Пепел империй
№ 2012 / 22, 23.02.2015
Имперская тематика издавна греет душу авторам этих трёх замечательных книг. Вот только что такое «империя», и какие звёзды она зажигает в тумане сегодняшней геопоэтики, каждый из них понимает по-своему.
Имперская тематика издавна греет душу авторам этих трёх замечательных книг. Вот только что такое «империя», и какие звёзды она зажигает в тумане сегодняшней геопоэтики, каждый из них понимает по-своему. Тем более что наличие новейших коммуникаций уравнивает их в правах, вынося за архивные скобки устаревшую схему «центр – периферия – провинция».
 |
 |
 |
Настоящему художнику, познавшему тягости и лишения службы советским музам, всегда было чем заняться на благодушном Западе. Напомним, что одним из самых известных проектов отцов-основателей соц-арта Комара и Меламида после «Ностальгии по социалистическому реализму» (1981–1983) были вариации на тему «идеальной картины» под названием «Выбор Народа». Это когда, словно интерпретируя басню Крылова о слоне-живописце, послушавшемуся друзей и пририсовавшему к своему творению массу деталей, художники на основании социальных опросов населения создали самые любимые и самые нелюбимые картины России, Америки, Германии, Китая, Франции, Украины и т.д. Неудивительно, что в предисловии к «Стихам о смерти» авторы сокрушаются о том, что в последнее время их «соц-арт» все больше походит на «концептуальный эклектизм» и что, в принципе, всё это уже было в СССР. Только называлось иначе – «наглядной агитацией», например. Мол, «зачатые на улицах, при оформлении первых революционных праздников, эти красные шествия, транспаранты, стенды и лозунги есть единственные, выжившие при Сталине концептуальные ветви русского авангарда». Может быть, поэтому авторы страстно желают очутиться в «зазеркальном мире, созданном художниками рекламы»? Таким образом, «Стихи смерти» – это как бы поминальные речи «о бесконечном конце нашего уникального исторического опыта». По-крайней мере, так гласит предисловие. Слева – картинки и прочие словесные виньетки вроде «Мышь – не белка. Грецкий орех съесть не может», а справа – размышления и мемуары: «Когда мы учились, мы дружили с двумя натурщицами: Таней и Олей. Им было тогда лет 18–19. Значит, сейчас – под сорок… Где вы? Таня и Оля».
Герой романа «Математик» Александра Иличевского – молодой профессор Максим Покровский из Принстонского университета, получивший Филдсовскую медаль (аналог Нобелевской премии), вот только роман с Родиной у него случился не без участия алкоголя. В поисках утраченного смысла жизни он, как и его предшественники, бежит, бросив семью и преподавание, куда глаза глядят. Затянувшийся уик-энд нашего математика происходит в немыслимых широтах под сногсшибательным градусом – от пляжей Сан-Франциско до кладбищ Белоруссии. В результате подобного праздношатания – обнаруженный бог весть где, то есть в горах Тянь-Шаня, пресловутый «смысл жизни». Ну, а в промежутке – грандиозный загул по волнам поистёршейся советской памяти, в котором героя сопровождают полоумные друзья, обкуренная подружка и крамольные мысли о том, что если математика была нужна для кайфа, то «разве нельзя было использовать для наслаждения слабые наркотики?» Таким образом, перед нами фирменная карусель героя нашего времени, знакомая по прежним романам Иличевского «Матисс» и «Перс». Порой, конечно, недоумеваешь, к чему вся эта свистопляска спившегося учёного в американской пустыне духа под «Mighty ReArranger» Роберта Планта? Оказывается, для того, чтобы с помощью математики и генетики поднять из могилы мёртвых, расшифровав код своих предков. Фантазия? Белая горячка? Может быть, количество литров, помноженное на километраж романных приключений, было высчитано неправильно? Молчит Русь, не даёт ответа.
Новый роман Павла Пепперштейна – это арт-детектив, исполненный на сленге Московской концептуальной школы и помноженный на урбанистические изыски из интервью самого автора, озабоченного произволом застройщиков в родной Москве. «Но за многие дела они ещё поплатятся, и это уже происходит, – грозится он в одном из своих интервью. – Состояние, которое запечатлено в новых домах, свидетельствует о том, что заказчики глубоко несчастны». Ему вторит главный герой романа: «Но я отомщу. Постепенно погибнут все, кто сделал это: главы строительных компаний, заказчики, архитекторы, все. Всех найдёт меткая пуля». Словом, перед нами история прекрасная и ужасная одновременно. Главный герой «Пражской ночи» – киллер высочайшего класса, правнук писателя Короленко и заодно сын защитников режима, уничтоживших дедушкину культуру. «Я – чадо глубокого советского мира, – сообщает он, – дитя его последних прощальных вибраций». Его родители – «он – младший лейтенант танковых войск СССР, она – молодой офицер КГБ» – убивая «пражскую весну» (чешскую революцию 1968 года, растоптанную советскими танками), породили будущего мстителя, в сердце которого стучится пепел империй. Впрочем, душой наш герой-белоручка чист, и словно к фригидной героине «Тридцатой любви Марины» Сорокина, кончившей в финале лишь под гимн СССР по радио, только после первого убийства к нему возвращается вдохновение и он снова начинает писать стихи. Родом из детства, конечно, и дедушкиной родины вперемешку с родительской отчизной.
Комар и Меламид. Стихи о смерти. – М.: Библиотека Московского Концептуализма Германа Титова, 2011. – 308 с.
Александр Иличевский. Математик. – М.: АСТ, Астрель, 2011. – 320 с.
Павел Пепперштейн. Пражская ночь. – СПб.: Амфора, 2011. – 208 с.
Игорь БОНДАРЬ-ТЕРЕЩЕНКО
Добавить комментарий