Смит и West, панк и дед
№ 2013 / 24, 23.02.2015
В каком-то плане постсоветский читатель просто обречён видеть Нью-Йорк времён рок-расцвета, конца шестидесятых – свежим, понятным, близким.
В каком-то плане постсоветский читатель просто обречён видеть Нью-Йорк времён рок-расцвета, конца шестидесятых – свежим, понятным, близким. Это потому что общественные отношения, авторитеты, субкультуры, паттерны, гендеры и прочие социально-временные штуковины были экспортированы сюда оттуда в девяностых и вполне принялись. Я тогда подметил эти запятые или кавычки-перевёртыши: их 60-е настали в наших 90-х, революционные в контрреволюционных, в плане этакого тура, запоздалого, но уже окончательного пришествия…
Вспомните этот джинсовый бум «когда стало всё можно»: вон, магазин «Джинсовая симфония» до сих пор встречается вывесками. И «Панинтер» не вымер. А ведь мы туда прямо из института бегали – в тот, что у стены Музея Ленина, в переходе к ГУМу. Свобода выбора, коричневые «Келвин Клейн» (она так произносила) или классические «Левайс» лучше смотрятся на любимой попке первокурсницы? Денег не было, но покупали. Что слушали, то и носили. А смотрели по ТВ чаще «Бриллиантовую руку» – какие-то кодовые переходы крылись в обоих шестидесятых, наших и американских, стиль-то был один исходный, линии «Волги», обтекаемость, тёмные очки, сдержанные сарафаны… Семидесятые же – более раздроблены, что ли, стилистически размыты.
Ко мне Патти Смит пришла очень поздно, в серёдке нулевых. Да, слышал до этого, что такая вроде панковская была тётя. Почему-то через запятую с Ниной Хаген, которая значительно моложе. Но я и Дженис Джоплин-то понял поздновато, на пороге тысячелетия, что там до вникания в панк-иерархии? И вот когда я послушал её, то первым делом понял: никакой не панк. И успокоился, и услышал. МР3-диск ко мне приехал почтой – бартером в обмен на сборник нашей рок-коммуны, что мы рассылали всем желающим за их счёт. А тут даже лучше вышло, коммунистично. Стал слушать недослушанное в девяностых – на нас ведь столько рухнуло разом!
И был поражён как раз тем, что именно в девяностых записанное Патрицией, очень откровенно, мрачно спетое – понятно, полифонично, а вот исходно как бы панковское, записанное в год моего рождения – наивно. Впрочем, это я уже о книге. Которая вышла на русском именно сейчас, и написана была тоже в новом веке.
 |
Книги «Прошу, убей меня» и «Просто дети» вышли на русском одна за другой – в 2012 и 2011. И если первая, в силу многоголосия, изначально задуманного авторами-журналистами, – ближе к документальной истории панк-движения и книге «Секс Пистолз: история изнутри» (СПб. – 1994), то вторая, воспоминания Патти Смит о художнике Роберте Мэплторпе, – ближе к роману. Однако читать их стоит вместе, чтобы не впадать в крайности и ощущать 1970-е яснее. Седая, вырыжевшая, стройная мать Патриция (на фото рядом с которой даже угловатая Земфира невыгодно-жирно контрастирует), вспоминая в 2010-м свою любовь к будущему гею-пророку, фотохудожнику – тоже документальна. Она прекрасно помнит, например, какой была зима конца 1969-го года, погодно-исторические нюансы, буквально по дням. Неутихающая нежность к давно почившему любимому – погружает в былую реальность, и нам вместе с Патти предстоит пройти все эти party, на которых вытанцовывался новый стиль, позже названный панком. Погрузиться в мир амбиций тогдашнего креативного класса – беглецов с фабрик (как Патти), наркоманов, трансвеститов, порождений воображения и организаторского гения Энди Уорхола…
Кому и почему это может быть сегодня интересно в России? Пожалуй, не только тем, кто рос на рок-музыке любого направления, но даже и тем, кто её ненавидел, как нечто чуждое и разрушительное (что верно для СССР, но тут важно тезис-то раскрыть). Ведь именно из этих книг (более из первой) можно среди мата и бесконечных наркоподробностей узнать, что в период с 1968-го по 1971-й в США вполне могла произойти своя, а не экспортная революция. И панк-рок как стиль стал, скорее, следствием, протуберанцем её – оформившись окончательно к 1975-му (вот тут-то я и решил родиться!). Ведь, например, группа МС5 выступала в день того самого исторического съезда Демократической партии, когда после заявления Джонсона о том, что больше президентом он не будет, революционные движения получили гигантскую фору и ситуация могла выйти из-под контроля властей (требовалась поддержка оппозиционной партии, но тут нашлись системные меры, и полицаи запугали). К тому моменту, с 1968-го в США существовало много коммун, а многие из них имели вооружение – в стране шла самоорганизация масс. Байкеры с ножами и огнестрельным оружием, всевозможные сектанты левого толка, объединённые лозунгом «вся власть народу», были готовы действовать – но не было собирающей их воедино политической силы. И не было поддержки извне, хотя бы моральной. Разве что Европа…
Кстати, а где был наш суперсекретный личный шпиён Леонида Ильича Байгушев? Кропал статейки в зарубежные журналы для надёжности «крыши»? Почему СССР и ГРУ пропустили столь важный для перестановки сил момент в истории? Ведь это была их, американская перестройка! Но «разведка доложила точно» Брежневу, что это всё мутит мировой сионизм и ЦРУ? Вот, пожалуй, о чём интересно было бы почитать воспоминания Штирлица-долгожителя, а не о том, что мавзолей, на котором стоял его шеф, является капищем и вместилищем идолища сотонинскаго большовицкаго фашизьма… Аж уши вянут – впрочем, это и есть закономерный финал ревизионизма и правого уклонизма, начавшегося в цэковском комфорте именно при Брежневе, который якобы считал марксизм «тряхомудией»… Но не будем отвлекаться на родное убожество (психбольные это и любят) – что-то очень важное происходило в США тогда, и именно поэтому до сих пор всё новые поколения вслушиваются в те песни. А песни, в общем-то, о простом – о девочках, о свободе, о сексе. Но начиналось всё с политики, с Мао, с культурной его революции, которая отозвалась в Европе и США молодёжной поддержкой, с серпа и молота начиналось. И в ФРГ уже действовала «фракция Красной Армии», мстила империализму за выжженный Вьетнам…
Малькольм Макларен устроил на заре семидесятых тур праотцам панка New York Dolls – в красной коже и под красным знаменем с серпом и молотом! И это в стране, чей главный враг имеет такой же флаг (кто после этого скажет, что в США никогда не было демократии?). Это вам не сейчас, когда в экс-республиках СССР да и тут, практически, серп и молот причислены к экстремистским материалам, а вот власовский флаг – нет, царит. На радость патриётам «России без большевиков», этих обезумевших «вызвездов», умудрившихся не только профукать Советский Интернационал лично, но ещё и обосновывать нынешний регресс и реакцию идеотологически. Не таким был Малькольм – художник-мечтатель, понявший и что абстракции экспрессионистов да акции ситуационистов ничего не меняют (если их покупают те самые классовые враги), и революционный переворот на буржуазном полушарии невозможен, пока… Пока на Западе тоже культурная революция не вышибет из штабов – бюрократов от культуры, сторожевых псин буржуазных истин в виде стиля. А рок стал тогда вполне сверхприбыльной сферой инвестиций. При том что содержательная часть резкого полевения западного социума на рубеже 1970-х иссякла в песнях первостатейных групп, рок стал инструментально усложняться, становился артом…
 |
«Красный тур» добил праотцев панка – вероятно, чуждый американскому рок-быту Малькольм просто не учёл того, что действительно было ценно вполне состоявшимся звёздам. А они хотели одной наркоты и из-за отсутствия её в том самом туре – разбежались. Малькольм сам пару раз подцепил от ньюйоркских группиз (фанатки) венерическое, после чего отчаялся (но наслушался стиля и понял, как должна жить и выглядеть истинно роковая группа) и поехал снова продавать секс-спецовку в Англию, а заодно делать там панк-революцию. Как ни странно, именно он стал маркёром и стартёром стиля, хотя и до него жил Нью-Йорк своей странной срамной жизнью, и после – и главное, именно тут собрались Ramones, законодатели панкухи. И когда они приехали в Лондон, к ним уже относились как к идолам. А до них – была Патти. Вот она-то загадочным ангелом-вдохновителем и витала вокруг многих парнишек, тоже ставших вскоре панк-идолами. Но любила она своего Роберта. И не упускала шанса к нему вернуться. История их любви трагична и занимательна.
Нью-Йорк, Нью-Йорк семидесятых, когда у нас числился «застой», туда обращено вниманье и поныне. Земля обетованная для талантов, эмигрантов, всех непонятых дома, отверженных. Он вёл себя как тюрьма – норовил сломать, «нагнуть» в самом прямом смысле. Что-то есть в этом от инициации – вспомним и краеугольный эпизод в карьере Эдички. Фаллически угрожающий небоскрёбами Готэм-сити, пресловутая камнедробилка выбивает из тебя короткую фразу на понятном языке: fuck me. То, что тебя, неудачника, здесь закономерно бросают любимые и, окончательно, отечество в их лице – ещё полбеды. Социализация по законам капитализма, да ещё в области приложения твоего таланта – всё тут «через жо..у». Это я парафразом и к недавней критике поп-феодализма в РФ 90-х. Тут не стоит искать один порок и порчу, тут нечто и от освобождения – в том числе, и освобождения от обязанностей мужа-отца-кормильца. Кабинки в гей-заведениях – что, как не метафора отчуждения труда? Один суёт, другой «обрабатывает», лиц не видно, абстрактное удовольствие, тот самый секс-наркотик в чистом виде, как гашиш или героин. Не было такого секса в СССР? Секса как абстрагирования, вытаскивания из любви одной лишь оргазменной начинки… Наши заблудшие умы скажут своё «и слава Богу», что не было. Только не богу, а Ленину, Коллонтай, Сталину, Свердлову и всему советскому социуму, не позволявшему анатомировать и травестировать любовь, презиравшему проституцию, не для неё настилавшему асфальт на улице Горького (стиляги её обозвали Бродвеем)… Но оттуда-то, из-под этого ещё Маяковским в «Бродвее» воспетого нью-йоркского асфальта, и проросли два прекраснейших и порочнейших сорняка, один из которых выворачивает до рвоты, а другой эротически провоцирует общество потребления – панк-рок и фотограф Мэплторп. На перекрёстке 53-й и 3-й (песня «Рамонов») и цвела мужская проституция, их басист Ди-Ди там подрабатывал, а песню написал про убийство клиента как доказательство того, что голодный панк – не баба.
Бежавшая в Нью-Йорк на последние деньги от провинциальной фабричной доли Патти встречает в серёдке 60-х (да-да, у нас как раз – созвучный СМОГ) католически закомплексованного Роберта. Вдвоём пытаются стать художниками, снимают жильё, живут впроголодь – всё почти как в «Это я…» Только вот если «Это я, Елена», поэтесса, ещё не предвидела своей модельной доли замужем за Эдом, то Патти писала стишки, устраивалась на любую работу, только чтоб содержать Робби и время на творчество давать сильно любимому ею таланту. «Эдичка» наоборот: если любимая на содержании, и убегает к фотографу, что побогаче, значит, не любит. Полагаю, слёзный секс перед телевизором и был для Елены (Эдди сзади) уже расставанием, а вовсе не «много и хорошо». Содрогнётся ли ретро-ревностью сердце Эдуарда? Эх, забыл спросить на Шаргунов-partу о том, общался ли Эд с Патти, поскромничал…
А она яркая и яростная такая. Полная противоположность «второй панк-леди», Дэбби «Блонди» Хэрри – сложная в поэзии и в музыке носатая брюнетка. Слушаю второй альбом, 1976-го – там уже имеются минималистские общепанковские гармонии, но больше всего хаоса на уровне вокала, моррисоновских интонаций и эмоций. Патти, безусловно, подражает Джиму Моррисону, которого услышали и поняли все будущие панки. Это уже когда из игравших с конца 60-х рок-упрямцев (ведь первая волна захлебнулась наркотиками) всё же выросло нечто новое. Группа Патти никак не выглядит там в мейнстриме – гитарный аскетизм Ramones не для её литературно-музыкальных композиций. Дело в том, что и группа её выросла из чтения стихов, а не из рок-амбиций – о, ещё одно кощунство, которое не пропустят наши православные нацпаты! В церкви св. Марка затусовалось «лито», а Патти притащила туда ещё и гитариста с комбом, и первыми словами её выступления были (ставшие потом панк-паролем, чем-то вроде пистолзовского анархогимна): «Иисус умер за чьи-то грехи, но не за мои». С этих слов начиналось и дебютно-альбомное исполнение модного шлягера (первое – женское) «Глория», который написал Ван, а пел потом ещё и Джим Моррисон. И уж совершенно непанковский в нашем сегодняшнем понимании рояль, как и саксофоны у Stooges Игги Попа… Весь этот хаос и бунт повторяла, кстати, «Поп-механика» с участием всё того же деда Эдда.
Фотографии первых панков начала 70-х повергают в дежа-вю – новосибирские рок-фестивали конца восьмидесятых, те же гневно-искренние лица, домашние клетчатые рубашки вместо кожаных и прочих сценических излишеств, ставших модными в уже раскрученном хард-роке. Вид на маленьких сценах несогласованный, курьёзный: у нас повторилась в ускоренной развёртке даже эта дихотомия, искренний сибирский панк и уже в обойме Москонцерта «арийцы», ровно современники панков «Киссы». Ребята из общежитий – так и хочется сказать, из Академгородка. Но они из единой нью-йоркской общаги, где ночёвка после концерта есть результат его, мгновенное «фото», сделанное поклонницей. И всем этим «группиз» впору писать книги, ведь они коллекционировали «пересыпы» со всеми рок-идолами, включая начинающих или даже «старпёров» вроде «Роллингов» – как Нэнси Спанжен, которую в нарко-угаре зарезал 19-летний Сид Вишез, символ короткой панк-судьбы…
Откуда взялась эта жажда почитания, подражания, прорыва в новый стиль? Очевидно, от политической безысходности: откровенная ненависть к благостным хиппи, ради которых правительство США закрыло глаза на наркотраффик (только б в политику не лезли – пусть изводят себя, а не общество, изменяют состояние своего сознания, а не общественного), ирония в отношении партий, симпатии только к активным, пусть и кровавым, как Чарли Мэнсон. Панк вырос из богемы, но как антитеза, и вскоре заговорил на языке простых желаний и эмоциональных созвучий миллионов, и потому стал экспортироваться по всему миру. Не найдя вождей в марксизме и СССР, панки выбрали наименее избитый и простой анархизм с нигилизмом, стали сами себе вождями, свергнув вообще все авторитеты, а если и упоминающие «красное полушарие», то отдельными фразами ради эпатажа, как The Clash: «Я хочу жить в СССР»…
 |
Патти выступала в Москве в середине нулевых, когда я ещё «не дозрел», как раз близ памятника Маяковскому, в Б-2. Прогулялась ли она к монументу? Она ведь им серьёзно увлекалась наравне с Рембо – о последнем даже сон видела в духе Дали. Портфель с рукописями, забытый поэтом в Африке, и пустивший корни в песок… В книге о своём успехе и концертах Патти не пишет пропускает то, что должно быть известно всем её читателям априорно. А зря – тут как раз дополняет вторая книга. Концерт во Флориде на стадионе едва не стоил ей жизни: в песне «Не странно ли?», где бросается вызов боженьке, есть момент, когда Патти начинала шаманить, как Моррисон, кружилась. Непривычно высокая сцена поставила подножку богохульнице – чёрный незамеченный монитор. Она полетела вниз и сломала шейный позвонок, а был это тот самый 1976-й, когда панк пронёсся по Европе и США быстрее взрывной волны от нагонявшей тогда страхи атомной бомбы. Возможно, поэтому Патти опускает в романе вспышки славы, лишь вспоминая путь к ней. Но из второй книги ясно, что и её не миновала звёздная болезнь, и она не замечала прежних подруг, буквально заказывала себе понравившихся парней из соседних групп (ах, он так похож на художника Шиле! этой ночью будет мой)…
Отчаянно гибкая телом, при тонкокостности (послевоенные дети, порошковое питание) весьма грудастая, и голосом даже иногда мускулинная, задиристая Патти – могла показаться и парнем, учитывая моду на травести и трансвеститов. Аллен Гинзберг, поэт и левак, и принял её, у которой как раз не хватало денег на покупку в кафе-автомате еды, за милого исхудалого юношу. Угостил кофе, почти «снял», но тут, как гласит уже легенда, она сказала: «Обрати внимание на сиськи, Аллен!». Собственно, с них-то всё и начинается – точнее, с фотографии Мэплторпа, где она, сидя, по-обезьяньи держится за батарею, давая обозреть боковую часть бюста. И кажется как-то полнее. Умница Патти пишет, что во всех своих фотографиях, сделанных Робертом, она видит и то, как его сама отражает, его видит. Они вместе – в ней, даже после того, как он убежал от неё не просто налево, а в гей-проституцию, в садо-мазо, так он боролся с оковами католического воспитания. В общем, как и Эду после ухода Елены – было тяжело Патти. Кстати, вернувшийся к ней Роберт, в день переезда в отель «Челси» (где Сид и зарезал Нэнси), не смотря на температуру, дал выход страсти и заразил её гонореей. Да, рецептик кап-социализации одинаков – Лимонов не даст запутаться. Мужиковатая Патти и женственный Роберт – союз творцов, зеркал. Она ищет обрамление своим стихам, он – богатого сожителя для финансирования его творческих исканий, и в конце концов находит. Мечта современного художника – богатый наследник, сильно постарше, ценитель искусств и… такой же ориентации. Патти с материнским удовлетворением пишет, как они друг другу подошли.
Мир американских фриков, возводивший какие-то свои внутренние иерархии – что он нам сегодня? Увы, это часть мировой культуры. И потому понятен панк в постсоветской России, как был понятен немногим и в советской – что есть чему бросать вызов, кого «троллить» и эпатировать. Правда, первые панки и фрики платили короткой жизнью за эпатаж, за поиски внутри сложившихся общественных отношений всяких контр-траекторий. Это могли бы быть революционные, сплетающиеся траектории, но в вектор они не превратились, СССР не был направлением… Представим невозможное: ведь были же, были попытки влиться в рок-генерацию «по-красному» – «Красные гитары» в Польше, на форпосте соцлагеря. А если бы на Вудсток поехали из соцлагеря… Кто? Кобзон – Лещенко? Сябры – Песняры? ВИА «Пламя»? Я тут не держусь хронологии, но факт таков, что противопоставить было некого и уж тем более увлечь молодёжь в свою сторону не могли ничем. А они нас, уже восьмидесятников – смогли. Отстали мы заранее на пару десятилетий, хоть умели держать электрогитары, даже музыку к кино писать в стиле арт-рока. Но не продавили свою идео-хронологию и героику. Лишь тяфкали Моськой на «Голого короля» в «Ровеснике» – забывая, что «культ насилия и разрушения» в панке был разрушением враждебного нам строя, вообще-то. Поленились идеологи, отоспались. Вот теперь и изучаем вместо Генуэзских конференций афиши Вудстоков… Победа Системы, против которой по-своему боролись и хиппи и панки, явилась и культурной победой капитала, означающей автоматический аншлюс пораженцами всего прежде поражённого и инкорпорированного.
Ничего в этом чтении утешительного и восхитительного – просто надо пройти через него, и поставить на полку. Судьбы тех бунтарей будут тревожить молодёжь пока есть капитализм, так что панк хоть и продаётся, но не старится как идея, впрочем, как и марксизм. Успокаивать отчасти может новые, более здоровые (надеюсь – для борьбы) поколения лишь то, как бесславно умирали семидесятники. А Мэплторп, вполне погрузившийся в манивший его мир запретных «голубых» тем и трагический эротизм, заразился в годину богемной эпидемии СПИДом, и благодетеля своего заразил – в конце 80-х. Она навещала его, слабеющего, звучно задыхающегося. Патти именно эту боль утраты выражала альбом за альбомом в 90-х и нулевых (одно фото, обложку альбома иначе не назовёшь, как «сексуальная старушка у разбитого корыта») – почему-то очень понятную и созвучную нам, утратившим гораздо большее, родину. «Этот мёртвый город принадлежит мне»… Альбомы 90-х драйвовее, откровеннее 70-х, как и её проза, и её стихосборник «Седьмое небо» (в оригинале вышедший ещё до альбомов), изданный в пандан прозе.
Дмитрий ЧЁРНЫЙ
[…] Не знаю, читал ли ты мою статью об этом в «ЛитРоссии», была там такая «простыня» – о неудавшихся в США и Париже революциях 1968-69 и о […]