Садулаева, который строит свои тексты, не только чутко прислушиваясь к историческим генетическим токам, но активно используя пазлы, отлитые из культурного сора современного мегаполиса?

С.Б. Да, искусство часто рождается из сора, не спорю. Но сейчас о рождении большого писателя говорить рано.

Какое место занимает Садулаев в современной литературе? Если сравнивать с авторами сборника «Молодые писатели», то автор «Апокрифов чеченской войны» предстанет фигурой значительной, а вот если сопоставить его с Маканиным, Волосом, Юзефовичем, Иличевским, Сенчиным, Палей, то картина получится совсем иной.

Критика Курчатовой, Кучерской, Пустовой, резкая и достаточно точная, примечательна тем, что молодые критикессы, кажется, пропустили «чеченское» начало карьеры Садулаева и принялись сразу за его офисную прозу. Показательно и недовольство рецензентов, очевидно, впервые прочитавших книгу Садулаева. Надо же! Автор претендует на Букер и «Нацбест», а пишет, между тем, совсем неважно. Как же так? Кто его пустил в большую литературу?

Ключевое здесь слово «многонаобещанный». Кто же это много наобещал? Откуда возник Герман Садулаев? Насколько я понимаю, феномен Садулаева появился благодаря Илье Кормильцеву, Евгению Ермолину, Наталье Ивановой, Сергею Чупринину. Форум молодых писателей помог развить успех, но его роль здесь второстепенная, в Липки он приехал уже «звездой» с публикациями в «Знамени» и «Континенте» и, конечно же, с книгой «Я – чеченец».

Для издательства «Ультра.Культура» Садулаев подходил идеально: чеченский националист, да ещё левый, жаль, что не исламист, тогда бы уж был полный набор, но и так хорош.

А вот с журналами «Знамя» и «Континент» совсем другая история. Либералы Наталья Иванова и Сергей Чупринин, христианский демократ Евгений Ермолин продолжают нашу старую, почтенную, ещё времён Герцена, интеллигентскую традицию: близко к сердцу принимать чужую боль и стараться искупить преступления (или «преступления», иногда это слово уместно в кавычках, иногда – без) власти перед другой страной, другим народом или даже другим сословием. Идейно далёкие и от западников сороковых, и тем более от демократов-шестидесятников, они всё-таки унаследовали это качество. Успех Садулаева, его публикации в престижных либеральных журналах, на самом деле очень далёких от его националистических и, тем паче, имперских идей, родились из этого чувства вины: за депортацию чеченцев в феврале 1944-го, за бомбёжки Грозного, за лагерь Чернокозово.

Кстати, ни Герман Садулаев, ни кто-либо ещё из чеченских писателей не задумался о вине чеченского народа перед десятками тысяч русских и казаков, убитых чеченцами или изгнанных из Чечни. Я уж не говорю о набегах на казачьи станицы и грузинские селения, а то, если судить по произведениям Садулаева, чеченский народ только защищался от бессердечных и бессовестных захватчиков «с севера». А рабство, которое автор рассказа «Бич божий» едва ли не оправдывает?! Хотя кто, как не чеченский интеллектуал, человек, способный размышлять о судьбе своего народа, его взаимоотношениях с соседями, должен задуматься!

А.Р. Я и не говорю о рождении большого писателя. Относительно Германа Садулаева у меня есть интерес, любопытство, которое вызвано его писательской оригинальностью. Говорить о том, что в литературу его «пустили» исключительно либералы, я бы не стал. Конечно, публикация повестей Садулаева на страницах «Знамени» кричит чеченским национализмом, но в газете «Завтра» или «День литературы» уже таковым не воспринимается.

У Садулаева нет чеченского национализма в чистом виде. Он неоднократно пишет, что такого народа до последнего времени просто не было. У чеченцев, как и у их тейпов, различные генетические корни. Одна ветвь от хазар, другая от русских, третья от евреев… Чечня у Садулаева – это скорее метафора, символизирующая становление новой национальной формации, которая выковывается не только в жерле войн, но и в качестве противовеса вызовам современности настоящим и будущим. Идеология Дона Ахмеда – только одна из доминант этого становящегося самосознания, но она не самодостаточна, так как национальное самосознание без выхода на имперскость слишком уязвима. И в итоге Дон Ахмед погибает в битве с китайским цунами.

В той же повести – «Одна ласточка ещё не делает весны» в качестве блаженных, помешанных, которые стали появляться перед войной, выступают как русские (изнасилованная русская учительница), так и чеченцы. Вот и я бы не делал здесь сильного национального разделения, судьба и русских, и чеченцев примерно одинакова, как и их вина, да и бич Божий над ними висит, по сути, один и тот же.

С.Б. Я же и говорю о равенстве народов. Но признаёт ли это равенство наш герой? Не в беседах с журналистами, а в собственном художественном мире?

Вообще, что такое национализм? Это не только идеология, но также умонастроение и мировоззрение, при котором собственная нация выделяется как особенная, наделённая некими уникальными качествами, позволяющими поставить её выше других наций. Есть ли что-то подобное у Садулаева? Безусловно. Чеченцы у Садулаева особый народ, они никогда и никому не подчиняются, не платят дани (надо ли понимать так, что и налогов не платят?). Эта мысль повторяется у него не раз. И в «Учении Дона Ахмеда», и в «Пурге», и в «Биче Божьем». Все платят: и русские, и кабардинцы, и татары, а вот чеченцы нет, не таковы. Что это, как не признание исключительности собственного народа? «Над чеченцем нет господина, кроме Аллаха» («Бич Божий»). А чего стоит идея чеченского мессианства, изложенная Доном Ахмедом!

Дон Ахмед – сторонник российской имперской идеологии, так как большая, сильная имперская Россия выгодна чеченцам: «В единой великой России и мой бизнес будет единым и великим. <…> Подумай сам, зачем чеченцам отделяться от России? Если Чечню отделить, что останется чеченцам? Только сама Чечня. Старые горы, мелкие речки, да остатки нефти» («Пурга»). Но, к счастью, помимо маленькой Чечни есть большая Россия, которая и должна стать жизненным пространством (sic!) чеченского народа: «И эти пространства, дарованные нам Всевышним Аллахом… – все земли России. Русский народ вымирает, каждый год коренное население России сокращается на миллион. Если русские земли не заселим мы, это сделают другие, те же китайцы» («Пурга»).

Национальная исключительность плюс великодержавие, не русское, а чеченское, но, в сущности, какая разница? Чем он лучше Александра Проханова? У Проханова российский патриотизм сочетается с русским национализмом, у Садулаева – с чеченским.

Но можно ли «учение» Дона Ахмеда отождествлять с авторской позицией? С одной стороны, идею чеченского мессианства высказывает не автор, и даже не герой-повествователь. Последний даже дистанцируется от наиболее одиозных высказываний Дона. С другой стороны, Садулаев, по всей видимости, неслучайно дважды (в «Учении Дона Ахмеда» и в «Пурге») обращается к этой теме. Дон Ахмед представлен благородным и бескорыстным воином, подобным князю Святославу Игоревичу, одному из любимых героев самого Садулаева. Не желая прямо подписываться под столь радикальными суждениями, Садулаев тем не менее их пропагандирует.

Кстати, мрачные (и довольно спорные) рассуждения о деградации чеченского народа под властью Кадырова также не противоречат национализму. Националист острее чувствует боль за собственный народ, тяжелее переживает. Это как раз естественно.

При этом, подчеркну, вопреки существующим с советских времён стереотипам, национализм сам по себе ещё не является злом и тем более не может отождествляться с фашизмом. Другое дело, что у Садулаева в творчестве есть вещи пострашнее.

А.Р. Слова Дона Ахмета о необходимости Чечни в составе России буквально точно повторяет Рамзан Кадыров. Не думаю, что сей политик вдохновляется прозой Германа Садулаева… Мне кажется, многое, что предъявляется Садулаеву, является следствием того, что у нас сейчас каждый чеченец под подозрением, им детей у нас пугают. Вот Людмилу Улицкую не ругают за еврейский национализм «Даниэля Штайна», за её крайне пренебрежительное отношение к православию, а её книга выходит в серии «Библиотека всемирной литературы».

Благодатная почва рассматривать Садулаева с точки зрения чеченского национализма и экстремизма. Однако не стоит воспринимать всё это буквально, Герман скорее пародирует весь этот сор, завязший в общественном сознании, он взрывает его изнутри. Я редко соглашаюсь с Натальей Ивановой, но в том, что «Герман Садулаев интересен отнюдь не чеченством своим, а попыткой изобретения новой поэтической мифологии», я, пожалуй, солидарен. Садулаев и без своего «чеченства» безмерно любопытен.

В его творчестве важно предчувствие беды, трагедии, которая на самом деле есть предвестие вселенской катастрофы. Память была земляничной поляной, сейчас стала минным полем… Он ведь показывает не только «зверства» федералов, но и предательство чеченской верхушки, говорит об общем грехе, который не замедлит аукнуться в скором будущем.

С.Б. Да, Кадыров едва ли не дословно повторил слова садулаевского героя. Это говорит о схожести взглядов русско-чеченского писателя и столь не любимого им президента Чечни. Значит, «чеченская имперская идея» вовсе не фантом, коль скоро она поселилась в умах столь разных людей. Детей пугать не стоит, а вот задуматься не мешает.

На мой взгляд, пока что Садулаев неинтересен вне его чеченства. Для писателя очень важно найти свою тему и – вместе с ней – своё место в литературе, свою нишу. Герман Садулаев поначалу действовал очень удачно: он занял место, на которое никто не претендовал. Он стал первым чеченским голосом в русской литературе. Эльбрус Минкаилов, Сулиман Мусаев и Аслан Шатаев появились позже.

Садулаев и в лучших своих вещах весьма несовершенен, наивен, неуклюж, но его ранняя проза всё-таки настоящая, честная. Герман писал свою «Ласточку», потому что не мог молчать. Не думаю, что он здесь «пародировал». Садулаев писал как раз искренне.

В своих «чеченских», «националистических» вещах Герман «сдавал кровь» (вспомним Виктора Шкловского). Вся его «поэтическая мифология» тоже связана с национальной темой. Но что он сдавал, когда писал «Таблетку» или рассказы о каких-то тараканах? Многого ли стоят его отсылки к индуизму и буддизму? После Пелевина всё это выглядит просто беспомощным.

Что ещё интересного в его творчестве? Будни менеджера среднего звена, проклятия обществу потребления? Помилуйте! В серьёзной литературе эту нишу прочно занял Роман Сенчин, в массовой – Сергей Минаев. Зачем нам второй или, кажется, уже двадцать второй Минаев, когда и одного много?

А.Р. Я бы не стал сравнивать Садулаева с Минаевым. Это два принципиальных антипода. Минаев вроде бы застолбил нишу, выплёвывает свои убогие тексты, которые бесконечно далеко отстоят от литературы. Там даже намёка на неё нет. Однако минаевские тексты в общественном сознании закрепились в качестве безусловных бестселлеров, но надо понимать, что это лишь отлично продвигаемый на рынок продукт-фантом, какой-то шампунь или средство для стирки, который на самом деле голову не моет и бельё не стирает. Подобные явления крайне вредны, ведь они форматируют художественное сознание и отвращают от литературы. Уже одно то, что Садулаева ты называешь в связке с Минаевым, говорит о многом. Какая между ними связь? Герой – современный менеджер, ну и что? Продукты наподобие минаевского как раз и нацелены на то, чтобы вклиниться в литературу, мимикрировать под неё. Это своеобразный граф Хвостов, который благодаря мощной медиаподдержке раздувается до гигантских размеров. Тот считал своим преемником Пушкина, о Садулаеве мы говорим как о клоне Минаева…

Конечно, время расставит все на свои места, но уже сейчас я бы сказал, что настоящие литературные бестселлеры пишет не Минаев, а именно Садулаев и попадание его сначала в финал Букера, а теперь и «Нацбеста» говорит об обретении им определённой критической массы. Ещё год-два назад я был бы противником присуждения Садулаеву какой-либо авторитетной премии, она могла бы, чем лукавый не шутит, надорвать его, извратить его писательскую эволюцию. Теперь, это мой субъективный взгляд, Герман обрёл писательскую цельность.

Захар Прилепин получил «Нацбест» не за «Патологии», не за «Санькя», формально за «Грех», а на самом деле за его писательскую линию, сформированную в этих книгах. Герман Садулаев хоть и вышел с «Таблеткой», но не она одна должна работать на конечное мнение жюри. За него ходатайствует и «Я – чеченец», и «Пурга», рассказы и публицистика автора. Всё это вкупе формирует образ спорного, но, безусловно, талантливого и яркого писателя, которого, надеюсь, в июне будут заслуженно чествовать в питерской «Астории».

С.Б. Не надо трогать Пушкина! Да и Хвостова не надо. Дмитрий Иванович выгодно отличался от многих наших литераторов уже тем, что искренне и бескорыстно любил литературу. О многих ли прозаиках, поэтах, драматургах можно сказать такое в наши дни?

А сравнение с Минаевым здесь уместно. Объединяет их не столько герой, сколько брюзгливая мизантропия, которой, надо сказать, не было в чеченских вещах Садулаева. Объединяют набившие оскомину нападки на общество потребления, плодами которого оба автора не прочь воспользоваться. Минаев и пользуется вовсю, а Садулаев тоже не откажется, недавно хвастал в своём блоге, что у него теперь что ни месяц, то фотосессия для глянца.

Не хватает Садулаеву пиара, но ведь и у Минаева не было медиаподдержки до неожиданного успеха его первой книги. Будет такой же успех у Садулаева, получит и он поддержку. Минаеву удалось выразить распространенное тогда умонастроение. Садулаеву не повезло, хотя и у него был шанс. Теперь Герман идёт на штурм с другой стороны.

«Национальный бестселлер» недаром называют литературной фабрикой звёзд. Илья Бояшов из безвестного преподавателя превратился в завсегдатая шорт-листов, Ирина Денежкина несколько лет числилась в «звёздах» и даже будто бы переписывалась с Сэлинджером, книги Александра Проханова стали печатать престижные издательства.

У Садулаева есть все шансы на победу. Он абсолютный лидер в голосовании Большого жюри. В Малом жюри за него наверняка проголосует Захар Прилепин. Если семь лет назад Александр Проханов шёл к победе под вопли взбешённых критиков («Фитюльку приняли за человека!» «Глумливый и циничный антигосударственный пасквиль!» «Куда смотрит критика!»), то Садулаева почему-то никто не обвиняет ни в национализме, ни в имперском мышлении, ни в антисемитизме. Ругают за стиль, но после букеровской победы Елизарова придираться к стилю вряд ли станут. Садулаев несомненный фаворит, быть может, даже более фаворит, чем Прилепин в прошлом году.

А.Р. Ты знаешь, в отличие от Минаева, Садулаев, как мне кажется, в любой момент может попросту наплевать на все эти плоды общества потребления, его глянцевые фотосессии – это стёб, а не хвастовство. Не обвиняем мы того же Набокова, что он печатался в глянце, кажется в «Playboy».

Где-то в душе Садулаев – анархист, житель доледникового периода, который предшествовал нашим государственно-системным холодам. Он прозревает тотальное наступление этого льда, покрытия всего и вся его коркой. В книге «Я – чеченец» он писал: «Каждый по-своему, мы видели это, чувствовали кожей, памятью будущего провидели пламя с небес. Оно уже струилось на нас незримо, но осязаемо, когда поляны были ещё полны земляники». Пламя с небес – это не только война, развязанная хроническими идиотами, но и офисный террор, потребительский тоталитаризм, толерантный фашизм. Эти тучи сгущаются, и Герман Садулаев записывается в ряды протестного ополчения.

Да, Садулаев безусловно фаворит «Нацбеста», но для него это не фабрика звёзд. Человек, написавший «Я – чеченец», едва ли будет нарочито гнаться за литературной синекурой. Боль, рубцами изрезавшая сердце, не предполагает суеты и судорожной гонки за какими-то сомнительными благами и преходящей славой.

С.Б. Не вижу здесь противоречия. Высокие устремления могут сочетаться и с прямым расчётом, история литературы знает тому множество примеров. Но Садулаева всё это ни в коем случае не принижает. Беда в другом. Если он победит, то второй год подряд премию «Национальный бестселлер» получит довольно слабая (в том числе и для самого автора) книга. А если ещё вспомнить прошлогодний Букер Михаила Елизарова, то налицо будет новая тенденция. Но это уже другая тема. Вернёмся к ней после «Нацбеста».

Сергей БЕЛЯКОВ, Андрей РУДАЛЁВ