Александр Васильев, поэт и гражданин
№ 2011 / 9, 23.02.2015
В «Крокус Сити Холле» выступила группа «Сплин». Было много необычного: сам жанр концерта – акустический вечер, зал «Крокуса» без танцпартера и полон под завязку.
В «Крокус Сити Холле» выступила группа «Сплин». Было много необычного: сам жанр концерта – акустический вечер, зал «Крокуса» без танцпартера и полон под завязку. На пути к концертному залу выстроилась цепь из колоритных личностей, спрашивающих лишний билетик. Лидер группы – молчаливый, замкнутый Александр Васильев – на сцене был необычайно разговорчив.
«Наконец-то нашлись люди, готовые меня выслушать», – признался он полушутя. Но в этих словах много правды. Васильев – Саша, как зовут его поклонники – признанный автор подростковых шлягеров; но и в пору одиозного «Орбита без сахара» он уже был оригинальным, сложившимся поэтом. Не все это замечали за рок-н-ролльными сплиновскими трагифарсами. Думаю, нынче Саша хочет, чтобы в нём наконец расслышали поэта.
Поэт
Конечно, и без акустических вечеров было понятно, что Васильев отменный знаток и ценитель русской поэзии: он пишет песни на стихи классиков, любит изящно вплести цитату и в собственный текст. Что интересно, «привитые» строчки не так-то легко опознать, столь удачно они встраиваются в новое окружение:
|
Думают люди в Ленинграде и Риме, Что смерть – это то, что бывает с другими, Что жизнь так и будет крутить и крутить колесо… |
Васильева здесь две трети, одна треть – Бродского.
То, что он делает с чужими стихами, вообще-то феноменально. Васильев не просто пишет к ним хорошую музыку, он умеет, что называется, «пропустить через себя». Песни на стихи Есенина или Рубцова мы слышали не раз, а часто ли поются тяжеловатые, угловатые Саша Чёрный, тот же Бродский? Из успешных опытов, известных широкой публике, навскидку вспоминается разве что уникальная пластинка «По волнам моей памяти» – музыка Тухманова на стихи сложнейших переводных поэтов. Что-то подобное удалось и Васильеву: «Лиличка» Маяковского зазвучала у него так свежо и современно, что сразу стала хитом! Получилась не просто песня, а новое прочтение: Саша буквально открыл нам другого, своего Маяковского. И при этом из текста оригинала не выпало ни строчки.
 |
На вечере в «Крокусе» была не только «Лиличка», но и «Вам», прочитанное Васильевым на память. Неугомонные слушатели требовали и остальные песни из «поэтического» репертуара, о чём уведомляли в записках. Записки на рок-концерте были в диковинку; Саша с несколько растерянным видом их читал, некоторые даже вслух: «Бродский, Маяковский и Саша Чёрный… Я бы добавил Цветаеву, Хармса обязательно, Мандельштама, Заболоцкого… Русская поэзия, что бы с ней ни делали, как бы её ни расстреливали, ни ссылали на Колыму, ни высылали за рубеж из страны – она всё равно не умрёт. Ни-ко-гда. Я не знаю, почему. Это какая-то форма энергии, которая переходит из поколения в поколение. Она не зависит от власти… Хотя последние десять лет очень пустые, конечно… Видимо, как-то всех так прижало, что всем не до искусства, не до поэзии…»
Может быть, именно словоохотливость Васильева в тот вечер вызвала у меня любопытную ассоциацию с концертами Юрия Шевчука, который, кажется, говорит с залом не меньше, чем поёт. Эта параллель не совсем корректна: трудно найти двух более непохожих поэтов в русском роке. Шевчук поёт толпе и в лучших своих песнях народен, Васильев – аутичный эстет для избранных. В поэзии Шевчук скорее Пушкин и Есенин, Васильев ближе к Лермонтову и Бродскому. Они из разных поколений, наконец. Тем более странно было поймать себя на таком сравнении. С другой стороны – политические шутки раньше были вроде бы шевчуковской привилегией.
Гражданин
«В Кремль нас не пускают, потому что мы в чёрном списке ФСО», – заявил Васильев, вызвав в зале бурю восторга. «Иногда просто хочется улучшить что-то в стране, даже спеть что-то… перед кем-то особенным. Даже ты уже согласен на это… Но тебе говорят: «Вот чёрный список, написано, что ты не-благо-надёжный». (Голос из зала: «Мы все такие здесь!») Всё правильно. Все хоть чуть-чуть думающие люди всегда неблагонадёжны с точки зрения любого государства. У меня даже был учебник истории, там это было написано».
Довольно непривычный ракурс. Полное безразличие к злободневным темам и «гражданской» публицистичности – вот что в корне отличало Васильева от протестных поэтов русского рока. И потом, у того же Шевчука каждая строчка говорит «я русский»; даже там, где поэт использует иносказания и обобщения. На одном из выступлений, когда публика требовала спеть знаменитую «Родину», Юрий Юлианович пошутил с укором: «У меня все песни о Родине». Стихи Васильева, напротив, всегда тяготели к обобщению до общемирового, общечеловеческого (а на ранних этапах – и вневременного), даже если и проскальзывала где-то обманчивая конкретика. Прелесть его творчества – в этих обобщениях.
Многих удивляет абстрактность, безнациональность поэтического мира Васильева – для нас ведь аксиома, что русский поэт сперва гражданин, а только потом поэт. А у него в песнях – какие-то русалки, сказочные леса, гангстеры, избы с домовыми, советский Ленинград, кислотно-яркие картинки из голливудских фильмов… Некоторые даже подозревают его в злонамеренным космополитизме и/или англомании. Спел же: «Из двух великих культур/ Я хочу сделать одну»! Но, думается, за всем этим стоит не идеология, а мироощущение чужого, странника на земле, почти пришельца. Васильев, по большому счёту, всегда смотрел на мир глазами гостя; «Мы чужие здесь», – пел он когда-то. Отсюда, кстати, образ космоса, регулярно возникающий в песнях «Сплина»; отсюда и отстранённый взгляд Васильева на злободневные проблемы. Он ставит проблемы шире, его волнует конфликт мира и личности, диктатура масс, глобализм, Апокалипсис… А прежде всего – драматизм мироустройства, самой жизни, который ему удалось выразить буквально в четырёх характерных строчках:
|
В этот мир ворваться. В этот мир влюбиться. В этот мир врубиться. Разочароваться… |
И тем интереснее наблюдать, как со временем Васильев становится всё большим публицистом – на свой, конечно, манер.
На дороге жизни Саша демонстративно сидел у обочины. Когда-то он бравировал своей независимостью от злобы дня и прозы жизни: «Всё, что я хотел узнать, я вызнал из книг», «Нет для меня ничего современней, чем древние саги и руны…». Его ранние стихи – пространство мифа и сказки, где лирический герой – равно гражданин и Небыляндии, и Серебряного века, и современный петербуржец. Но постепенно в васильевских песнях чётче проступают черты времени, в котором он вынужден жить: «Кто-то летает кругами над детской площадкой,/ Весь начинённый взрывчаткой./ Жить сорвалось»; «Всё на свете из пластмассы,/ И вокруг пластмассовая жизнь»… Наконец, в последние годы всё настойчивей звучат в его стихах образы, универсальные в любых декорациях, но вполне узнаваемые и актуальные:
|
Всё осталось в прошлом. В Поднебесной тошно. Остаётся только Под электротоком Наблюдать событий Порванные нити. Видеть пух и перья Рухнувших империй… |
Империя – если и Родина, то в худших своих проявлениях; это скорее бездушная государственная машина, исполнитель и проводник воли жестокого мира последних времён. Васильевское противопоставление человек/мир, похоже, превращается в классический конфликт человек/власть. В свежих песнях «Сплина» этот новый взгляд на вещи выражается как предсказуемым «Менялась власть, напившись крови всласть», так и неожиданно энергичным, яростным монологом, который придётся процитировать полностью ввиду его неделимости:
|
Смотрит охранник из будки на окна, что плотно зашторены, С криками «выключи камеру» все объективы ладонями Быстро закрыв. Руки скручены на раскалённом капоте, И на раскалённом асфальте, и на надоевшей работе, И в особняке за забором, за плотно закрытыми шторами Пересеклись миллиарды изломанных линий, которыми Щедро покрыты ладони, собой заслонившие камеры, И неразборчивым почерком вписаны кровью в историю все времена… На тебе власть, император, на? |
Слушать этого нового Васильева интересно. Для нашей поэзии необычна эта обобщённая до универсальности публицистика; так с непониманием и тоской смотрел бы на сегодняшнюю Россию марсианин. Но поле притяжения русской словесности слишком сильно, да и само время, видно, изменилось, если даже удивительно непохожие поэты сегодня говорят и болеют об одном и том же. Шевчук видит конкретные проблемы. Васильев видит абсурд ситуации в целом. И, не претендуя на активный протест, в своих стихах выражает саркастическое недоумение от происходящего. Такое примерно, как в его грустной шутке о Ленине в Мавзолее: «У нас же дети уже начинают спрашивать: а почему там – и вот это? Как объяснить?..»
 |
Дарья МЕЛЬНИК
По поводу молчаливой совремннной поэзии.
Хорошего автора нельзя заставить не писать, а вот никто их не продвигает – то да. Мы сделали канал в телеграм, @h3dg3h0gs – там много авторов, вдруг кому-то будет интересно.