Мат из подполья

№ 2009 / 46, 23.02.2015

Моя собеседница – яркий человек, не нуждающийся ни в каких характеристиках со стороны. Она сама всё о себе скажет! Слушайте…

Я варюсь в атомном котле культуры

Моя собеседница – яркий человек, не нуждающийся ни в каких характеристиках со стороны. Она сама всё о себе скажет! Слушайте…

Ирину ДУДИНУ издают только МИТЬКИ

Ирина ДУДИНА

– Ирина, в нашей частной переписке вы заметили, что «мои крепкие выражения в Живом Журнале [за эту лексику многие культурные люди вас критикуют] – отчасти из-за неправильного соперничества с мужчинами, особенно с Владимиром Сорокиным, которого мне всё время хочется превзойти цинизмом и степенью свободы». Мне кажется, что подобная свобода – это как раз то, против чего вы так яро выступаете. А именно: это свобода безнаказанно «гадить» в сознании граждан. Не путаете ли вы свободу с некоей духовной расхлябанностью и ленью?

– Я думаю, что «критика культурных людей» за мои крепкие выражения, которыми я не считаю, что злоупотребляю – я их использую как атомную добавку в супчик, чтоб был покрепче – да, она имеет право быть. Но, во-первых, надо вспомнить традиции русской литературной и журнальной полемики. Я, будучи любопытной школьницей, изучавшей не только книжки по программе, но и прочитывавшей горы всех доступных книжек по смежным темам, поражалась тому смертельному запалу, с каким переругивались литературные критики во времена Пушкина, Куприна. А как смачно и чудовищно ругался Ленин! По сравнению с руганью Ленина я пацанка. Как ядовиты были Маркс и Энгельс! Как злобно и мастерски кусались цепные псы компартии, затравливая насмерть своих врагов! Правда, это уже была не полемика. В 80-е, 90-е и 2000-е наши газеты, кроме разве что «Лимонки», разучились свирепо кусаться. И тут возникает тема мата. Увы, иногда так трудно найти сильное и ёмкое выражение.

Ещё на меня сильное впечатление произвела беседа с Александром Ивановым, главой издательства «Ad Marginem». Я пришла к нему с рукописью «Пение птиц в положении лёжа», скромно надев красные брюки в белый горошек и покрасив ногти в зелёный цвет. А он стал орать на меня, что я невидима и неслышима, типа немочь бледная, что мне яркости не хватает, грубых выражений и грубых сцен разврата, насилия и зла в моей нежной книжке. Это, очевидно, вызвало во мне курс на повышение «яркости».

– Как вы решаете для себя вопрос, который вы сами же и поставили: «Шут ли я гороховый или же право имею?» Должна ли, на ваш взгляд, честность высказывания сопрягаться с красотой выражения? Кто из художников (в широком смысле этого слова) для вас является идеалом?

– Вы видели похороны Япончика? Когда люди, потерявшие стыд, пытались громогласно, как добрые деяния, перечислить преступления покойного. Но люди, смотревшие эти репортажи по ТВ, они все плевались и возмущались бесстыдством репортажей. Просто сейчас народ безгласен, его голоса не слышны тем, сверху, которые перекрикивают всех своими ТВ, децибелами усилителей, всякими технологиями обработки мозгов. Мозги всем не перепаришь, норма в человеках так и прёт, как генетический инструмент здоровья. Это странно, но это так. Человечество существует, может, десятки тысяч лет, и оно не теряет этику.

Я часто вспоминаю рассказ «Грех» Захара Прилепина. Вроде бы простенький рассказ о юноше, который вдруг ловит себя на том, что как-то не так, чуть-чуть не так смотрит он на миловидность своей сестры. И всё, и ничего не было. Но в рассказе всё пронизано этим щемящим чувством стыда за себя, за свои грешно взглянувшие глаза. Это гениальный рассказ. Когда русские люди кругом воруют, хитрят, подличают, изворачиваются, отгоняют от себя все мысли о праведности своего труда, который у 70 процентов россиян неправеден, так как обслуживает неправедные деяния нерусского капитала, – и вдруг это лучезарное чувство стыда даже не за поступок, а только за то, что помыслил грешно! Хотелось бы, чтобы Прилепин оставался всегда с тем камертоном в душе, с каким он писал рассказ «Грех».

По поводу журналистики. Печатают как раз сахарный сироп, какие-то тексты из разряда попадающих в девятку, а не в десятку. Почему-то точного называния боли все боятся на уровне инстинкта.

– Многие ваши читатели в Интернете критикуют вас за политизированность. Мне, напротив, это качество в вас нравится: «Не будет гражданин достойный к Отчизне холоден душой». Когда и почему у вас появилось такое ярое неприятие буржуазности и буржуазии? Кем вы себя считаете в первую очередь: свободным художником, журналистом, «осколком народа»?..

Коврик работы Ирины ДУДИНОЙ

– Я сама себе удивляюсь, что так политизировалась. Меня всегда удивляли дяденьки, уткнувшиеся носами в свежие газеты, следящие за мельчайшими перестановками в мире, как за чем-то жизненно первостепенным, будто от их слежения за миром что-то в мире может измениться. Но были годы перестройки, когда большинство населения с утра до ночи наблюдало за дебатами на телеэкранах наших первых депутатов. Года два назад я поездила по стране и увидела поросшие поля, мёртвые заводы, горы тлеющего мусора на обочинах, вырубки и вывоз леса, молодёжь, входящую в жизнь и не знающую, куда податься, потому что русских производств нет ни на земле, ни в городах… Я, как журналист, выслушала столько всего, я видела директоров музеев и заводов, которые по ночам воют за поруганную страну, которые говорили мне: «Вы журналист, так напишите же об этом!» И я политизировалась.

По поводу неприятия буржуазности надо разобраться. Мне всегда казалось странным, почему почти все крупные деятели культуры сочувствовали левым идеям или прошли через увлечение ими. Достоевский, в своих «Бесах» горько описавший мир людей, которые отдадут свободу воли своему кумиру, который возьмёт за них на себя все их грехи и оставит им возможность быть вечными детьми, он изобразил наш Новый Вавилон, Россию, пытавшуюся накормить всех хлебами и построить рай равенства на земле. После Достоевского верить в коммунизм невозможно. Но объективно мир движется к трансмонополиям, скоплениям капиталов в руках кучки мировых миллиардеров, крупные деньги всегда победят в мире мелких предпринимателей, поглотят их нечестной конкуренцией, пиаром, подкупом торгашей. Мы живём в мире, который не есть весёлый креативный капитализм, где конкурируют таланты.

Сейчас весь мир похож на брежневский социализм периода подыхания, когда бессмысленные крупные заводы гнали и гнали поганенький продукт гигантскими тиражами, запретив производство мелких кооперативов. Сейчас крупные транскорпорации подкупили торговлю во всех странах и забрасывают нас йогуртами и колбасами с «ешками», каким-то чудовищным молоком из трансмирового порошка. В Эстонии нет национальных кафе. В Венгрии не купить милого платья, в котором сквозит национальный вкус. Глобализация убивает национальные особенности, в этом мире скучно и мерзко жить.

Я осколок народа, свободный художник, потому что искусство моё меня не кормит, оно предельно честное и идущее из глубины души, и тут-то, где труд идёт не ради денег, тут и есть свобода у человека. Журналистом себя не считаю, так как пишу для развлекательного журнала. Настоящий журналист должен иметь другую хватку, более цепкую в расследовании социальных механизмов.

– Расскажите немного о той творческой среде, которая вас окружает – о поэтах и художниках. С кем из современников вы ощущаете «родство душ»?

– Мой близкий круг – это поэты Всеволод Емелин, Андрей Родионов, Наташа Романова. Это самые честные поэты нашего времени, стремящиеся называть вещи своими именами. Емелин это делает в форме иронии и сатиры, перепевов русской поэзии и стёба над политическими новостями. Родионов идёт по новой урбанистической земле планеты, где нагромождены блочные дома и транспортные развязки, где живёт новая порода людей, похожих на инопланетян. Меня поражает в Родионове это первооткрывательство – поэтическое осмысление и называние новой реальности. Наташа Романова – она трагический правдолюбец и правдоназыватель мира, у которого будущего нет, она певец каких-то окончательных руин. Это поэты, с которыми я общаюсь, мы вместе не раз читали стихи. Я дружу и сотрудничаю с кинорежиссёром Костей Селиверстовым, который дома, у постели лежачей бабушки, делает все свои фильмы без всякого бюджета, только за счёт энтузиазма своих фриков-приятелей, и эти фильмы абсолютно честны. Мне симпатизируют модельер Татьяна Парфёнова, композиторы Леонид Десятников, Ираида Юсупова и Игорь Дункул, пианист Алексей Гориболь, галеристка Оксана Куренбина, художники Света Симина, Саша Гущин, Аня Жёлудь, филолог Ольга Земляная, историк Сергей Лебедев, диджей МС Вспышкин, архитектор сетчатых технологий Юра Капля, астроном Александр Райков, делающий очень интересные открытия в области космологии. Мои друзья – это математик Револьт Пименов, занимающийся геометрией окружностей и открывший математические формулы рождения стилей, это могучие деятели Интернета Сивый Каин и Саша Богданов, это философ Валерий Савчук и рок-музыкант Владимир Рекшан, это художники группы «Протез», это «Митьки» Ира Васильева, Михаил Сапего, это писатель Ярёменко-Толстой. Дружу с фотографами В.Пешковым, А.Тягны-Рядно и его женой литератором Татьяной Щербиной. Давно общаюсь с первой семьёй Андрея Битова – с его дочкой Аней и женой Ингой Питкевич.

Люди совершенно разные по своим эстетическим воззрениям, находящиеся в разной степени отдалённости от политики. Но всё это очень живые личности, производящие и поддерживающие на сегодняшний день самую интересную творческую и интеллектуальную продукцию. Я варюсь в атомном котле культуры.

– Вы пишете стихи, прозу (кстати, когда выйдет новая книга?). Но ещё большую известность (как мне кажется) вам принесли знаменитые коврики – наивное и весьма остроумное искусство. Честно говоря, не могу припомнить ничего подобного. На первый взгляд, коврики выполнены в технике «тяп-ляп», но в них есть живая мысль, ирония. Расскажите, сколько ковриков теперь в вашей «галерее», не планируете ли вы их продавать, дарить?

– Павел Крусанов пытается пробить издание моей новой книги «Предводитель маскаронов» в «Амфоре». Кстати, идут переговоры с московским продюсером о постановке фильма по этому роману. Главную роль будет играть Девотченко, это сто процентов его роль. Если планы сбудутся…

Ковриков у меня примерно 140. Сначала я думала, что все задушевные мысли выскажу в 20 штуках, но потом поняла, что мне никак не остановиться. Делать коврики оказалось занятием засасывающим. Всё лето в голове были только коврики, короткие фразочки, картинки к ним. За каждым ковриком стоит большая работа, концентрация душевных сил, горы исписанных и изрисованных тетрадок, споры с друзьями о том, куда идёт мир. Иногда сама не знаю, что пишу – то ли реплики и действия для некоей пьесы, для клоунов и кино, то ли это строчки из будущих стихов, то ли комиксы, то ли агитки рекламной кампании некоей несуществующей политической партии «Недро», которая будет заботиться о рациональном использовании на благо граждан России недр России.

За моим тяп-ляп стоит несостоявшаяся (а может, состоявшаяся) карьера художника. Я окончила среднюю художественную школу, была одной из лучших реалистических рисовальщиц, «надеждой» учителей, потом были Вечерние рисовальные классы Академии Художеств параллельно с философским факультетом Ленинградского тогда университета. Аполлона могу изобразить со всеми тенями и пропорциями. Очень много часов у меня ушло на рисование с натуры, на освоение наследия русского авангарда, на поиск своего стиля, изобразительного языка, который в итоге слился с поэзией. Кстати, «Борей» собирается сделать большую выставку моей графики и живописи периода, предшествовавшего «политическим коврикам».

– Иногда мне кажется, что вам, человеку, без сомнения, очень талантливому и одарённому, не хватает веры в себя. Это чувство объяснимо. И всё же: счастье народа складывается из счастья каждого из нас. Не кажется ли вам, что намеренный уход «в подполье», в андеграунд удаляет художника от его настоящего пути и предназначения? И эпоха тут не виновата…

– Веры-то хватает. Не хватает поддержки издателей, галеристов. Не знаю, на какую педальку нажать, чтобы издавали и выставляли. Пишу в стол, как какой-то поросший седой щетиной диссидент 70-х. Из написанного мною – прозы, стихов, эссе – издана примерно десятая часть. Журналы и издательства молчат, как туда пробиться – не знаю. С «Пением птиц» я ходила по Москве и Питеру 4 года, пока меня не издал случайно Слава Курицын. Кивать на плохие времена – это не будет правдой, в нулевые ситуация была хорошая, и все пишущие люди были изданы. И сейчас все поэты издаются, кого ни встретишь – все похвастаются новой книжкой. Я не могу понять, почему я оказалась в андеграунде и подполье. Почему я пишу в стол и в Живой Журнал или пытаюсь мелко самиздатствовать.

Александр Кабаков, прочитав мою книгу «Пение птиц в положении лёжа», сказал, что эта книга могла бы получить «Букера», но она попала не на тот конкурс, время ушло. Андрей Битов полюбил мою книгу, но тоже «время ушло». Несмотря на то, что книга моя, попав к читателю, начинала зачитываться до дыр друзьями и друзьями друзей, обратно не возвращаясь, издатели говорили мне в лицо, что книга не коммерческая. Не верю.

Фактически меня издали только Митьки, и австрийцы, как своего родного национального поэта, перевели на немецкий язык. Спонсоров тоже не нашлось, они предпочитают проесть со мной в ресторане, приятно беседуя, большую сумму денег, которой хватило бы – я всегда подсчитываю – на сколько бы книг хватило бы. Вот тираж в 200 книг проеден и пропит. А вот уже и тыщонку в мягкой обложке на газетной бумаге проели…

Я не думаю, что добровольно ушла в андеграунд. Добровольно туда не попасть, как-то так само выходит, что то, что ты делаешь, там, наверху и на свету, не понимают и не принимают. Всё новое и новаторское, никому не подражающее, никогда не бывшее, не вылезшее из ЛИТО или какого-нибудь Союза творческих деятелей – оно с трудом становится увиденным. Хлебников сетовал, что вот нужен сеятель очей. Или ушей. Хотя вот Родионов из андеграунда уже выбрался. Ну, он артистичный, с громким голосом и с оторванным ухом, это привлекает внимание. А я, Емелин и Романова пока в относительном подполье сидим.

Вопросы задавала Лидия СЫЧЁВА