Нас мало. Нас может быть четверо

№ 2013 / 29, 23.02.2015

В 1959 году я подал документы в Литературный институт. Прошёл собеседование, сдал экзамены. Списки ещё не были вывешены. Мы все, ожидающие решения приёмной комиссии

В 1959 году я подал документы в Литературный институт. Прошёл собеседование, сдал экзамены. Списки ещё не были вывешены. Мы все, ожидающие решения приёмной комиссии, толпились в небольшом садике перед входом в старинный особняк. В центре этого садика, между больших деревьев возвышалась бронзовая статуя Герцена. Это был его дом с уютным крыльцом, с большими окнами.

Стали появляться на крыльце члены приёмной комиссии. Вышел Лев Ошанин. Я его сразу узнал по берету с кокетливым хвостиком и большим очкам. Он спешил к своей машине, которая стояла за оградой. Мы, несколько начинающих поэтов, перехватили его на асфальтовой дорожке перед калиткой, открытой на улицу. Торопливо оглядывая окруживших его абитуриентов, близоруко щурясь, Лев Иванович остановил свой взгляд на мне:

– Как фамилия?

– Пашнев.

Он протянул мне руку:

– Будем работать.

Я не успел ничего ответить, пожал руку и радостно отошёл в сторону. Моё место сразу заняли. Ошанин в этом году набирал поэтический семинар, от него зависело: кого взять. Сыпались вопросы, звучали фамилии. Но я уже ничего не слышал. Был оглушён известием: поступил в Литературный институт имени Горького.

Ещё продолжалось барабанное время, как в этих стихах, не помню чьих, кажется, Ильи Сельвинского?

Пара барабанов! Пара барабанов Била бурю. Пара барабанов! Пара барабанов Била бой. Шли бойцы, Шли балагуры, Шли газетчики из ПУРа…

Но уже можно было писать о любви. «Правда» напечатала на своих политических страницах подборку любовной лирики Степана Щипачёва.

Журнал «Октябрь» опубликовал поэму Роберта Рождественского «Моя любовь».

В год моего поступления в институт, в сентябрьском номере всё того же «Октября», появились скандальные стихи Евгения Евтушенко:

Ты спрашивала шёпотом: А что потом? А что потом? Постель была расстелена, А ты была растеряна.

И, наконец, совсем невероятное: была объявлена Всероссийская поэтическая дискуссия «Поэт и современность».

Леонид Соболев, руководитель Союза писателей РСФСР так определил событие:

– Первое в истории русской и советской поэзии совещание «Поэт и современность».

При Сталине невозможны были никакие литературные дискуссии. В начале тридцатых в Ленинграде, при поддержке Кирова, выходил журнал «Проблемы марксизма». Его получала вся страна по подписке. В нём обсуждались спорные политические вопросы. Ещё до убийства Кирова на одной из очередных книжек журнала Сталин написал: «Чепуха!». И журнал перестал выходить. Никаких проблем у марксизма не могло быть.

Хрущёвская оттепель давала надежду на свободное высказывание мнений. О начале дискуссии в Ленинграде сообщили все газеты: Открытое столкновение мнений начнётся 10 декабря 1959 года.

Евгений Евтушенко

Мы, студенты Литературного института, с особым интересом ждали этого события. В 1959 году, несмотря на огромный конкурс, из Воронежа в этот институт поступили сразу двое: я и мой друг Роман Харитонов. Мы жили в общежитии на Добролюбова в одной комнате, сидели в аудитории за одним столом. Студенты нашего курса в перерывах и даже на лекциях шуршали газетами, выискивая сообщения: кто едет, кто не едет. Было известно: от Литературного института едут четыре писателя – руководители семинаров, – и два студента-пятикурсника. Имена студентов не сохранились в моих блокнотах.

Мы знали от самого Льва Ошанина, поэта-песенника («Кони сытые бьют копытами, встретим мы по-сталински врага»): он готовит большой доклад, которым и откроется поэтическая дискуссия. Тогда это нас не удивило. Ошанин был руководителем семинара. Он выбрал нас. Благодаря этому мы с Харитоновым жили и учились в Москве. Чем выше была трибуна у Льва Ивановича, тем значительнее мы,его студенты, чувствовали себя. До начала дискуссии оставалось два дня. Мы шли с Харитоновым после лекций к троллейбусной остановке. Роман неожиданно остановился:

– Пашнев, поехали в Ленинград?

– Как? У нас же лекции.

– Плевать Историческое событие – дискуссия. Они будут там обсуждать. А мы чего? Ты поэт или не поэт?

Я не знал, что ему ответить.

– Для поездки нужны деньги.

– Продадим часы.

– Какие часы?

– Мои часы.

Он расстегнул ремешок на руке, снял часы, и держал их так, как будто уже продавал.

В вагоне неожиданно встретили ещё одного воронежца – Володю Гордейчева. Два года назад он окончил Литературный институт. И теперь заведовал отделом поэзии в журнале «Подъём», вёл литературное объединение. Мы с Харитоновым одно время ходили на занятия к Гордейчеву. Он был нашим учителем. Визитной карточкой его были стихи:

Не могу отмалчиваться в спорах, Если за словами узнаю Циников, ирония которых Распаляет ненависть мою.

Гордейчев входил в обойму знаменитых молодых поэтов хрущёвской оттепели. Его называли рядом с Робертом Рождественским, Евгением Евтушенко, Егором Полянским. Все они учились на одном курсе. Все они, недавние выпускники, ехали в Ленинград этим же поездом. Евтушенко, впрочем, не закончил Литературный институт. В 1957 году его исключили «за академическую неуспеваемость»; на самом деле, за выступление в защиту романа Дудинцева «Не хлебом единым».

Володя Гордейчев встретил нас широкой улыбкой на аскетичном лице:

– Вы куда едете, ребята?

– Куда все,– ответил Харитонов.

– А куда – все?

– На дискуссию.

– Оч… хор!.. – Он любил сокращать слова, не произнося их целиком, а только начальные буквы; от чего выражение приобретало дополнительную твёрдость «оч. хор!..»

– Но у нас нет приглашения, – сказал я.

– Если чего-то нет – оно может появиться. Что-нибудь придумаем.

Поезд прибыл в Ленинград на Московский вокзал рано утром, в 6 часов с минутами. Из соседнего вагона вышел Михаил Светлов. Мы невольно остановились, чтобы посмотреть на знаменитого автора «Каховки» и «Гренады». На дружеских шаржах рисовали его профиль в виде полумесяца с длинным носом. Володя Гордейчев подтолкнул меня и Романа:

– Идите к нему, он поможет.

Михаил Светлов стоял у вагона сгорбленный, помятый и не совсем трезвый. Он растеряно оглядывался, видимо, кого-то ждал.

Мы подбежали:

– Михаил Аркадьевич, мы – студенты Литературного института, – быстро проговорил я, – приехали тоже на дискуссию. Но у нас нет билетов. Помогите!

– Ребята, я потерял все документы и деньги. Ничем вам помочь не могу, – сказал Светлов.

К нему, наконец, подошёл человек в дублёнке и мохнатой шапке, который, видимо, должен был встречать знаменитого гостя из Москвы. Он забрал у Светлова чемоданчик, и они быстро двинулись к выходу. Роман Харитонов смотрел с удивлением вслед уходящим:

– Он что подумал: мы денег у него просим?

– Нет! Пошли! – обнял Романа за плечо Гордейчев. – Ему просто не до вас. У него свои проблемы.

С билетами нам помог Ошанин. Оставалось решить вопрос с ночёвкой.

– У меня есть идея, – сказал Роман.

– Вокзал?

– Ленинградский университет.

Во второй половине дня (ближе к вечеру) мы появились в общежитии Ленинградского университета. В вестибюле за столиком сидела женщина средних лет в шапке и безрукавке. Мимо неё проходили студенты, она почти не смотрела на них. Но, увидев нас, резко поднялась:

– Куда?

– Туда! – показал Роман на лестницу.

– Пропуск.

Пропуска у нас не было.

– Позовите кого-нибудь из Студкома.

Роман был активным общественником в нашем институте, входил в Студком. Женщина уселась на своё место.

– Сейчас брошу всё и пойду звать.

– А чего тут бросать? Пока вы будете ходить, мы подежурим вместо вас.

Женщина не поняла, что Роман шутит.

– Отойдите! – громко сказала она, почти закричала. И при этом вся напряглась, готовая к борьбе.

Мы отошли. Нас выручила студентка, задержавшаяся у почтовых ячеек с письмами. Она перебрала конверты в ячейке на свою букву: ей ничего не было; повернулась к нам:

– Как фамилия? Я – позову.

Роман обаятельно улыбнулся, как он обычно улыбался, знакомясь с девушками:

– Мы не знаем фамилию. Кого-нибудь из Студкома.

Минут через пятнадцать спустился по лестнице, в хлопающих по ступенькам тапочках, худощавый носатый парень с большим чубом, как у Ландау. Он выслушал нас, наклонив голову. Сразу всё понял. Они – студенты, мы студенты. Приехали, чтобы участвовать в дискуссии. А как могло быть иначе, если студенты пишут стихи, а дискуссия поэтическая.

Ландау привёл нас в свою комнату, оставил на некоторое время одних. Ему удалось собрать только трёх человек: двух парней и девушку. Расспрашивали нас не долго, студенческие билеты посмотрели, но не очень внимательно. Молодые поэты приехали на три дня в Ленинград, а жить им негде. Какие тут могут быть вопросы?

Это было время поэтических вечеров в аудиториях и на площадях. В метафорах поэтов звучала правда о переменах в стране и в мире. Эти метафоры тревожили молодых людей, особенно студентов. Сейсмографы улавливают малейшие колебания земли и чертят графики. Поэты улавливают малейшие колебания в жизни общества и сообщают об этих колебаниях в стихах. Таким поэтическим сейсмографом был Евгений Евтушенко. В 1957 году он опубликовал программные строки:

Большой талант всегда тревожит. И, жаром головы кружа, Не на мятеж похож, быть может, А на начало мятежа.

По сути дела, он объявил о начале мятежа молодой литературы. Общество уловило эту тенденцию, стало прислушиваться к поэтам. И нас услышали в общежитии Ленинградского университета, без чтения стихов, поверили, что мы тоже литературные мятежники: молодые, дерзкие, без всяких полномочий явились на поэтическую дискуссию.

По решению неполного состава Студкома нас поселили бесплатно в комнате на четвёртом этаже на всё время дискуссии, то есть, на три дня. Тут же нам выдали чистое бельё. Но прежде чем застелить кровати, мы подошли к окну, полюбовались видом города. Из нашего окна была видна заснеженная набережная Невы и Зимний дворец на той стороне

Город был наш. Утром мы позавтракали в уютном подвальчике на Невском. А вечером уже получили комнату в общежитии Ленинградского университета.

За день до дискуссии в периодике была проведена артподготовка. 9 декабря в газете «Литература и жизнь» из крупнокалиберной пушки бабахнул Сергей Наровчатов. Выступил он «Против «радиоловых» стихов», называл разных поэтов, но целился в одного Евтушенко. Именно ему была посвящена заключительная, гневная, колонка в статье. Поводом послужило стихотворение «Ты спрашивала шёпотом: а что потом? а что потом?» Эти начальные строки успели процитировать все газеты и журналы, которые критиковали Евтушенко за «постельную» поэзию. Чтобы не повторяться, Сергей Наровчатов их не взял; он подверг разносной критике все остальные строки стихотворения. Так уничтожают графоманов, не находя ни одной достойной строчки. Стоит привести полностью эту искреннюю, но предвзятую критику, когда критикуют не за стихи, а за то, что нос не нравится или не нравится успех у читателей.

«В девятом номере «Октября» читаем стихи Евтушенко:

В твоих глазах – насмешливость, И в них приказ – не смешивать Тебя сейчас с той самою Раздетою и слабою Но это – дело зряшное. Ты для меня вчерашняя, Стыдящаяся, жалкая, Как в лихорадке, жаркая.

Пошлость? – спрашивал Наровчатов. – разумеется. Да ещё какая – махровая. О любимой поэта говорится… (И он приводит четыре строчки из другого стихотворения):

И в туфельках на микропоре Сквозь уличную молодёжь Идёшь ты мимо «Метрополя», Отдельно, замкнуто идёшь.

Торжествующая мелкая пошлятина шествует на микропорке по поэзии».

Полемизировать с Наровчатовым поздно, да и не место здесь. Но всё же: почему девушка, идущая мимо «Метрополя» на пружинистых туфлях, – пошлость? Только ради критической метафоры, только ради того, чтобы и Евтушенко обуть в такие недостойные советского поэта туфли?

И Наровчатов завершает статью следующим абзацем: «Торжествующая мелкая пошлятина шествует на микропорке по поэзии. Приведённые стихи способны привести в отчаяние любого рецензента. В них есть внешние признаки поэзии, голой рукой их как будто не возьмёшь… Но ведь «король» голенький… Беда его в том, что он не замечает грань, отделяющую юность от зрелости. Ему 25 лет, он не мальчик и становится просто смешным в своей позе выразителя настроений молодёжи. У авторов «радиоловых» стихотворений нет для этого никаких данных».

Слово «король» Наровчатов берёт в кавычки, чтобы не подумали, что он считал Евтушенко королём поэтов. И король-то не голый, а голенький. И туфли, в которых он шествует по поэзии не на микропоре, а на «микропорке». Всюду такие мелкие, если не сказать, мелочные уточнения.

После такой артподготовки, проведённой перед началом дискуссии не только в газете «Литература и жизнь», Евтушенко и оделся вызывающе. Дискуссия проходила в Доме писателя имени Маяковского. В своё время Маяковский, эпатируя публику, ходил в жёлтой кофте с морковкой, торчащей из нагрудного кармана. Носил он иногда и блузу с бантом. Всем сразу стало понятно: кофта с бантом на плечах Евтушенко – цитата из Маяковского.

Все быстро разошлись по рядам, приготовились слушать доклад. Не сел только Евгений Евтушенко. Он стоял в конце зала, прислонившись к косяку закрытой двери. Руки держал сложенными на груди, под бантом.

Лев Ошанин своей обычной суетливой походочкой двинулся к трибуне, положил на неё листки доклада, низко наклоняясь к ним, начал говорить. Я достал блокнот, записал первую фразу:

– Начиная дискуссию, снимем сразу наклейку об отставании поэзии…

Резануло слух «наклейка». Лев Иванович, чуткий к слову поэт-песенник, так странно заявил, что есть какая-то наклейка об отставании советской поэзии. Ни о чём таком мы с Романом не слышали и не читали.

Размышляя об этом, я пропустил часть доклада, пока не прозвучала фамилия Евгения Евтушенко. Вдохновенно вскидывая голову от листков доклада, Лев Иванович проговорил:

– Евтушенко очень часто в своих стихах становится в позицию женщины. Не пора ли мужчиною стать?

Ничего смешного он не сказал, но зал взорвался гомерическим хохотом. Залу хотелось уничтожить смехом поэта с бантом. Под этот смех Ошанин продолжал говорить, не заглядывая в листки доклада. Своё отношение к Евтушенко он знал наизусть и без написанного текста.

С коротким словом выступил Леонид Соболев.

– Пора разобраться в поэзии РСФСР. Пора сказать всему миру, что поэзия русская существует в превосходном качестве, спекуляция четырьмя именами поэтов на западе недопустима…

Вот настоящая причина дискуссии. Главный организатор трёхдневного совещания в Ленинграде чётко обозначил проблему. Вся поэзия РСФСР существует в превосходном качестве. И только четыре молодых поэта шагают не в ногу. Их надо поставить на место.

На дискуссию приехали больше ста знаменитых поэтов. Но так уж устроено в литературе, что сто меньше одного. Выразителями настроений в обществе являются самые талантливые. А их в каждую эпоху немного.

Борис Пастернак в 1921 году писал:

Нас мало, нас, может быть, трое…

Он имел ввиду себя, Маяковского, Мандельштама.; может быть: себя, Маяковского, Есенина.

Андрей Вознесенский вспомнил после дискуссии слова Леонида Соболева о четырёх поэтах. В стихотворении, посвящённом Белле Ахмадулиной, он написал:

Нас мало, нас, может быть, четверо.

Назвать эту четвёрку мог без труда любой активный читатель тех лет: Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Булат Окуджава. Был ещё Роберт Рождественский. Он входил в блистательную обойму, но, по мнению официальной критики, оставался советским поэтом. Андрей Вознесенский четвёртым явно считал поющего поэта Булата Окуджаву, которого тоже называли «пошляком» за его песни под гитару.

Вспомним ещё раз строки Евгений Евтушенко 1957 года:

Большой талант всегда тревожит И, жаром головы кружа, Не на мятеж похож, быть может, А на начало мятежа.

Начало мятежа партийные функционеры от литературы пропустили. Но к 1959 году стало очевидно, что молодые поэты, которых стали переводить на Западе, угрожающе свободны в выражении своих мыслей и чувств. Всероссийское совещание «Поэт и современность» возникло из потребности подавить этот мятежный поэтический «Кронштадт». Евтушенко стоял далеко от Президиума – в конце зала, у закрытых дверей. Но его сутулую фигуру в кофте с бантом видно было отовсюду. Он не прятался в толпе, он выставлялся напоказ.

Вышел выступать Кайсын Кулиев. Доклад Ошанина ему не понравился. Горячий кавказский человек взмахнул рукой:

– Я хочу обрушиться с саблей наголо на докладчика.

Но тенденция была задана. И даже такой мудрый человек «с саблей наголо» не удержался от осуждения «мятежников». Имени Евтушенко он не назвал. Но своё ироническое отношение к «радиоловой» поэзии высказал:

– Поэтов воспринимают, как теноров: Козловского, Лемешева. Один из поэтов пришёл на дискуссию с бантом…

И все повернули головы, чтобы посмотреть на «одного из поэтов», стоящего у дверей, дразнящего собрание бантом.

Руководитель Ленинградской писательской организации, Александр Прокофьев, хороший поэт, толстый, добродушный человек, начал почти ласково:

– Евгений Евтушенко – наш московский проказник. Вы – позёр, Евгений Евтушенко!

Это он, конечно, про кофту и бант. А дальше и вовсе непонятное – про такси:

– Между прочим, вы Евгений, всё время на такси передвигаетесь. Вы въезжаете в литературу на такси. Но с чем? Наш народ никогда не смеётся над тем, что называется интимом.

Я привожу не все слова, только те, что записал тогда же и долго хранил в старых блокнотах.

Михаил Дудин, хороший поэт, остроумный человек, не был так категоричен, как Александр Прокофьев. Он относился к Евтушенко лучше, может быть, даже совсем хорошо.

– Есть у Евтушенко отличные стихи и пошлятина. Писать стихи о кровати, которая была расстелена, – это всё равно, что без штанов бегать вокруг Александрийской колонны.

Что произошло с Дудиным, Наровчатовым, Прокофьевым, Ошаниным и многими другими? Что они усмотрели необычного в словах «Кровать была расстелена, а ты была растеряна»? Не читали интимных стихов А. Пушкина, например: «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем»?

Ты предаёшься мне нежна без упоенья, Стыдливо холодна восторгу моему, Едва ответствуешь, не внемлешь ничему. И оживляешься потом всё боле, боле И делишь, наконец, мой пламень поневоле.

Если у Евтушенко описана прелюдия любовных отношений, то что по логике талантливых поэтов, но неудачных критиков можно вычитать и почувствовать у Пушкина? Не восторженное поэтическое отношение к жене-красавице, а подробности стыдного полового акта?

Может быть, М.Дудин предложил бы и Пушкину бегать без штанов вокруг Александрийской колонны. Она тогда уже стояла.

У Бориса Пастернака в «Зимней» сказке, между прочим, тоже кровать была расстелена. Свеча горела на столе, свеча горела; и падали два башмачка со стуком на пол. Благодаря этой свече и страсти влюблённых, кино можно было смотреть на потолке:

На озарённый потолок Ложились тени. Скрещенья рук, скрещенья ног, Судьбы скрещенья

Константин Симонов в книге «С тобой и без тебя», посвящённой Валентине Серовой, бережно и нежно писал о многих интимных подробностях, в том числе….

О белой и прохладной коже, И о лице с горящим ртом. О яростной последней дрожи И об усталости потом.

Константин Симонов несколько раз был награждён Сталинскими премиями. Про книгу интимной лирики вождь сказал:

– Надо было издать в двух экземплярах: ему и ей.

Уже шесть лет страна жила без «отца и учителя». Но приехавшие на дискуссию поэты и критики в своих публичных выступлениях продолжали хранить сталинское «целомудрие».

Выступления продолжались. Каждый считал необходимым упрекнуть молодого поэта. Что «мятежников» четверо (по подсчётам Л. Соболева) забыли. Учили правильно писать и правильно одеваться одного Евтушенко.

Николай Тихонов, автор двух замечательных книг, «Орда» и «Брага», знавший лично Маяковского, сказал:

– Маяковский – это же праздник слова, роскошество ума. Сейчас уже ни жёлтые, ни красные кофты не годятся. При настоящей талантливости надо соображать, в какое время живёшь.

Наконец, на сцену взобрался лохматый Василий Фёдоров, человек с широкими, очень уверенными жестами («Раззудись, плечо, размахнись, рука, шире дедова»). Он был одним из любимых поэтов в мои студенческие годы.

– Мальчик весь в бантиках, – повернулся к Президиуму. – Вот я неоднократно слышу, что Евтушенко не пускают за границу. Здесь сидят руководители. И я хочу им сказать: «Пустите Дуньку в Европу!»

Президиум заулыбался, в зале раздался дружный смех; аплодисменты. Зал охотно поддерживал критику в адрес Евтушенко.

В президиум пришла записка с предложением объявить премию в 173 рубля тому, кто не назовёт ни разу имени Евтушенко. Не знаю, почему такую странную сумму назвали, должно быть для юмора.

Передавали ответ Евтушенко:

– Эту премию я получу сам.

И так – три дня: захлопывали, оскорбляли, шутили шутки. Если применить слово, изобретённое Маяковским, то это была не дискуссия, а «стихобойня».

Несколько человек пытались изменить настроение зала. Павел Антокольский сказал:

– Мы поступаем с Евтушенко нечестно. Я очень люблю стихи Евтушенко.

Ашот Гарнакерьян:

– Евтушенко – мужественный человек.

Сергей Васильев:

– К ошибкам талантливого поэта надо относиться более терпимо.

И, наконец, Борис Слуцкий:

– Так с поэтами не разговаривают. А если разговаривают, то нарываются на неприятности.

В моём ленинградском блокноте записан ещё один оратор: Савостин. Не знаю, кто такой. Ни раньше, ни позже эта фамилия мне не встречалась. Он сказал:

– Предлагаю издать Евтушенко миллионным тиражом.

Возможно, это был юмор, но пророческий.

Поэта с бантом три дня подряд критиковали. Это был триумф Евгения Евтушенко.

Критик Евгений Стариков возмутился:

– Не надо превращать дискуссию в пленум по поводу Евтушенко.

Не надо, так не надо. Но на третий день Всероссийскую поэтическую дискуссию «Поэт и современность» стали называть «Евтушенко и современность». Так шутили. Но, может быть, историческое значение дискуссии было именно в этом?

Одним словом, как написал незадолго до этого Евтушенко в стихотворении «Карьера»:

Зачем их грязью покрывали? Талант – талант, как ни клейми. Забыты те, кто проклинали, Но помнят те, кого кляли.

Ах ты, сука-романтика, ах ты, Бл…дская ГЭС, я приехала с бантиком, а уехала без. (Частушка 1964 года)

(Окончание следует)

Эдуард ПАШНЕВ