Он приколол к рифме радость оглядки

№ 2010 / 17, 23.02.2015

Давид Самойлов. Счастье ремесла. – М.: Время, 2010

Не­дав­но по те­ле­ви­де­нию с боль­шим ус­пе­хом дваж­ды про­шли вос­по­ми­на­ния из­ве­ст­ной пе­ре­вод­чи­цы Ли­ли­а­ны Лун­ги­ной – од­но­класс­ни­цы Да­ви­да Ка­уф­ма­на (1920–1990), взяв­ше­го се­бе по­сле вой­ны по­эти­че­с­кий псев­до­ним Са­мой­лов. О своей «образцово-показательной школе имени Горького» она вспоминает как о пушкинском лицее, а о тогда уже ярко талантливом «стихоплёте Дэзике» как об их локальном Пушкине. Праматрица определена тут верно. Что-то пушкинское было уже в самом облике юноши – судя по фотографиям, приводимым и в телепоказаниях Лунгиной, и в автобиографической книге Самойлова «Памятные записки». (Можно предположить, что неожиданный выбор публикатора «Памятных записок» – издательства «Международные отношения» – дань дружеской связи автора с ещё одним одноклассником – известным дипломатом Олегом Трояновским.)

Кровь Пушкина течёт, по Набокову, в жилах всех русских поэтов двух последних веков. И всё-таки мало кто из них припадал к праотцу с таким осознанным самозабвением, как Самойлов.

Вот и окончательно прославившее его пространное стихотворение (или короткая поэма?) 1965-го года «Пестель, поэт и Анна», живописующее кишинёвский эпизод общения изгнанника-поэта с декабристом-полковником, – наилучшее свидетельство этой зоркой, внимательной к деталям любви.

 

Там Анна пела с самого утра И что-то шила или вышивала. И песня, долетая со двора, ему невольно сердце волновала.   А Пестель думал: «Ах, как он рассеян! Как на иголках! Мог бы хоть присесть! Но, впрочем, что-то есть в нём, что-то есть. И молод. И не станет фарисеем». Он думал: «И, конечно, расцветёт Его талант, при должном направленье, Когда себе Россия обретёт Свободу и достойное правленье».   …   А Пушкин думал: «Он весьма умён И крепок духом. Видно, метит в Бруты. Но времена для Брутов слишком круты. И не из Брутов ли Наполеон?»

 

И дальше даётся – с синкопами на пенье Анны! – словно бы ёмкий конспект не просто дружеской беседы, но историософского спора двух основоположников, среди прочего, гражданской мысли в России. Иным авторам надобились пухлые романы или обременённые сотнями сносок труды, чтобы выявить то, что поэту Самойлову удаётся в нескольких строках. (Поэзия – как сбережение средств!)

 

Шёл разговор о равенстве сословий. – Как всех равнять? Народы так бедны, – Заметил Пушкин, – что и в наши дни Для равенства достойных нет условий. И посему дворянства назначенье – Хранить народа честь и просвещенье. – О да, – ответил Пестель,– если трон Находится в стране в руках деспота, Тогда дворянства первая забота Сменить основы власти и закон. – Увы, – ответил Пушкин, – тех основ Не пожалеет разве Пугачёв…

 

Так и вьётся их разговор, легкостопный, перескакивающий с одного на другое, однако насыщенный мыслью и знанием, и современный автор удивительным образом умеет создать иллюзию, будто сам присутствует при этом разговоре, и приглашает нас во свидетели прений – «о Ликурге, и о Солоне, и о Петербурге, об Азии, Кавказе, и о Данте, и о движенье князя Ипсиланти»… Во всём разные, они всё же нащупывают общий знаменатель. Он в том, что главная мысль обоих – о России. И вывод их вроде бы сходится. Они не перечат друг другу в том, что «Россия рвётся на простор», хотя контуры будущего простора видятся им совершенно по-разному.

 

Они простились. Пестель уходил По улице разъезженной и грязной, И Александр, разнеженный и праздный, Рассеянно в окно за ним следил. Шёл русский Брут. Глядел вослед ему Российский гений с грустью без причины.

 

Без причины ли? Причины таились, видимо, в предчувствиях гения. В прозрениях, может быть, и собственной судьбы, и путей России – после того, как «Бруты» всё же добьются своего и в очередной раз свернут ей шею. Но Пушкин не Рылеев, его «думы», как облачко на сияющем небе вечной радости от дивно ощущаемой жизненной силы:

 

Стоял апрель. И жизнь была желанна. Он вновь услышал – распевает Анна. И задохнулся: «Анна! Боже мой!»

 

Здесь, как в капле воды, весь Самойлов – с его излюбленными «ретроспективными» темами и с особенностями его поэтики, сочетающей ямбическую стройность традиционного стиха с нежданными инверсиями постконструктивистского (послехлебниковского) письма, с привычкой из почти только прозе доступной бытовой истории выводить многосмысленный и напевный поэтический корень.

Пастернак когда-то сказал об Ахматовой, что она «испуг оглядки к рифме приколола». О Самойлове можно сказать, что он приколол к рифме радость оглядки. Вся поэзия его преисполнена благодарной памяти о предшественниках и о неотступном желании допеть их песнь, додумать их мысль. Ифлийский однокашник и друг Самойлова Наровчатов как-то заметил, что поколение поэтов-фронтовиков, к которому они с Самойловым принадлежали, не дало своего гения, зато они создали гения коллективно. Для этого пришлось, в частности, основательнее опереться на традицию – как бы вобрать великих предшественников в свои ряды. Вот и Самойлов постоянно обращается к ним в своих стихотворениях – к Пушкину, прежде всего, но и к Державину, Тютчеву, Боратынскому, Некрасову, Фету, Заболоцкому… На смерть Ахматовой он отозвался своим горестным вздохом, сразу ставшим классикой: «Вот и всё, смежили очи гении…» Хотя искру излучаемой ими гениальности не уставал находить в современниках – Слуцком, Когане, Глазкове, Владимире Соколове. Ему было потребно чувство плеча – и в жизни, и в литературе.

 

Стихи читаю Соколова – Не часто, редко, иногда. Там незаносчивое слово, В котором тайная беда.   И хочется, как чару к чаре, К его плечу подать плечо – И от родства, и от печали, Бог знает от чего ещё!..

 

«Я люблю ощущенье ушедших годов», – не раз признавался Самойлов. «Помню – папа ещё молодой. Помню выезд, какие-то сборы. И извозчик – лихой, завитой. Конь, пролётка, и кнут, и рессоры» – всё это его, Самойлова, примета и нота. Для кого дороги не только собственные переживания, но и протяжённые миги жизни отечества, его опыт незаменим. Что уж говорить о высочайшем миге в нашей истории – о Победе. О них, победителях, Самойлов сказал кратко и просто – на века:

 

Сороковые, роковые, Свинцовые, пороховые… Война гуляет по России, А мы такие молодые!

 

Юбилейное (в пушкинские дни июня Самойлову исполнится девяносто) издание «Времени» безупречно и по выгляду, и по существу. Самый полный доселе подбор стихотворений и поэм выстроен хронологически, что всегда правильно располагает внимание читателя. Способствует его углублению и отменной квалификации вступительная статья Немзера. Вот только научиться бы нам у бойкого Запада оперативно восполнять всякий быстро исчезающий тираж. Пока он скуден – всего две тысячи экземпляров.

 

Юрий АРХИПОВ