Дерзать или лизать

№ 2011 / 23, 23.02.2015

До по­ры до вре­ме­ни Пол­то­рац­ко­му не­про­фес­си­о­на­лизм схо­дил с рук. Не­ком­пе­тент­ность глав­но­го ре­дак­то­ра с ли­х­вой ком­пен­си­ро­ва­ло его ли­зо­блюд­ст­во пе­ред пар­тап­па­ра­том и ли­те­ра­тур­ным ге­не­ра­ли­те­том. Осеч­ка про­изо­ш­ла в сен­тя­б­ре 1961 го­да.

11. Агония

До поры до времени Полторацкому непрофессионализм сходил с рук. Некомпетентность главного редактора с лихвой компенсировало его лизоблюдство перед партаппаратом и литературным генералитетом. Осечка произошла в сентябре 1961 года. На Старой площади, в ЦК партии не просто какое-то там неудовольствие, а яростное бешенство вызвали два материала «Литературы и жизни»: стихотворение Алексея Маркова «Мой ответ» (оно появилось в воскресном номере за 24 сентября) и статья Дмитрия Старикова «По поводу одного стихотворения», напечатанная тремя днями позже, в среду – 27 сентября.

Вячеслав ОГРЫЗКО

Эти два материала спровоцировало стихотворение Евгения Евтушенко «Бабий Яр», напечатанное 19 сентября в «Литгазете». Наверное, с художественной точки зрения это стихотворение было не безупречно. Но в данном случае оно несло в себе определённый политический смысл. Евтушенко, коснувшись чрезвычайно чувствительной темы холокоста, утверждал: «…Но ненавистен злобой заскорузлой/ я всем антисемитам как еврей/ и потому – я настоящий русский». Его позиция была однозначна: холокост – преступление, которому никакого оправдания не могло быть и в помине. Однако авторы «Литературы и жизни» усмотрели в стихах поэта умаление русского народа и по существу развязали целую дискуссию по крайне сложному национальному вопросу, в одну кучу смешав русофильство, антисемитизм и интернационализм и всё до крайности запутав.

Понятно, что Евтушенко уже давно вызывал у партийного и писательского начальства одну аллергию. Литературный генералитет не мог простить ему молодость, смелость в суждениях и новаторство. Прав был экономист-зарубежник В.Анисимов, который в своём отклике на материалы Маркова и Старикова, посланный в «Литературу и жизнь», заметил: «Наш век не блещет поэтами. В стихах Щипачёва, Тихонова, Рыльского, Бровки и им подобных [которых так щедро печатала газета «ЛиЖи» в первые годы своего существования. – В.О.] можно найти идею, неплохую мысль, удачное сравнение, но в них не найдёшь главного – поэзии. Всё, что они пишут, можно с таким же успехом изложить прозой». А Евтушенко бросил вызов всей этой серости и стал страшно популярен, что не понравилось как «левым», так и «правым». Не случайно в своём неприятии поэта объединились псевдорусские националисты Софронов, Грибачёв, умеренные Твардовский, Наровчатов и мифические интернационалисты типа Маршака, до победы большевизма исповедовавшего сионизм. Твардовский, к примеру, устроил в начале июня 1961 года целый разнос своим сотрудникам в «Новом мире» по поводу того, что кто-то вздумал принять Евтушенко на полном серьёзе. Его раздражала убеждённость некоторых коллег, «что речь идёт о таланте вроде Лермонтова». «Мне ясно и жутко было, – писал Твардовский 3 июня 1961 года в своём дневнике, – что дело не в «таланте», не в Евтушенко как таковом, а в той аудитории, которая жаждет чего-то «антисофроновского», чего-то на зап<адный> образец, чего-то не казённого, и коль Евтушенко полузапретный плод, то и подай его». Маршак высказывался, как всегда, более осторожно, но он тоже не скрывал своих сомнений в отношении Евтушенко. «По-моему, – признался мастер 16 июля 1961 года в письме критику Адриану Македонову, – ни Евтушенко, ни Вознесенский ещё не проявили себя настолько, чтобы можно было говорить об их поэтической физиономии. Пока у них – при всей их талантливости – больше грима, чем лица. Поэты рождаются нелегко. Дай им бог родиться на свет, показать себя в разных поворотах, чтобы можно было судить, объёмные они или плоские». Но дальше всех в своём неприятии пошёл Александр Прокофьев. Он обвинил Евтушенко вкупе с Вознесенским ни много ни мало как в подрыве основ музыкальности русского стиха и в отвержении Пушкина.

Справедливости ради замечу, что «Литература и жизнь» поначалу в отличие от Твардовского оказалась в числе тех изданий, кто поднимал Евтушенко на щит. Напомню, что 11 февраля 1959 года в газете были напечатаны два стихотворения поэта: «Хозяйки» и «Помню…». Но вскоре отношение партийного руководства к талантливому автору резко изменилось. Перелом произошёл, видимо, осенью 1959 года. Чиновникам страшно не понравилась опубликованная в сентябрьском номере журнала «Октябрь» подборка Евтушенко из семи стихотворений. Отдел науки, школ и культуры ЦК в лице Николая Казьмина и Михаила Колядича тут же признали подборку упаднической и пессимистической, проникнутой мотивами худших образцов декадентской литературы.

Уловив новую тенденцию, Полторацкий тут же дал команду как следует Евтушенко пропесочить. И уже 23 сентября, через пять дней после записки Казьмина и Колядича в «Литературе и жизни» появилась без подписи разносная статья «Напечатали, а что потом?..». Потом, как водится, должны были последовать санкции: выговоры, запреты и тому подобное. Но в ситуацию вмешался один из главных идеологов партии Суслов. Поэтому в тот раз дело спустили на тормозах. Зав. сектором отдела культуры ЦК КПСС Игорь Черноуцан 9 октября дал Суслову следующую справку: «Стихи Е.Евтушенко были подвергнуты критике в печати («Комсомольская правда», «Литература и жизнь»). С ним будет проведена беседа в секции поэтов Московского отделения Союза писателей». Этим всё и ограничилось.

Правда, спустя три месяца недовольные чинуши всё-таки подкинули уголька в тлевший костёр и на всероссийской конференции «Поэты и современность» в Ленинграде разожгли новый пожар. Информируя руководство, Николай Казьмин и его заместитель Зоя Туманова сообщали: «В связи с разговором о воспитании молодых поэтов многие выступающие на дискуссии касались творчества Евгения Евтушенко. Л.Ошанин в своём докладе подчеркнул, что Евтушенко зачастую пишет с позиции бездельника, что в его книгах много кокетства и претенциозности, желания вызвать скандальчик. Л.Ошанин зло высмеял ряд стихотворений Евтушенко о любви, подметив, что автор пишет о себе, как о… покинутой женщине. Литературовед Выходцев (Ленинград) развивал мысль, что Евтушенко в своих стихах пропагандирует мещанство. М.Дудин, А.Прокофьев и другие считают, что Евтушенко занимается саморекламой, дешёвой демагогией. Отмечая талантливость Евтушенко, многие участники совещания советовали ему задуматься над своими позициями, пересмотреть их, не брать на себя защиту молодых поэтов и молодёжи. Кстати, на совещании удачно выступили студенты Литературного института Кузнецов (из Ленинграда) и Харитонов (из Воронежа), которые заявили, что Евтушенко не имеет права говорить от имени молодёжи, что молодые поэты не могут согласиться со всеми поэтическими принципами Евтушенко и ждут от него более глубокого проникновения в духовный мир советской молодёжи. Поэт А.Гарнакерьян (Ростов-на-Дону) призывал Евтушенко призадуматься над тем, почему за рубежом антисоветски настроенные лица, любящие Б.Пастернака, любят и его, Евтушенко».

Дальше – больше. В двенадцатом номере журнала «Юность» за 1960 год появилось очередное стихотворение Евтушенко «Нигилист». Тут уже чаша терпения у литературного генералитета лопнула. Начало стихотворения –

Носил он брюки узкие, читал Хемингуэя, «Вкусы, брат, нерусские…» – внушал отец, мрачнея, –

софроновско-грибачёвская команда восприняла как вызов. К сожалению, в травлю поэта помимо ортодоксов включились такие тонкие ценители поэзии, как новый заместитель главного редактора «Литературы и жизни» Константин Поздняев.

В отличие от Полторацкого Поздняев знал и любил Гумилёва, читал Цветаеву, изучал наследие Павла Васильева и Бориса Корнилова. Но вот Евтушенко (да и Вознесенского) он изначально не принял. Ему многие идеи этого стихотворца казались очень сомнительными. Об этом Поздняев написал, в частности, в своей статье «Это тревожит», которая была опубликована в газете 18 января 1961 года. Но до политических ярлыков критик, надо признать, всё же не опустился.

Евгений ЕВТУШЕНКО

Практику огульного очернительства и репрессивных мер по отношению к несговорчивым молодым талантам возродил Казьмин. Это он 3 февраля 1961 года инициировал докладную записку в бюро ЦК КПСС по РСФСР «О серьёзных недостатках и ошибках в творчестве молодых поэтов». Ему страшно не понравились стихи Натальи Грудининой, Вадима Шефнера, Андрея Вознесенского, Нины Королёвой, Владимира Цыбина. В недопустимо грубой форме он попытался заклеймить позором Казакову. Казьмин писал: «Молодая поэтесса Римма Казакова – выпускница исторического факультета Ленинградского университета, сразу же по приезде в Хабаровск зарекомендовала себя аморальными поступками (участие в коллективных пьянках, сожительства), упадническими стихами. Неправильное поведение Р.Казаковой во многом предопределено общением с людьми, ведущими богемный образ жизни, в частности с поэтом Е.Евтушенко. Несмотря на то, что Р.Казакова недавно начала выступать в печати и не имеет жизненного опыта, издала всего лишь два небольших сборника стихотворений, она принята в члены Союза писателей, нигде не состоит на штатной должности, перешла на профессиональную литературную работу».

По тону и форме Казьмин практически сравнялся с одиозным Ждановым, вошедшим в историю как хулитель Ахматовой. Тот тоже без какого-либо стеснения влез в 1946 году в личную жизнь большого поэта. Правда, на этот раз партаппарат афишировать выводы очередного хулителя поэзии всё-таки постеснялся, но и не осудил. Редакторы старой закваски из этого сделали вывод, что борьбу с новой порослью литераторов, выбившихся из общей стаи, следовало не ослабить, а ещё более усилить. В «Литературе и жизни» проводниками этой жёсткой, переходящий в ничем не прикрытую грубость линии стали Игорь Кобзев, Иван Шевцов и Владимир Котов. Но всех на этом поприще переплюнул Алексей Марков.

В стихотворении «Мой ответ» Марков, по сути, обвинил Евтушенко в клевете на русский народ. Автор «ЛиЖи» грозно предупреждал оппонентов: «Пока топтать погосты будет хотя б один космополит…». Куда уж дальше было опускаться?..

Я думаю, что свой стихотворный отклик Марков написал не от большого ума. Хотя, нет, его нельзя было назвать совершенно глупым человеком.

Марков в своё время много нахлебался. Он в двенадцать лет остался без отца. Мать, столкнувшись с угрозой голода, в 1932 году поспешила сына и дочь перевезти из Ставрополя в Дагестан. Но горы не спасли. И мальчишку вскоре отдали в Дербентский детский дом. Потом он окончил Буйнакское педагогическое училище и отправился учительствовать в отдалённый аул Ашты, где научился хорошо говорить по-кумыкски.

Когда началась война, Марков ушёл на фронт и все четыре с лишним года прослужил авиационным мотористом. После демобилизации его приняли в Литинститут. Однако на одну стипендию было не прожить. Поэтому он вынужден был пробиваться случайными заработками то в детсаду, то в многотиражке завода имени Сталина, то в «Литгазете». Но лучше всего молодого автора кормили переводы дагестанских коллег. С этими переводами Марков сразу после окончания института сунулся в Союз писателей. Но старшие товарищи его кандидатуру тогда отклонили. Им переводы бывшего учителя не понравились.

Дорогу в большую поэзию Маркову дал не кто-нибудь, а Твардовский, опубликовавший в 1952 году в «Новом мире» его бесхитростную поэму «Вышки в море». С этой вещью выпускник Литинститута вскоре вновь постучался в Союз. Новые рекомендации ему дали Вера Инбер, Сергей Смирнов и Михаил Луконин. Но на приёмной комиссии против него выступили Павел Антокольский и Константин Федин. Антокольский прямо сказал, что «Вышки в море» – «очень слабое и беспомощное произведение». Однако у молодого автора нашлись более влиятельные заступники.

Получив заветную корочку члена Союза писателей, Марков тут же печатно набросился на своего учителя Твардовского. В нём взыграли непомерные амбиции. Он, видимо, решил, что уже стал поэтом номер один.

Когда была создана газета «Литература и жизнь», Марков воспринял её как свою вотчину. Уже во втором номере этого издания, 9 апреля 1958 года появилась его не бог весть какая статья «На взлёте» о довольно-таки средних стихах Игоря Кобзева. Дальше поэт потребовал полполосы под собственные вирши. Однако в редакции для публикации отобрали лишь два стихотворения. Маркова это сильно разозлило. 12 июня 1958 года он отправил Полторацкому просьбу-требование. Поэт писал: «Дорогой Виктор Васильевич! Если в «Литературе и жизни», нашей газете, я не могу по-человечески быть представленным, то где же тогда… Очень тронут, что Вы мне напомнили ещё раз о моих стихах. Даю Вам целую подборку «Стихи о России». Может быть, мой портретик дать, пока не состарился совсем. У Вас это хорошо получается (В.Журавлёв, С.Орлов и др.). Так как я на месяц-два уезжаю из Москвы, то оставляю его сейчас. Только сохраните его, пожалуйста, если особенно не напечатаете. Таким красивым я редко получаюсь. Всё это, конечно, между нами. Жму руку. Алексей».

Полторацкий в свою очередь рукопись Маркова передал Виталию Василевскому. Тот, прочитав 28 страниц зарифмованного текста, пришёл в тихий ужас. Его вердикт был короток: «Стихи Алексея Маркова чрезвычайно элементарны; вот в чём дело. Напечатать их можно, но и в газете они останутся элементарными».

Полторацкому категоричность Василевского не понравилась. Он недоумевал: к чему усложнять, при чём тут техника письма, если поэт служит команде Соболева. Поэтому главный редактор настойчиво попросил Василевского пересмотреть своё отношение к правильному стихотворцу. После такого натиска Василевский пошёл на уступки, в новом отзыве он написал: «А.Марков – поэт способный, но пишет он с поразительной быстротою и небрежностью. Вот и получается, что рядом с удачными произведениями попадаются вовсе пустяковые, коряво набросанные, непродуманные стихи. Да и в удачных-то вещах непрерывно натыкаешься на слабые строки. Я с симпатией отношусь к Маркову, но поэзию, да и Россию я люблю сильнее, чем его. Влияние, а иногда и открытое подражание то Блоку, то Есенину зримо чувствуется почти во всём цикле. Я могу рекомендовать лишь «В жару», «В Индии», «Шалаш» и «Друг». Но, может быть, это и не так уж мало?!»

После такой рецензии Полторацкому крыть оказалось нечем. Гигантомания не прошла. Но осадок остался. Полторацкий вскоре заметно к Василевскому охладел, но зато приблизил к себе Маркова. Поэт попал в число любимых главным редактором «ЛиЖи» авторов.

За верность линии Софронова – Грибачёва Полторацкий даже готов был простить Маркову некоторые шалости в быту и фрондёрство на различных собраниях. В частности, главный редактор не стал делать оргвыводы после выступления молодого коллеги 6 декабря 1959 года на конференции «Поэт и современность», в котором стихотворец, по сути, усомнился в методе социалистического реализма. Полторацкий знал, что дело дошло до ЦК партии. Ему было известно, что партфункционеры Казьмин и Туманова осудили Маркова. В своей записке партначальству эти функционеры доносили: «Необходимо указать, что на дискуссии были высказаны некоторые путанные, а порой и ошибочные положения. Так поэт Алексей Марков (Москва) наряду с некоторыми правильными мыслями утверждал, что литераторы «удивительно поняли метод социалистического реализма, его поняли как метод восхваления», что «в поэзии одно время было только восхваление». Говоря о советской поэзии 30–40-х годов, А.Марков назвал её «подхалимской», «потому что она воспевала не народ, не его чаяния, а определённого человека». Недоумение участников совещания вызвали также двусмысленные рассуждения А.Маркова о значении философии для развития поэзии. «Возьмите любой век, – говорил он. – У каждого века была своя философия. В зависимости от этого поэзия ошибалась или правильно шла. Даже декаденты, как писала Гиппиус, «декаденты имели свою философию», у них был Соловьёв. Если бы мы остались на уровне «примуса», у нас не было бы реактивных самолётов, а в философии мы остались на уровне «примуса». Это чудовищно! Всё идёт вперёд, только философия в литературе не развивается». Затем А.Марков выдвинул предложение о создании «хотя бы одного кооперативного издательства». Этим неправильным высказываниям А.Маркова дали отпор С.Баруздин, В.Друзин, А.Турков и другие. Особенно активное несогласие высказали участники совещания с обвинением советской поэзии в подхалимстве». Но хода этому доносу не дали. Маркова лишь слегка в узком кругу пожурили. Поэт нужен был начальству для других дел.

Алексей МАРКОВ

Одна была закавыка: сколько Маркова ни печатали и как сильно поэта ни надували, народ его стихи не знал. Чего нельзя было сказать о Евтушенко. Тот собирал переполненные залы, и его наизусть цитировала вся молодёжь. Маркова это дико злило, и он только искал случая, чтобы отыграться на своём сопернике по полной программе. Но отыгрыш получился с душком. Возник скандал.

Сомнительные стишки Маркова «Мой ответ» не нашли поддержку даже у редакционного коллектива. Приехавший в понедельник 25 сентября в газету Дымшиц потребовал собрать редколлегию. Но Полторацкий начал тянуть резину. Не дождавшись заседания, Дымшиц, если верить его записным книжкам, «оставил свой письменный протест против опубликования стихотворения А.Маркова «Мой ответ».

Кроме Дымшица, созыва редколлегии попробовал добиться Лев Кассиль. Но и у него ничего не получилось. Поэтому он через несколько дней отправил заявление в секретариат правления Союза писателей СССР. Кассиль писал: «Уважаемые товарищи! Считаю своим прямым долгом сообщить руководству нашей Всесоюзной писательской организации, что, начиная с июля месяца с.г. я, ввиду моего отсутствия в Москве, был лишён возможности участвовать в работе редколлегии газеты «Литература и жизнь» и не имел фактически никакой связи с ней. 23-го сентября мною официально сообщено Правлению Союза писателей РСФСР и редколлегии «Литературы и жизни», что я не могу больше нести хотя бы и номинально обязанности члена редколлегии газеты и прошу освободить меня от этого звания, сняв одновременно мою фамилию из списка членов редколлегии, публикуемого в газете. Таким образом, я решительно снимаю с себя даже частичную ответственность за материалы, печатаемые в газете «Литература и жизнь».

Здесь надо уточнить. Вывести себя из редколлегии Кассиль попросил из-за неумного стихотворения Маркова, напечатанного в номере за 24 сентября. Но в реальности этот номер вышел не в воскресенье, а на день раньше и Кассилю поступил ещё в субботу 23 сентября. Оргсекретарь Союза К.Воронков попросил с писателем переговорить однофамильца недалёкого поэта – Георгия Маркова. Писательское начальство явно хотело скандал всячески замять.

Позже стало известно, что выходка Алексея Маркова вызвала возмущение даже у части литературного генералитета. Дымшиц в своём ежедневнике рассказал, как отреагировал на эту историю вечером 27 сентября главный редактор журнала «Октябрь» Всеволод Кочетов. Якобы Кочетов сказал: «До чего дошли – по нац! вопросу пишут Евтушенко (глупые стихи) и А.Марков – грязные стихи».

Позже стало ясно, почему Полторацкий на сутки отложил заседание редколлегии. Он думал, что неумный выпад Маркова как-то смягчит развёрнутая статья Дмитрия Старикова «По поводу одного стихотворения».

Стариков, несмотря на относительно молодой возраст – ему 20 октября 1962 года должен был стукнуть только тридцать один год, считался уже тёртым калачом. Первые шишки он набил на филфаке в МГУ. Профессура видела в нём будущее светило в области фонетики и семиотики. Однако недоброжелатели сделали всё, чтобы после защиты диплома молодого исследователя вместо аспирантуры отправили учительствовать в одну из железнодорожных школ Донбасса. Судя по всему, ему отомстили за тестя – влиятельного главного редактора журнала «Огонёк» Анатолия Софронова. Но эта обида осталась в нём на всю жизнь.

В Москву Стариков возвратился лишь в 1957 году. Зять помог ему сразу устроиться к Кочетову в «Литгазету». Там он запомнился резкой критикой романа Даниила Гранина «После свадьбы». Однако сразу после отставки Кочетова новый главред Смирнов дал Старикову понять, что вместе они не сработаются. И он вынужден был перейти к Поповкину в журнал «Москва». Тогда же началось его сотрудничество и с «Литературой и жизнью». Окончательно на работу в «ЛиЖи» критика взяли в феврале 1961 года.

В первое время Стариков, обжёгшись с Граниным, на рожон больше не лез. Он печатал в «ЛиЖи» в основном статьи об истории советской литературы. Но потом его уговорили пропесочить Владимира Тендрякова. Ну а дальше понеслось.

Судя по всему, Стариков набросился на Евтушенко по просьбе своего тестя. Понимая, что может возникнуть дискуссия, он хотел подверстать под свой материал короткое послесловие следующего содержания: «Публикуя настоящую статью, редколлегия газеты «Литература и жизнь» выражает своё полное согласие с основными положениями автора и считает нецелесообразным вступать в дальнейшем в какое бы то ни было обсуждение поднятых в статье проблем, которые давно уже решил для себя многонациональный советский народ». Но это примечание не понравилось Полторацкому. Ознакомившись с материалами Старикова, он написал: «Статью прочитал. Со многими (основными) положениями её можно согласиться. Но некоторые (см. отмечено!) места обязательно надо сделать тоньше, чтобы не вызвать упрёков в грубости и двусмысленности. Примечания к статье я бы не давал. Зачем? Ведь всем известно, что выступает член редколлегии. А это получается что-то вроде манифеста. Нет, нет! Примечание не следует давать! Очень прошу ещё раз внимательно посмотреть». Это указание Полторацкий адресовал своему новому заместителю Александру Кузнецову (пришедшему на место Дымшица), ответственному секретарю Марфину и непосредственно автору статьи Старикову.

Стариков ограничился косметической правкой и уточнением названия статьи. Первоначально он свой материал назвал «По поводу одного фальшивого стихотворения». Но потом слово «фальшивый» критик изъял. Суть же статьи осталась прежней. Стариков обвинил Евтушенко «в вольном или невольном разжигании угасающих национальных предрассудков», в оскорблении памяти всех погибших советских людей и в отступлении от коммунистической идеологии на буржуазные позиции.

Но даже после незначительной редактуры Полторацкий всю ответственность брать на себя не стал. Он провёл статью Старикова через заседание рабочей редколлегии, в которой приняло участие всего пять человек: Кузнецов, Марфин, Стариков, Дымшиц и Бабаевский. Все они подписали материал к печати. Против не оказалось ни одного человека.

Однако тот эффект, на который рассчитывал Полторацкий, не случился. Статья Старикова ничего не уравновесила. Наоборот, она лишь подлила масла в огонь. Разгорелся грандиозный пожар, который всколыхнул чуть ли не весь писательский мир.

Во-первых, газету тут же захлестнул поток писем. Впервые со дня своего существования в «Литературу и жизнь» на два материала пришло свыше трёхсот (!) откликов. Причём практически все отзывы носили резко отрицательный характер (в поддержку Маркова и Старикова газета получила всего три или четыре письма).

Во-вторых, произошёл раскол внутри редакционного коллектива. Так, один из заместителей главного редактора газеты Константин Поздняев был возмущён тем, что стихи Маркова поставили в номер во время его отсутствия. Возвратившись в конце сентября с отдыха из Коктебеля, он прямо сказал, что руководство допустило серьёзную ошибку. В письме Дымшицу он написал: «Я полностью разделяю Вашу точку зрения относительно стихов Ал. Маркова. Ирине Николаевне (боже! как я стал величать свою жену!) я так и сказал, когда приехал: «Наши антисемиты сработали», чего, конечно же, не мог сказать о статье Димы, ибо она, хотя и резкая, но абсолютно правильная. Вся беда в том, что стихи Евтушенко объединили вокруг него всякую дрянь из лагеря ярых ненавистников русского народа, советского народа в целом, а стихи Ал. Маркова заставили поднять голову черносотенцев. Это тоже скверно. В общем оба они «хороши»!»

В-третьих, начался раздрай в редколлегии. Статью Старикова однозначно не принял, к примеру, Кассиль. Он продолжал настаивать на том, чтобы его больше в газете ни в коем случае не упоминали. Писатель сообщил Илье Эренбургу, чьё имя походя затрагивалось в материале Старикова: «Т.к. на страницах газеты «Литература и жизнь», среди членов редколлегии которой значусь до сих пор и я, в статье «Об одном стихотворении» автор позволил себе бессовестно спекулировать на Вашем большом и всем нам дорогом имени, я считаю нужным поставить Вас в известность, что ещё 23 сентября, на другой же день после напечатания отвратительнейших стихов Маркова «Мой ответ», я официально, в письменной форме, заявил руководству Союза писателей РСФСР и редакции «Лит. и жизнь», что не считаю себя больше членом редколлегии газеты и прошу снять мою фамилию из списка её членов». Эренбург в ответ позже Кассилю написал: «Дорогой Лев Абрамович, мне приятно было получить Ваше письмо. Я всецело понимаю Ваш поступок и думаю, что так должен был поступить любой национальности любой советский человек, не имеющий ничего общего с неочерносотенцами».

Перед этим Эренбург 3 октября 1961 года из Рима по телефону продиктовал по поводу Старикова в редакцию «Литературной газеты» заметку из двух предложений. Он сообщал: «Находясь за границей, я с некоторым опозданием получил номер газеты «Литература и жизнь» от 27 сентября, в котором напечатана статья Д.Старикова «Об одном стихотворении». Считаю необходимым заявить, что Д.Стариков произвольно приводит цитаты из моих статей и стихов, обрывая их так, чтобы они соответствовали его мыслям и противоречили моим».

Позже Эренбург в мемуарах «Люди, годы, жизнь» уточнил причину своего гнева. Он писал: «В 1961 году в «Литературной газете» было напечатано стихотворение Е.Евтушенко «Бабий Яр». «Литература и жизнь» напечатала сразу стихи Маркова, утверждавшего, что Евтушенко носит узкие брюки и что он – не русский, и длинную статью Д.Старикова. Желая доказать читателям, что нельзя говорить о национальности жертв фашизма, Стариков приводил мои стихи о Бабьем Яре, написанные во время войны, и обрывал цитату до слов: «Моя несметная родня».

Однако новый главный редактор «Литгазеты» В.Косолапов, спровоцировавший публикацией стихов Евтушенко неумную полемику, под давлением писательского начальства заметку Эренбурга в номер не поставил. Писатель был взбешён. Он немедленно связался с помощником Никиты Хрущёва – Владимиром Лебедевым. Тот, зная сложившийся расклад сил в писательском сообществе, посоветовал ему напрямую обратиться к советскому лидеру.

В письме к Хрущёву Эренбург 9 октября 1961 года сообщал: «Когда я находился в Риме, в западной печати началась антисоветская кампания в связи с опубликованием в газете «Литература и жизнь» стихотворения А.Маркова и статьи Д.Старикова «Об одном стихотворении». Я решительно отказывался отвечать на поставленные мне вопросы, поскольку я не мог защищать стихотворение и статью, напечатанные в «Литературе и жизнь», и не хотел давать пищи для расширения кампании. Сегодня мне позвонил корреспондент «Унита» и сказал, что получил телеграмму из Рима, в которой меня просят высказать моё мнение по поводу стихов и статьи, появившихся в газете «Литература и жизнь». Хотя я понимаю, насколько важно нашим итальянским друзьям ответить на нападки антисоветской печати, я должен был пока уклониться от ответа. Я уже не говорю о том, что меня беспрерывно запрашивают советские читатели различных национальностей о том, действительно ли я разделяю точку зрения Д.Старикова, который воспользовался моим именем.

Я никогда не был никаким националистом, в том числе и еврейским, и, конечно, никогда не был, да и не мог быть антисемитом. В беседе с т. Корнейчуком и мною в 1956 году Вы много говорили о событиях 1949–1952 гг. и о том, какой характер приняла тогда борьба против «космополитизма». Именно тогда к космополитам был причислен и я. В своём стихотворении А.Марков говорит о «космополитах», оживляя в нашей памяти 1949 год. Что касается Д.Старикова, то он, искажённо цитируя мои стихи и статьи военных лет, он говорит о моём «тогдашнем интернационализме». Я действительно и в годы войны был интернационалистом, и, если я не заблуждаюсь и не выжил из ума, то им и остался по сей день. Если же я перестал быть интернационалистом, то я никак не могу защищать нашу советскую точку зрения.

Именно будучи интернационалистом и советским патриотом, я теперь, вместе с товарищами Корнейчуком, Аджубеем и другими в Лондоне, в Варшаве и в Риме выступал по поводу возрождения фашизма в Западной Германии, и среди прочих симптомов этого возрождения указывал на возобновление среди бывших гитлеровцев и эсэсовцев антисемитских выходок.

Я никак не представляю себе, что можно обличать немецких фашистов, боясь вымолвить слово «антисемит».

Поскольку в своей статье Д.Стариков искажённо процитировал мои стихи и статьи, я направил 3 октября письмо в редакцию «Литературной газеты». Вернувшись в Москву, я узнал, что моё письмо не напечатано, что Отдел культуры ЦК КПСС предложил «Литературной газете» не печатать его, а когда я позвонил в Отдел культуры, мне было предложено направить это письмо в редакцию «Литературы и жизни», причём редакция должна решить сама, печатать моё письмо или нет. По позиции, занятой редакцией «Литературы и жизни», сказавшейся как в стихах А.Маркова, так и в статье Д.Старикова, я понимаю, что моего письма она не напечатает. Это ставит меня в столь тяжёлое положение, что я вынужден обратиться к Вам, хорошо зная, насколько Вы заняты в настоящее время.

Я убежден, что Вы поймёте, что я не могу писать, если мои мысли искажаются и я не в силах этого опровергнуть.

Письмо моё, копию которого я прилагаю, составлено, мне кажется, так, чтобы не разжечь, а погасить очередную антисоветскую кампанию на Западе, поскольку все увидят, что я могу опровергнуть приписываемые мне мысли.

Прошу простить, что отнял у Вас время, но вопрос кажется мне важным прежде всего тем резонансом, который он получит на Западе».

Реакция Хрущёва была мгновенной. Ему накануне открытия двадцать второго съезда партии скандал с антисемитским душком явно был не нужен. Косолапову дали команду немедленно утрясти с Эренбургом все проблемы. Заметка писателя появилась в газете 14 октября. А через три дня в Кремле начал работу партийный форум.

Но на этом история не окончилась. После вмешательства Хрущёва стало ясно, что время разговоров прошло и надо ждать оргвыводы. Полторацкий не на шутку перепугался. Главный его покровитель – Казьмин из ЦК уже был смещён (его назначили директором музея Ленина). Понизили в должности и секретаря ЦК по идеологии Поспелова (его бросили на институт марксизма-ленинизма). А новый идеолог Леонид Ильичёв, несмотря на то, что знал Полторацкого по работе в «Известиях» после войны, со своей поддержкой не спешил. Задвинутый Полторацким в газете на третьи роли Поздняев 15 октября сообщал Дымшицу: «Поток ругательских писем не прекращается (уже есть около трёхсот). Многие из них начинаются обращением: «Господин Полторацкий и господин Стариков». Дм. Викт. [Старикова. – В.О.] кроют и в хвост, и в гриву, а Ал. М. [Маркова. – В.О.] тем более. Вопрос был предметом обсуждения в очень высоких кругах. Сказано, что В.Ал. [Косолапов. – В.О.] проявил политическую незрелость, что выступление Е.Е. [Евтушенко. – В.О.] носило явно провокационный характер. В.Ал. схлопотал выговор. Но и нам [редакции «Литературы и жизни». – В.О.] брошен упрёк за Ал. М. и вообще сказано: «Надо в таких случаях советоваться». Письмишко И.Г. [Эренбурга. – В.О.] не должно было появляться. Так нас проинформировал Дмитрий Алексеевич [Поликарпов, завотделом культуры ЦК КПСС. – В.О.]. Но уже на другой день Зоя Петровна [Туманова, зам. зав. отделом ЦК. – В.О.] поставила нас в известность, что письмо появится, причём было предложено не реагировать на него».

Но потом открылся двадцать второй съезд партии. Партийной верхушке стало не до разборок в писательском мире. Партийные идеологи переживали, удержат ли они свои высокие посты. Поэтому когда съезд закончился, они уже крови не требовали. Полторацкому дали понять, что он может уйти из газеты с миром.

Окончательно его судьба была решена 10 ноября 1961 года на секретариате правления Союза писателей России. Соболев представил дело так, будто Полторацкий уходил из газеты по состоянию здоровья. Ему выразили благодарность и тут же дали новую должность – председателя Литфонда России, а также позвали вести семинар прозы в Литинститут. Больше того, спустя полгода Полторацкого в связи с 50-летием главной газеты страны – «Правды» отметили орденом «Знак Почёта», подчеркнув в указе, что награду ему дали не как писателю или журналисту, а как бывшему главному редактору «Литературы и жизни». То есть ни о какой опале речи с самого начала не шло. Партаппарат своих не бросал.

12. Операция преемник: от полного провала к возможному успеху

Вместо Полторацкого исполняющим обязанности главреда «ЛиЖи» Союз писателей с одобрения заместителя заведующего отделом пропаганды и члена бюро ЦК КПСС по РСФСР А.Романова назначил Александра Кузнецова. Для меня до сих пор этот человек – загадка. Кого я только не пытал своими расспросами о нём. Но никто из ветеранов редакции толком его не запомнил. Кое-что вспомнил лишь Михаил Лобанов. По словам критика выходило, что Кузнецов был не в меру суров, молчалив и всего боялся, а в литературном мире он поддерживал отношения в основном только с поэтом из Астрахани, фронтовиком Борисом Шаховским. Да ещё пару деталей добавил Александр Авдеенко. По его мнению, Кузнецов представлял из себя типичного партийного функционера и был малоприятным человеком. Другие ветераны – в частности, Олег Куприн, Владимир Бушин, Наум Лейкин, Светлана Курляндская и вовсе его не запомнили, настолько тот оказался бесцветной личностью.

Новая метла сильно менять в газете что-либо не стала. Кузнецов продолжил яростную защиту от любой критики посредственных романов Всеволода Кочетова и Семёна Бабаевского. Затем он затеял травлю Корнея Чуковского, который до этого имел репутацию если не друга, то сторонника «ЛиЖи». Никто не мог понять, зачем ему накануне присуждения Ленинских премий за 1962 год потребовалось печатать неубедительное письмо четырёх преподавателей из Ярославля – В.Московкина, В.Рымашевского, Г.Мурашева и К.Яковлева. Лишь спустя годы стало ясно, что газета выполняла социальный заказ отдела культуры ЦК КПСС, который в одной из своих записок предлагал руководству сделать всё, чтобы отклонить кандидатуру Чуковского на Президиуме Комитета по Ленинским премиям (поскольку писатель, по мнению старых большевиков, в течение многих лет «сознательно работал против дела Ленина»). Впрочем, публикация «ЛиЖи» никакого эффекта не дала. Другие издания, наоборот, дружно поддержали Чуковского. Общественное мнение оказалось на стороне писателя. Не случайно «ЛиЖи» вынуждена была отыграть назад и срочно опубликовать другое «заказное» мнение Сергея Баруздина.

Одновременно Кузнецов, чтобы его слишком не упрекали в тенденциозности и частых «заказухах», решил слегка пощекотать нервы своим единомышленникам – Владимиру Солоухину и Евгению Осетрову. Но критика соратников носила очень умеренный характер. На полный разрыв отношений с этими авторами преемник Полторацкого не решился.

Что же касается Евтушенко или Вознесенского, то тут отношение редакции ничуть не изменилось. Воинственный настрой редакции сохранился. «Скажу только, – писал после всех баталий Дымшицу Поздняев, – что он [Евтушенко. – В.О.] ничего не понял и долго ничего не поймёт. Уже после совещания в ЦК ВЛКСМ он читал «Бабий Яр» на вечере в МЭИ. Ему был задан вопрос: «Почему вы такой невесёлый сегодня?» Он ответил: «Я невесёлый потому, что покончил жизнь самоубийством Валентин Овечкин». Во-первых, Овечкин жив; во-вторых, история с его выстрелом носит, как будто бы, хемингуэевский (неясный) характер; в-третьих, зачем болтать о том, чего не знаешь, на литературном студенческом вечере?!»

Когда шум поутих, Стариков взялся за старое, продолжил громить за социальность Тендрякова и восхвалять бездарного Егора Исаева. Правда, потом Дымшиц порекомендовал его Кочетову, и он ушёл в журнал «Октябрь», где огульную критику «Тёркина на том свете» Твардовского совместил с яростной поддержкой Рубцова и Передреева.

Марков тоже ничего нового не придумал и вскоре замучил редакцию очередными посредственными виршами. При этом он ни в чём себе не отказывал и вёл себя довольно-таки непринуждённо. В фондах РГАЛИ сохранился донос, пришедший на поэта 6 апреля 1962 года из Краснодара. Главный редактор общественно-политических передач Краснодарской студии телевидения некто Б.Верткин жаловался, что 26 марта творческая бригада «Литературы и жизни», состоявшая из члена редколлегии Андрея Фесенко и поэтов Алексея Маркова и Игоря Кобзева, грубо нарушила план телепередачи. «Кобзев, например, не прочёл стихи «Рекомендация в партию» и «Секретарь райкома», которые несли основную идеологическую нагрузку в его выступлении». А Марков позволил себе вместо шести одобренных стихотворений прочесть десять. По мнению Верткина, Марков тем самым скомпрометировал не только газету, но и власть.

Донос попал к Соболеву. Тот распорядился «неэтичное поведение Кобзева и Маркова» обсудить в президиуме Московской писательской организации.

А что Кузнецов? Какую позицию занял он: защитил своих авторов или осудил? Новый газетный начальник последовал примеру своего предшественника Полторацкого, выбрав нейтралитет.

Постепенно в писательских кругах сложилось мнение, что Кузнецов в литературе ничего не понимал и позволил своему окружению собой манипулировать. Старые члены редколлегии не понимали, куда газету клонит и что от неё ждать дальше.

Первым не вытерпел Дымшиц. 11 апреля 1962 года он попросил Соболева вывести его из состава редколлегии «ЛиЖи». Но председатель Союза писателей России, не желая очередного скандала, уговорил критика повременить с подачей заявления. Однако уже через четыре дня Дымшиц напрямую обратился к Кузнецову. Он косвенно обвинил нового руководителя газеты в некомпетентности. Дымшиц писал: «Считаю своим долгом высказать Вам своё глубокое недоумение по поводу того, как сегодня в газете подана статья В.Перцова, содержащая возражения А.Метченко. Эта статья, – уклончиво и не по существу возражающая на совершенно правильную и очень мягкую критику А.Метченко, – дана под рубрикой «В спорах рождается истина».

Данная рубрика предполагает, согласно недолгой, но чётко обозначившейся традиции, помещение рядом двух материалов, двух точек зрения. Вы же поместили единственно статью В.Перцова, создавая тем самым у читателя впечатление, что прав В.Перцов, а не прав А.Метченко, что истина утвердилась в споре сегодняшней статьёй В.Перцова. Вы не дали рядом с ней другого материала, не пообещали ещё вернуться к спору, – и таким образом создали у читателя на сегодня впечатление, что В.Перцов был облыжно обвинён А.Метченко. Между тем, это не так: статья В.Перцова принесла реальный вред, будучи напечатанной в «Литгазете», новая его статья создаёт у читателя впечатление будто этот критик стоит в вопросах о поэтических традициях и путях современной поэзии на правильных позициях.

Вы можете возразить мне, что Вам нечего было поставить рядом со статьёй В.Перцова. Но это не так. 10.4. в редакции «Октября» состоялось обсуждение на тему «Традиции Маяковского и современная поэзия», организованное Советом по критике (общественным). На этом заседании очень много говорилось о статье В.Перцова в «Литгазете». Она подверглась аргументированной критике, полностью её отвергающей. В обсуждении участвовал и В.Перцов, который не смог защитить свою статью (в этом смысле его статья в «ЛиЖ» представляет для него шаг назад). Статья В.Перцова была раскритикована Б.Соловьёвым, Н.Асеевым (в письме на адрес «Октября»), В.Друзиным, С.Трегубом, Ю.Идашкиным и другими участниками собрания. В Вашей редакции имеется отчёт об этой творческой дискуссии, написанный по поручению редакции В.Литвиновым. Спрашивается: почему его не дали рядом со статьёй В.Перцова? Ведь тогда стало бы ясно, что позиция В.Перцова по меньшей мере не бесспорна, что А.Метченко отнюдь не один возражал ему на его неверные идеи и «рекомендации», обращённые к поэтической молодёжи. Стало бы ясным, что А.Метченко спорил с В.Перцовым вовсе не относительно Блока (как это пытается изобразить В.Перцов), а относительно Цветаевой, Гумилёва, Мандельштама и других поэтов декаданса.

Я считаю ошибкой, отступлением от принципиальной линии нашей газеты характер подачи статьи В.Перцова в сегодняшнем номере. Я не могу понять, почему читателю не сообщили, что точка зрения В.Перцова была обсуждена и осуждена на большом собрании критиков и читателей? Мне это тем более непонятно, что отчёт у тов. В.Литвинова просили именно для сегодняшнего номера, подчёркивая, что он будет связан с датой Маяковского (14.4).

Вы знаете, Александр Иванович, что я редко вмешиваюсь в дела газеты (хотя неизменно участвую в заседаниях её редколлегии). То обстоятельство, что я в общем мало связан в последнее время с газетой и, будучи основательно занят в журнале, не уделяю ей много времени, вынудило меня подать в Союз писателей РСФСР просьбу об освобождении из редколлегии «Литературы и жизни». Но пока я ещё являюсь членом редколлегии «ЛиЖ», я считаю себя обязанным проявлять активное отношение к такому вопросу, как вопрос о последовательности творческих позиций газеты. Вот почему я и написал настоящее письмо.

Прошу Вас обсудить его с товарищами и, если сочтёте мои мысли верными, срочно исправить сегодняшнюю ошибку.

Повторяю: я не против того, что напечатали статью В.Перцова (это надо было сделать), я против того, что её подали, как ответ, определяющий истину в споре».

Кузнецов обвинение в некомпетентности проглотил. Он, как и Полторацкий, готов был только к одному – беспрекословно выполнять любую просьбу клерков из Союза писателей и вылизывать начальству все филейные части. Не случайно газетой при Кузнецове командовали уже не только Секретари Союза, но и разного рода консультанты. Я приведу лишь три письма литчиновников в писательское издание, которые дают картину того, кто в реальности управлял печатным органом. Сначала была любезная просьба, обращённая к Кузнецову. «Уважаемый Александр Иванович! Посылаю Вам стихи молодого горьковского поэта Юрия Адрианова, о которых Л.С. Соболев говорил на секретариате. Постарайтесь опубликовать. С уважением, секретарь правления Союза писателей РСФСР С.Сартаков». Потом тон ужесточился, хотя ранг подписанта снизился. Консультант Союза писателей Г.Ладонщиков, по сути, указывал: «Прошу включить в подборку стихов Юрия Адрианова и «Провидческие гомеры». Его стихи уже давно обещали (по рекомендации Л.С. Соболева) дать в «ЛиЖ». А дальше пошли сплошные требования. Тот же Ладонщиков, переправив в редакцию стихи горьковского поэта Михаила Пиголкина, уже требовал: «Дайте, что найдёте возможным, в нашей газете».

Авторитет газеты при Кузнецове, естественно, не только не вырос, но упал по самое некуда. Не удивительно, что через полгода после назначения пошли разговоры о его уходе. В отставку он подал в мае 1962 года. На этот раз проводы обошлись без каких-либо почестей. Ордена Кузнецов не дождался.

Новым исполняющим обязанности главреда 3 июня 1962 года стал Поздняев. Судя по всему, партаппарат хотел поручить ему печальную миссию ликвидации неудавшегося газетного проекта под названием «Литература и жизнь». Именно поэтому его не стали утверждать в должности.

Однако Поздняев неожиданно для партийных комиссаров и писательского руководства проявил недюжинную хватку и стал из всех сил бороться за реформирование газеты. Но ему потребовались властные полномочия. В этой трудной ситуации первыми его поддержали члены редколлегии Сергей Васильев, Александр Дымшиц и Николай Рыленков. Буквально через месяц триумвират отправил Соболеву и члену Бюро ЦК КПСС по РСФСР Романову письмо. «Как известно, – сообщали писатели, – наша газета уже долгое время не имеет постоянного руководителя и руководится исполняющим обязанности главного редактора. Некоторое время такое положение приводило на практике к серьёзным недостаткам, которые в последние месяцы исправлены. Под руководством и.о. главного редактора тов. К.И. Поздняева газета явно улучшается и, как нам представляется, находится на верном идейно-творческом пути. Однако, тов. К.И. Поздняев не обладает необходимой полнотой полномочий, он является исполняющим обязанностей главного редактора, не может произвести радикальных мер для обновления редколлегии и коллектива редакции, он – естественно – чувствует себя лишь временным руководителем. Нам представляется, что в лице тов. Поздняева газета может получить не временного, а постоянного руководителя. Тов. Поздняев проявил себя с самой лучшей стороны, как принципиальный и высококвалифицированный редактор, обладающий авторитетом в литературной среде».

А дальше случилось непредвиденное: изумлённое начальство дрогнуло и согласилось дать настырному редактору шанс, 17 сентября 1962 года всё-таки утвердив его главредом. Но как Поздняев воспользовался предоставленным шансом, это тема уже другого историко-литературного исследования.

Вячеслав ОГРЫЗКО