Драма истории

№ 2012 / 2, 23.02.2015

Игорь Фроянов, пожалуй, самая яркая и независимая фигура среди нынешних представителей петербургской исторической школы. В советское время за свою книгу «Киевская Русь. Очерки отечественной историографии»

или Что сдерживало аппетиты советской номенклатуры

Игорь Фроянов, пожалуй, самая яркая и независимая фигура среди нынешних представителей петербургской исторической школы. В советское время за свою книгу «Киевская Русь. Очерки отечественной историографии», в которой доказывался дофеодальный, доклассовый характер древнерусского общества, историк подвергся обвинениям в отходе от марксизма (в результате чего эта книга пролежала в издательстве ЛГУ семь лет и вышла только в 1990-м году). Не пришёлся учёный ко двору и новой власти. За свои политические убеждения он поплатился в 2001 году должностью декана исторического факультета СПбГУ. Одним словом, перед нами сильная, самобытная личность, взгляды которой на русскую историю и историографию не могут не вызывать глубокий интерес и уважение, даже если они не вполне совпадают с нашими.

Игорь ФРОЯНОВ

– Игорь Яковлевич, можно ли говорить о некотором противостоянии московской и петербургской исторической школы?

– Сейчас, осмысливая события, в том числе связанные со мной, я прихожу к выводу о том, что действительно можно говорить о некотором объективно существовавшем соперничестве. Если вы возьмёте книгу моего учителя Владимира Васильевича Мавродина «Образование Древнерусского государства», вы увидите, что он не стоял целиком на точке зрения Б.Д. Грекова. И хотя в общем и целом разделял идею о феодальной природе Киевской Руси, но, по его мнению, феодализм как сформировавшаяся система появился не ранее конца XI века. А у Грекова феодализм сложился уже в IX веке. Из такого рода хронологических расхождений следовали разные интерпретации исторических явлений.

Тогда, в конце 40-х годов, Владимиру Васильевичу досталось. Правда, его не обвиняли открыто в антимарксизме, но упрекали в склонности к норманизму. Вышли разгромные рецензии К.В. Базилевича (в «Большевике») и Н.Л. Рубинштейна (в «Вопросах истории»). Однако, как оказалось, Рубинштейн, по его собственному признанию в телефонном разговоре с Мавродиным, написал другую рецензию, а за него кто-то из редакции журнала переписал её.

Вся эта история кажется странной, если вспомнить, что Греков – в бытность его завкафедрой на истфаке ЛГУ – был учителем Мавродина. Тем не менее, Греков имел, как говорится, «зуб» на Владимира Васильевича и за эти идейные расхождения, и за кое-что другое. Так, в издательстве ЛГУ вышел труд Б.А. Романова «Люди и нравы Древней Руси», в котором проводилась идея о расширении рабовладения в древнерусском государстве. Греков, который, напротив, писал, что рабовладение имело «несомненную тенденцию» к сокращению, был чрезвычайно недоволен этой книгой. Он специально приезжал в Ленинград, чтобы помешать её выходу. И вот в этой комнате, где мы с вами сидим, за столом под зелёным сукном, Греков требовал отказаться от издания романовской книги, называя её не научным исследованием, а «Декамероном» (из-за наличия в ней сцен фривольно-сексуального характера).

Несмотря на то, что Владимир Васильевич не находился в открытой конфронтации со столичной исторической школой, он не побоялся дать мне, когда я стал заниматься Киевской Русью, полную свободу действий, как бы карт-бланш. И хотя по ряду принципиальных вопросов мы с ним расходились, тем не менее, он ни одним словом, ни одним жестом не давал понять это мне, не говоря уже о том, чтобы как-то препятствовать моей работе. Я теперь догадываюсь, почему так – в своё время «грековцы» ему не дали работать в полную силу, раскрыться в полной мере. И он, по-видимому, с одной стороны, будучи настоящим, подлинным учёным, не хотел мне мешать, а с другой стороны, видел во мне как бы продолжателя своего дела.

К слову, некоторые московские историки понимали и видели слабые места в концепции раннего феодализма в Древней Руси. Не было фактов, подтверждающих крупное частное землевладение не то что в IX, но и в X веке. Греков, на мой взгляд, правильно строил свою теорию на идее возникновения и развития вотчинного крупного частного землевладения. Но он ошибался в сроках. Тут на него влияли тогдашние идеологические догмы. Раз существует государство, возникновение которого относили к IX веку, значит, существуют классы. Раз существует класс феодалов, значит, должно быть крупное феодальное, вотчинное землевладение. Тут, конечно, была своя логика, но не было фактов, её подтверждающих, что вскоре стало очевидным. И вот, спасая эту концепцию о древности русского феодализма, Л.В. Черепнин в середине 50-х гг. выдвинул мысль о так называемом окняжении земли. Князь, собирающий дань с восточнославянских племён, являлся, будто бы, собственником их земли. И дань представлялась уже в виде феодальной ренты. Между прочим, впервые эту идею высказали киевские археологи Довженок и Брайчевский. Черепнин её подхватил и своим научным авторитетом утвердил в исторической науке, в результате чего образовалось целое направление в историографии, существующее поныне.

– Насколько применим формационный подход к русской истории?

– Я думаю так: отвергать полностью формационный подход нельзя. Но нужно его ввести в рамки отдельных цивилизаций, поскольку у каждой цивилизации переход от одной формации к другой и сами формации имели свои цивилизационные особенности, отличались своеобразием.

– Вы родились в Армавире в 1936 году, а в 1937 году посадили вашего отца по 58-й статье. Наверное, у вас в связи с этим непростое отношение к тому времени?

– Отец был приговорён к расстрелу, его фамилия значится в расстрельных списках по Краснодарскому краю, опубликованных недавно обществом «Мемориал». Но представьте себе, он не был расстрелян. И я убеждён, что подобным образом обошлись не только с ним. Поэтому составлять представления о количестве жертв репрессий, исходя только из этих списков, было бы ошибочно. Отец, в конце концов, был приговорён к 10 годам заключения в лагере, а потом на вечное поселение в Магадане с поражением в гражданских правах. При Хрущёве его реабилитировали, он вернулся в Москву, где и умер в 69 лет. Вы спрашиваете, как я отношусь к этому, безусловно, суровому и тяжкому времени. Я – историк. И поэтому свою задачу я вижу в том, чтобы данное время не проклинать или восхвалять, а постараться правильно понять его…

– Почему вы не стали диссидентом?

– Наверное, потому что я – историк и разумею, что такое драма истории. По-видимому, иначе нельзя было создать то мобилизационное общество, которое могло одержать победу над Германией. Мы забываем об одной очень важной вещи: история не может истолковываться только с точки зрения современных взглядов.

Революция 1917 года привела русский народ в состояние хаоса. Творили, что хотели. Это разбушевавшееся море, разбушевавшуюся всесокрушающую русскую стихию надо было вводить в берега. Иначе общество само себя уничтожило бы. И понятно, что без жёсткости и жестокости это невозможно было сделать. Я полагаю, что сталинские репрессии были, помимо прочего, инструментом, сдерживающим аппетиты тогдашней номенклатуры, склонной к перерождению со всеми последствиями, которые мы сейчас воочию наблюдаем.

– Интересно, что нынешний декан истфака МГУ Сергей Павлович Карпов также родом из Армавира…

– Сергей Павлович, насколько я знаю, родился не в Армавире, а в Ставрополе. Но у нас с Карповым был общий первый учитель – Виктор Александрович Романовский, который перед Первой мировой войной закончил Киевский университет, где был оставлен для подготовки к профессорскому званию. Но потом – революция. Виктор Александрович рассказывал мне такую забавную историю. В первый день Февральской революции он, услышав на улице о том, что произошло в Петрограде, пришёл в архив, которым руководил известный архивист И.М. Команин, в то время уже довольно старый и глухой как пень. Виктор Александрович наклонился к его уху и говорит: «В Петрограде революция, царя скинули!» – «Что-оо?» Романовский громко повторил. Старик задумался, а потом сказал: «А знаете, Виктор Александрович, может быть задержка в заработной плате». И это был самый верный прогноз из всех высказываемых тогда прогнозов.

В 1920-е годы Романовский жил в Киеве, а в начале 1930-х по обвинению в национализме, причём совершенно зря, был осуждён и отправлен в лагерь в Караганду (он шутя называл себя сталинским стипендиатом), где работал медицинским братом (он сперва учился в Киевском университете на медфакультете, а затем перевёлся на исторический).

После освобождения из лагеря в Киев ему вернуться не дали, он поселился в Ставрополе, где заведовал кафедрой истории в пединституте. И я после срочной службы в армии попал к нему. Мы с ним за годы моего обучения очень близко сошлись. А Карпов пришёл к нему позже. Сергей Павлович, когда меня лишали должности декана, поддержал меня, направив специальное письмо от имени Учёного совета истфака МГУ. Однако, увы, оно не имело никакого значения. Но я ему благодарен за товарищескую поддержку.

– Я знаю, что после окончания института вы хотели учиться в аспирантуре в Москве.

– Да. Но в тот момент ни в Институте истории СССР, ни на истфаке МГУ мест по специальности «История СССР» не было. И здесь косвенно мне помог Виктор Александрович Романовский. Перед моим отъездом в Москву он дал мне рекомендательное письмо, адресованное своему бывшему солагернику по фамилии Кантор, который работал в Министерстве просвещения РСФСР. И я пришёл с письмом к этому человеку за добрым советом. Он посоветовал поехать мне в Ленинград, сказав, что Москва – проходной двор, в ней большая толчея. А Ленинград в стороне, но там очень хорошие научные кадры. Так я оказался в Ленинграде.

– Не жалеете, что не остались в Москве?

– Нет. Если бы я остался в Москве, мне не дали бы заниматься тем, чем бы я хотел, и так, как я хотел и мог.

– Сегодня существуют яркие личности в исторической науке?

– Сейчас мы переживаем некое межвременье. Людей масштаба Б.Д. Грекова, В.В. Мавродина, Л.В. Черепнина, Б.А. Рыбакова, М.Н. Тихомирова, А.А. Зимина – сегодня нет.

– А что вы можете сказать о таких фигурах, как Гумилёв, Янин, Шафаревич?

– С Л.Н. Гумилёвым у нас были доброжелательные, но поверхностные отношения. Что касается его идеи о каком-то симбиозе Руси и Золотой Орды, это, на мой взгляд, неверно. Всё было гораздо драматичней.

В.Л. Янин, несомненно, крупный исследователь, но не столько в истории, сколько в археологии. Он продолжил дело А.В. Арциховского в сфере изучения новгородских берестяных грамот. А.А. Зимин высоко отзывался о нём, называл его самородком.

О И.Р. Шафаревиче могу сказать словами из одной известной песни: «Вдруг у разбойника лютого совесть Господь пробудил». Ведь он сотрудничал с А.Д. Сахаровым и другими диссидентами, способствовавшими уничтожению исторической России–СССР. То же можно сказать о Михаиле Полторанине, недавно выпустившем разоблачительную книгу «Власть в тротиловом эквиваленте. Наследие царя Бориса». Хочется спросить его: а где же он был раньше? И почему так усердно помогал «царю Борису»?!

– В заключение разрешите у вас поинтересоваться, над чем вы сейчас работаете?

– Я готовлю к публикации курс лекций, который читаю уже на протяжении десятилетий. Во введении высказываюсь по общим проблемам исторической науки, где, в частности, говорю о необходимости сочетать формационный подход с цивилизационным.

Беседу вёл Илья КОЛОДЯЖНЫЙ,
г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ