Литература никому ничего не должна?

№ 2012 / 23, 23.02.2015

Казалось, что уже давно подзабылась эта привязчивая, как шелуха от семечек, максима: никто никому ничего не должен.
В своё время она именно что привязалась, мы повторяли её бесконечное количество раз

Казалось, что уже давно подзабылась эта привязчивая, как шелуха от семечек, максима: никто никому ничего не должен.

В своё время она именно что привязалась, мы повторяли её бесконечное количество раз и никак не получалось сплюнуть. Когда всё рассыпалось, рушился прежний уклад и система ценностей, когда каждый начал разбегаться по своим норам, а весь наш прежний мир, будто каратели СС, зачищали новые реалии, тогда из каждого утюга и электробритвы доносилось: «никто и никому». Так врывалась новая идеология и делала инъекцию в наше сознание с лёгкой анестезией – в этом всё-таки была определённая защита от того, чтобы тут же не сойти с ума от ситуации, когда практически все стали изгоями и странниками. Никто и никому. Через это у нас стала расширяться пустыня, пустота, проникать в души агрессивная серость, которая, постоянно мимикрируя, мает и сейчас.

Любой императив. Любое «ты должен» тут же воспринималось за красную тряпку и легко парировалось. Никто и никому. Тогда это была мантра практически всех – от чиновника до школьника. Любой молокосос мог заявить: «ничего не должен».

Брала своё лишь воля и сила. Берите суверенитета сколько хотите. Ваш ваучер – ваш выбор. Ваш выбор – «Выбор России»! Развернулось огромное казино и завизжала рулетка поля чудес: ничего не должен! Это был главный слоган той разверзшейся ямы. Тройственная пустота: никто никому ничего.

Удивительно, что сейчас именно через эту формулу, казалось, забытую с рассказами «штормовых» лет, стали говорить о литературе. Остатки ли это разбитого тогда зеркала троллей, которое осколками поражало в своё время многих, или возрождение тенденции?

Возьмём один пример, но при желании их можно привести массу. Литератор Лена Элгант в интервью Игорю Панину сказала следующее: «Недавно прочла в «толстом» журнале рассуждения некоего критика о том, что литература не должна превратиться во «что-то чудесное, но далёкое от масс по типу балета». Дальше там говорится о том, что литература должна взять на себя объединительные функции, а также о необходимости введения в художественное произведение человека труда. Господа, окститесь. Литература ничего никому не должна. И, ради бога, не надо в неё никого насильно вводить» (http://www.lgz.ru/article/18980/).

Литература – Эдемский сад, который выстраивает автор для себя, чтобы тешить своё эго? Лабиринт, который конструирует автор-Дедал, чтобы заточить своего тёмного внутреннего Минотавра, дабы выращивать его или постепенно истреблять? Или просто игра в бисер, гадание на кофейно-образной гуще, раскладывание словесного пазла? А может быть, каждый из писательствующих – медиатор трансцендентных энергий, проводник, напрямую подключённый к Вышнему и транслирующий его знаки и символы? И масса других возможных вариаций…

Всё-таки применительно к отечественной литературе тезис «никому и ничего», мягко говоря, не подходит. У неё на русской почве всегда была масса обязательств, иных внелитературных функций, иначе она попросту не рассматривалась бы как нечто стоящее, не могла бы оправдать факт своего существования. По большому счёту, литература здесь стала продолжением церковного амвона. Она – это один из путей вхождения веры, церкви в мир. Практически ни один из крупных русских писателей не мыслим вне привязки к православной традиции. Литература наша укоренена в веру даже не на уровне сознательного её транслирования, а интуитивных переживаний, ощущений. В творчестве многих русских классиков можно проследить этот путь «от марксизма к идеализму». В этой взращённости в вере и укоренённости в ней – полнота литературы, без этой привязки она становится ущербной, болезной и никому не нужной. Это тоже достаточно аксиоматичные вещи, но их часто попросту не желают замечать, а то и норовят заявить, что это свойство, гнёт тоталитарной отсталой культуры, которую мы все пытаемся перешагнуть и искоренить в себе.

С другой стороны, энергии нации давало переживание исключительности своей миссии. По-другому не могло быть у страны, освоившей такие гигантские географические просторы, ощущающей себя наследницей вселенских империй и хранительницей православия. У страны, где книга от века воспринималась за нечто сакральное. Мы всем и всё должны, у нас масса обязательств перед Господом, миром и народами. Этими энергиями, целеполаганиями питалась и литература. Миссионизм здесь переживался как народом, так был и обязателен для литературы. Конечно, не без переборов и крайностей. В своё время Константин Леонтьев упрекал наших великих писателей в «розовом христианстве» – чаянии построения Царствия Божьего на земле, что само по себе является ересью. Часто создаётся впечатление, что эти розовые линзы до сих пор у нас на глазах: мы то силимся отыскать Китеж-град, то Беловодье, то коммунизм, то благословенный капитализм, но главное, чтобы все с чертами земного рая. Но вот, вроде, разуверились во всём и, как сказал однажды мой друг флибустьерского образа жизни, «циники – это бывшие романтики»…

На смену «столпа и утверждения истины» приходит идеология деградирующего сознания, смердяковщина – «мы никому не должны», – постулирующая потерю национальной объединяющей энергии, деятельных производительных сил. Происходит навязывание крайнего индивидуализма и человекобожества. Есть только мы, а вокруг – пустота: «никому и ничего». Гоголевское «ни то ни сё» как обозначение пошленького, серого, срединного, мещанского, где то и дело выглядывают рожки и копытца «врага рода человеческого». Примерно таким был Чичиков, милый, собственно, человек, скупающий души. Герой нашего времени, представитель «креативного класса».

Наверное, всё это можно отмести как схоластические бредни и верить только в рейтинги продаж, но если прагматически посмотреть на вещи, если у автора нет никаких обязательств, кроме договорных, с издательством, если у его творчества нет никакой высшей цели, то соответственно и читатель платит литературе такой же монетой: он ей ничего не должен. Он будет жить в своей плоскости, а литература, которая никому ничего не должна, – в своей. Возможно, такой сценарий имеет право на существование, но это будет иметь мало общего с отечественной традицией. Это будет даже не лермонтовский кинжал, который сувениром повесили на стену, а какой-то надувшийся пузырь, снаружи и внутри которого – пустота и есть только яркая, но очень уязвимая оболочка. Это будет крайне бедная литература, увядающая…

Андрей РУДАЛЁВ,
г. СЕВЕРОДВИНСК