Сергей Довлатов: а ну-ка по-блатному…

№ 2011 / 44, 23.02.2015

«Бы­ва­ют та­кие мо­мен­ты в жиз­ни лю­бо­го об­ще­ст­ва, ког­да на­ко­пив­ши­е­ся про­ти­во­ре­чия, скры­тые кон­флик­ты, вли­я­ния раз­ных под­час ан­та­го­ни­с­ти­че­с­ких сил не­о­жи­дан­но про­яв­ля­ют­ся в рез­кой по­ля­ри­за­ции от­но­ше­ний

«Бывают такие моменты в жизни любого общества, когда накопившиеся противоречия, скрытые конфликты, влияния разных подчас антагонистических сил неожиданно проявляются в резкой поляризации отношений к какому-нибудь, на первый взгляд, не такому уж и значительному явлению, личности, историческому событию. Оно, таким образом, выступает как некая лакмусовая бумажка, помогая определить механику закулисных пружин, которые направляют действия героев разыгрывающегося на наших глазами спектакля, участниками которого являемся и мы сами.

Рис. А. Курбатова

Так было более ста лет назад во Франции во время известного «дела Дрейфуса», так было и у нас во время появления знаменитого сборника «Вехи». Думаю, что такое же явление происходит и сейчас. Может, не столь громкое в политическом отношении, но ничуть не менее значительное по своему психологическому резонансу. Я имею в виду неожиданный эффект явления в России творчества Сергея Довлатова через много лет после его смерти. На протяжении всех 1990-х – 2000-х годов одно за другим издаются и многократно переиздаются его сочинения, беспрерывно выходят многочисленные статьи-воспоминания (В.Попов. Сергей Довлатов. «ЖЗЛ»). Публикуются архивные материалы. Довлатов – предмет постоянных споров, организованных дискуссий, стычек мнений в читательских и в иных кругах.

Но почему именно Довлатов? Не «набоковец» Саша Соколов со своей «Палисандрией», не «советский Гашек» Войнович (а ведь его толкали изо всех сил на роль некоего «духовного вождя»); не пострадавший больше всех А.Синявский… Список можно продолжать и далее, но даже отдалённого сравнения с популярностью Довлатова никто из этих персонажей не выдержит. Как говаривал наш покойный сатирик эпохи застоя: «Рекбус! Кроксворд! Б-а-льшая промблема!»

О Довлатове появилась лет десять назад большая монография (ещё до выхода воспоминаний В.Попова) академического свойства, принадлежащая перу санкт-петербургского профессора И.Сухих, по объёму почти не уступающая совокупности всех основных произведений главного героя этого труда, а, например, воспоминания о Довлатове писателя И.Сабило переиздавались по меньшей мере трижды – и на полках книжных магазинов не залёживались!

В предисловии к монографии И.Сухих санкт-петербургский критик А.Арьев пишет: «Автор (т.е. Довлатов. – Г.М.), сочувствующий людям в их слабостях, а не бичующий их, само звание «писателя» низведший до приватной категории «рассказчика», уловил душу и импульс современного искусства, живого частными интересами вполне лишних людей». Да и сам И.Сухих рассказывает похожую байку: будто некий студент обратился к нему с таким заявлением: «Знаете, за что я люблю Довлатова? Он такой же раздолбай, как и я». При этом автор исследования, не решаясь, видимо, прибегнуть к «ненормативной лексике», стыдливо поясняет, что, дескать, «ключевое слово было другим, но с акцентом оно выглядело не грубо, а мило». Интересные разговоры ведутся теперь на филфаке между студентами и профессорами!

Самое любопытное, что и В.Бондаренко, придерживающийся по сравнению с этими авторами диаметрально противоположных взглядов, приходит к схожим выводам, говоря о Довлатове: «В сущности он и победил как писатель плебеев. Он неожиданно для себя, уже после своей смерти стал популярен. Ни нравоучений, ни поучений, ни умных слов, ни усложнённой стилистики. Он бросил своё плебейство в массы, и массы сегодня его уже почти полюбили, а интеллигенты, как всегда, всему нашли своё умное объяснение» (из статьи «Плебейская проза Сергея Довлатова»). Так что же, может быть, демократичный и плебейский Довлатов пришёлся как раз впору для нашей эпохи? Эх, кабы так…

Вот два эпизода, рассказанных в воспоминаниях И.Сабило. На одной из вечеринок кто-то из хвастливых гостей, подвыпив, «долго и со смаком рассказывал о том, как его пригласили в какое-то консульство, и как он там объедался то ли красной рыбой, то ли чёрной икрой. А уж пил-то, пил!

Довлатов с ехидством и во весь голос:

– Признание ничтожества!»

В другой раз в той же компании появился некий гость, который вёл себя – говоря сегодняшним языком – авторитарно, всех одёргивал, поправлял, давал «ценные указания», а когда это стало вызывать возмущение присутствующих, припугнул, что ему «достаточно пальцем пошевелить, и все мы окажемся в самых стеснительных обстоятельствах», поскольку он «редактор газеты. Той самой, что в Большом Доме». Довлатов резко одёрнул этого «редактора», да так, что он «вдруг поднялся и, не говоря ни слова, покинул дом.

– Господи, Ванька, Серёжка, что теперь будет?! – не преодолев неожиданного испуга, спросила Потапова (хозяйка квартиры. – Г.М.).

– Ничего не будет, – сказал Сергей. – Если он в своём Большом Доме ляпнет, что его выставили из компании, его выставят и оттуда».

Мы видим, что Довлатов вовсе не демократический Иванушка-дурачок вроде Чонкина у Войновича. Это тонкий и точный психолог, ясно сознающий свою силу и превосходство и умеющий быть, когда надо, быстрым и беспощадным. Плебейским пьяным добродушным амикошонством здесь и не пахнет. Перед нами вовсе не выпивоха-«раздолбай», а жёсткий, холодно-циничный человек. Такими умеют и должны быть паханы-уголовники. Для Довлатова это вовсе не случайность, а стиль, как поведения, так и творчества. Ещё несколько примеров.

«Я лет с двенадцати ощущал, что меня неудержимо влечёт к подонкам», – признавался Довлатов. Опыт службы охранником-«вертухаем» в зоне показал, что такое признание далеко не случайно, так как, по глубокому убеждению Довлатова, между охранниками и заключёнными налицо «подозрительное сходство». Более того, они выглядят не более чем разными сторонами одной медали.

Мысль эта не новая, не «довлатовская». Заключённые и охранники парадоксально связаны друг с другом, легко взаимозаменяемы. (Об этом позже писал и Э.Лимонов.) Решётка и колючая проволока не только разделяют их, но и не менее обречённо связывают воедино, в сложный и умело построенный лагерно-уголовный мир со своими писаными и неписаными законами и нормами. Мир, который стал для Довлатова своим. Настолько своим, что его последний прижизненный рассказ – о неожиданной встрече в Америке со знакомым ему по «зоне» уголовником Страхуилом, в котором Довлатов признаёт единственно родного и близкого себе человека. Конечно, едва ли это «документальная» встреча. Такой сюжет уже был обыгран в его повести «Зона», а мистифицировать доверчивого читателя для Довлатова – норма жизни, но характерна сама логика мысли, приведшая писателя к такому финалу.

Лагерная охрана неизбежно оказывается связанной с паханами уголовного мира, которые за разного рода поблажки помогают наводить дисциплину среди «фраеров». Вот что писал по этому поводу В.Шаламов, для которого «зона» была не эпизодом, а огромным кровавым куском собственной жизни и судьбы: «Конвоиры водили партию (в которой всегда были смешаны «политики» с ворами) на работу и сдавали эту работу на откуп ворам. Воры охотно разыгрывали роль добровольных бригадиров. Они избивали заключённых (с благословения и при поддержке конвоя) (т.е. Довлатова как служащего во внутренних войсках. – Г.М.), заставляя полуживых от голода стариков выполнять тяжёлую работу в золотых забоях, палками выбивая из них «план», в который включалась и та часть задания, которая падала на самих воров». Во времена «спецслужбы» Довлатова в конвое ситуация едва ли сильно изменилась, как это явствует из его повести «Зона».

Суть дела в том, что блатной мир управляется вовсе не постановлениями из Москвы и не решениями начальников тюрем и колоний, а потомственными и свято блюдущими свои привилегии и обычаи «ворами в законе». «Потомственные воры и составляют правящее ядро уголовного мира», – констатирует В.Шаламов. А что касается «фраеров», то «фраер и создан для того, чтобы его обманывали…» (из рассказа В.Шаламова «Жульническая кровь»). Тяготение Довлатова к «розыгрышам», «обманам», «мистификациям» в отношении читателей – одна из граней его отношения к нам, так сказать, «фраерам» от литературы и читательской публики. Здесь нет добродушной усмешки, а есть жёсткое и циничное выколачивание денег, престижа, успеха у женщин, водки, популярности и др.

«Нелицемерная, ничем не защищённая открытость дурных волеизъявлений представлялась ему гарантией честности», – пишет о «творческом методе» Довлатова А.Арьев. А вот что пишет о том же «творческом методе» (хотя и в более широком смысле) В.Шаламов: «Лагерь делает интеллигентов «проповедниками принципиальной беспринципности, и их огромная культура знания послужила им предметом для домашних умственных развлечений, для гимнастики ума».

Именно в зонах создаётся особый слой «романистов», т.е. тех, кто «тискает романы» – всевозможные полуанекдотические, полууголовные истории для скучающих урок. «Романист», т.е. рассказчик, конечно, не обязательно должен быть из блатных. Наоборот, «романист-фраер» ценится не меньше, а больше, ибо то, что рассказывают, могут рассказать блатари, ограниченно – несколько популярных сюжетов – и всё. Всегда может случиться, что у новичка-чужака в памяти есть какая-нибудь интересная история. Сумеет он рассказать эту историю – будет награждён снисходительным вниманием уркачей». Более того, среди таких «романистов» «есть бывшие литераторы, гордящиеся верностью своей основной профессии, проявляемой в столь удивительных обстоятельствах». Основой для «романов» может быть любой анекдот, чьё-то воспоминание, факт из быта – всё это так или иначе обыгрывается и подаётся «публике» – а в награду лишняя миска супа или кусок хлеба.

В своих воспоминаниях И.Сабило много раз рассказывает о беспредельном цинизме Довлатова, готового писать что угодно: письма трудящихся правительству, поучительные статейки о вреде пьянства, о нормах социалистической морали, переделывать бездарные опусы начальства и т.п. А ведь всё это для Довлатова – очередные «романы», которые он «тискает» с бесконечным презрением бывалого блатаря (не забудем его мысль о тождестве охраны и зэков!) к мелким фраерам. Отсюда и пристрастие к банальным сюжетам, многочисленные самоповторы, циничные откровения и анекдоты, сочинённые о разных реальных людях, становящихся персонажами глумливых «мемуаров» Довлатова. Пошлость как принцип. «Лагерь представляет собой довольно точную модель государства. Причём именно Советского государства», – пишет Довлатов («Зона»).

Но вот в 1978 году он оказался на Западе. И откликается на это обычной своей ёрнической повестью «Филиал». Филиалом наш «романист» называет среду русско-еврейской эмиграции. Спрашивается, филиалом чего? Автор отвечает: советского государства и советской психологии (следует ряд анекдотов, обосновывавших эту идею). Но ведь советский режим – это «зона». Вывод получается неожиданным – значит, третья волна эмиграции – это филиал уголовно-блатного мира, временно пребывающий за границей, в мире добротных вещей, ухоженных газонов, улыбчиво-деловых отношений…

Значит, совершился «выброс» блатарей из советской среды, своего рода «десант» уголовного мира в неосвоенные регионы. Такого вывода Довлатов не делает, но он напрашивается со всей очевидностью. Не случайно на Западе сегодня с тревогой говорят о неизвестно откуда взявшейся «русской мафии». А взялась она из «зон» и «филиалов» этих зон – и не такая уж она «русская», а просто-напросто уголовная. Лишь слегка маскирующаяся фиговым листком «диссидентства», «идейной борьбы», «политического убежища», а в действительности стремящаяся половчее «нае…ть» местных американских фраеров. И один из таких приблатнённых «романистов»-уркаганов-«десантников» – наш советско-несоветский писатель С.Довлатов, большой знаток и ценитель блатных законов и их пропагандист в заграничных филиалах. Но «пропагандист», конечно, не в том смысле, что он заслан какими-то «тёмными силами» как некий киборг в добродушный мир общества массового потребления. Фраерскую суть этого общества дураков (хотя и практичных) Довлатов раскусил мгновенно и умело воспользовался этим пониманием. Пропагандист – в силу своей собственной сущности «романиста», упоённого собственным «трёпом» в силу того, что он сам большой мастер «средней руки».

После ухода из газеты «новый американец» в США, пишет Довлатов, «я – благоразумный и нетребовательный литератор средней руки («Средняя рука» – подходящее название для мужского клуба…)». Таким знатоком «средней руки» он – после физической смерти – пришёл и на наш книжный рынок, в наше приблатнённое общество, смело идущее «курсом реформ»…

Геннадий МУРИКОВ,
г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ