Кто его раздевает

№ 2014 / 38, 23.02.2015

…В принципе, разоблачаться перед читателем Лимонову далеко не впервой, поскольку все его романы, как известно, автобиографичны до исследовательской изжоги.

…В принципе, разоблачаться перед читателем Лимонову далеко не впервой, поскольку все его романы, как известно, автобиографичны до исследовательской изжоги. Вот и теперь перед нами вроде бы очередная книга с подзаголовком «роман нашего времени», а на поверку – дневник смутного времени, записки у тюремного изголовья, новейшая российская история в сугубо авторском изводе.

Почему «Дед»? Ну, во-первых, так Лимонова за глаза называют его юные друзья-партийцы, а во-вторых, чем это хуже подпольной клички «Старик» у Ленина?

Кстати, о тюремной литературе. Помнится, в Лефортовской тюрьме Лимонов написал восемь книг замечательной прозы. Тогда как в Саратовском централе, то бишь в колонии, сподобился всего лишь на «Торжество метафизики», да и то конспект романа был украден у него по приказу тамошнего начальства. Очевидно, следуя судьбоносным заветам, стоит осознать, что нынче не время писать романы. Но даже в книгах, названных таковыми, у Лимонова всё очень и очень фрагментарно и не складывается в монументальное полотно Ярошенко под названием «Всюду жизнь». Гораздо уместнее – вот такие вот мемуары и записные книжки, как в его новейшем «Деде», где тревожные главы «Задержание» и «Устройство гранаты» мирно соседствуют с уютной «Личной жизнью» и «Всемирной славой».

То есть, на поверку остаётся актуален сугубо частный взгляд на всякие мелочи, глупости и тревоги неизменно барачного мира, из которых и состоит очередное время великих перемен. «Он надел помимо двух футболок ещё три свитера, яйца предохранил чёрным трико, подаренным ему непонятно кем и когда, может быть, олигархом из Ростова-на-Дону, натянул две пары носков, на башку надел чёрную шапку с кожаным верхом – память от умершего отца, – шапка из крашеной овчины была старомодна, как головной убор фараона 18-й династии», – диктует автор свой рецепт выживания в упомянутые «либеральные» времена.

Впрочем, в своей новой книге Лимонов, как всегда, не усугубляет и не драматизирует и без того хлипкое положение своей жанровой лодки – наоборот, всячески старается не выпасть за борт романтического, так сказать, дискурса. Стоит напомнить, что во все свои «тюремные» времена наш герой-писатель всегда находил «революционные» преимущества «живой» жизни над официальной судьбой-злодейкой. Будучи убеждён, что рядом с фактической биографией у него происходит и его мистическая биография, Лимонов строил и строит свой внутренний мирок вне зависимости от зековского быта. «Меня окружают в колонии свежие, тревожные, волнующие вещи, потому что у меня другие глаза», – сообщал он читателю из Саратовского централа. И поэтому «кепи у нас такой же формы, как у солдат французского Иностранного легиона», что рождало, соответственно, «легионеров заволжских степей», а поскольку где-то там неподалёку в своё время гулял Емельян Пугачёв с казачками, то и по сей день, выходит, «идёт борьба между начальниками-боярами-белой костью и чёрными людьми», где «завхозы отрядов – лагерная элита, дружинники князя», а «у нас одёжка чёрная и страдаем мы по-чёрному».

А как, спросим теперь, когда тюрьма-колония заменена в «Деде» на очередные пятнадцать суток? Да, в принципе, то же самое, только более осовремененно, что ли, в историко-культурном отношении. Уже не Пугачёв, а Тарантино формирует у Лимонова макабрический контингент героев его мира-спецприёмника.

Давеча, в заволжских степях на нарах вместе с героем романа парились, соответственно, Али-Паша Сафаров, Мишка Ярош да Юрка Карлаш, а теперь – «архаровцы, или Kitchen boys: Стасик-Тарантино, Андрей Брут/Закстельский и Серёга-хулиган». Городской, как видим, романс – с его формой, размером и временем пребывания в спецкамере свободного русского стиха – победил расхристанную вольницу исторической пугачёвщины-беллетристики.

Итак, всё-таки, романтика, преобладающая в жизни и судьбе автора-героя. Советская библиотека приключений («Дед взял книгу «Государство, армия и общество Древнего Египта» и вскарабкался на верхнюю палубу над своей постелью, взяв с собой туда пару подушек, устроился поудобнее. «Как в детстве», – подумал Дед») и старое доброе кино («Кирилл везде читал, и улыбался улыбочкой татарского Делона Алена, красавчика»), из которых складывается персональная мифология Лимонова (его герой даже девушку свою называет по-старомодному: цыганка Аза. Хорошо ещё, что не Зита или Гита, как в том же индийском кино детства).

Причём складывется упомянутая мифология в равной мере из обоих жанровых компонентов, поскольку вначале «Дед, начитанный и наблюдательный, стал думать, на что оно похоже», выискивая в реальности знакомые литературные персонажи, а потом всё равно побеждает главное из советских искусств – кино. «Дед подумал, что всё это напоминает сцену из американского фильма: тёртый тюремный авторитет сейчас встретится с авторитетом, но впервые попавшим за решётку». Причём, даже кино здесь постсоветское, коим не брезгует автор, и следующая сцена в камере, согласимся, словно взята из фильма «Брат-2». Только теперь не уголовники отбирают у героя его сигареты, а наборот:

«– Курить есть, Каретникова?

Только на мгновение задержалась с ответом правозащитница в народном платочке. И вынула непочатую пачку «Парламента». Дед видел, как по-волчьи загорелись глаза у Kitchen boys, стоявших поодаль, каждый у своей койки.

– Держите, юноши!

Дед бросил им пачку, как только закрылась дверь.Они её мгновенно растерзали».

В сугубо практическом же смысле «Дед» Лимонова – абсолютно не лишнее по нынешним временам «тюремное» чтиво. Законы-порядки, передачки-чифири, трусы-резинки при милицейском шмоне. Ну, и упомянутая романтика, конечно. Автору без неё никуда, юношеская тяга к авантюрам-приключениям никогда его не покидала. Даже, заметим, в его заморских скитаниях, откуда в свою прозу он привёз немало словесного мусора, этих самых «американизмов», к месту и без места используемых в повседневной речи автора-героя. С другой стороны, «непереводные» словечки, то и дело проскакивающие в его повседневной речи (мышлении) – не кокетство и не заигрывание с продвинутым читателем, а просто Лимонов слишком долго жил в Америке, и весь этот чужеземный волапюк въелся в кровь: «серая щетина salt and pepper», «over-doze героина», «старый, good old boy Явлинский», «пора настала to deliver goods».

Впрочем, «по-русски», выходит не лучше. Все герои российской политической сцены маркированы в романе Лимонова в лучших традициях его пламенной публицистики, и поэтому живут на его страницах «Лиса Алиса Алексеева, и Кот Базилио Пономарёв», «писатели-ремесленники Акунин и Быков», «придурок Артемий Троицкий» и прочие персонажи из «гнусного, задиристого, самовлюблённого и кичливого племени» либералов. Все их «революции», по Лимонову, это «гигантский праздник, студенческое дуракаваляние, этакий всемосковский капустник». И даже персонажей русской классики не жалует Дед, и «этот Онегин» у него «мерзкий бездельник».

Кстати, говоря о слиянии в прозе Лимонова американо-российской лексики новейших времён, стоит отметить, что именно в романе «Дед» оно оказывается естественным, предсказуемым и даже объяснимым. Дело в том, что суть творчества данного автора – симбиоз воспоминаний о голодном детстве с эмигрантским опытом: тогда, в советском прошлом, хотелось чего-нибудь заморского, а позже, отведав и узнав о том, как называется «это жёлтое в тарелке», привык. Ведь почти всё в новом романе Лимонова крутится вокруг еды и её доставании: «оба милиционера, оберегавшие его, как два куска хлеба хранят в середине ветчину в сэндвиче», «Дед со своим чёрным пакетом, как челнок из Харькова, задержанный за несанкционированную торговлю в Москве», «в спецприёмнике, когда его туда доставили, ввели особое меню в столовой». В последней цитате речь, правда, о Немцове, но в сцене с Хакамадой – точно о Лимонове: «Присела опять и стала жевать, объяснив, что это её ужин, она не успела поесть сегодня. Дед не хотел фруктов (ну, может быть, съел бы сегмент нектарина или персика)». И снова, как видим, литературщина, то бишь опять об Гумилёва, и сколько «не предлагай ему кочней капустных – он может съесть лишь дольку мандарина».

И даже, если речь не о еде, то всё равно мещанства в романе немало. То есть, на самом деле, семейного, коммунального, харьковского. В камере Дед вытирается не новым красным полотенцем, переданным друзьями, а казённым, «вафельным», ведь «он был сыном своего поколения, ребёнком войны, потому вырос бережливый». То же самое в быту, но на воле: «В кухне Деда ничего лишнего, мама хорошо воспитала его, Дед содержит помещения в чистоте, предметами не загромождает». А ещё суп. Помните, из «Последних дней Супермена»? Там к персонажу в его наркотических полуснах является недавно умерший отец-полковник, и звучит такой, далеко не суперменский диалог: «Я суп ем, – вдруг объявил Генрих. – Как мать велела. Чтоб язвы не было. – Хоть в этом мать слушаешь, – усмехнулся отец. – Хоть это усвоил».

В новом романе Лимонова также немало доброй сыновьей памяти о харьковских родителях: «Надвинул на глаза свою чёрную шапку с кожаным верхом. И затих. От шапки было тепло. Это отец согревал ему голову. «Спасибо, папа!» – сказал Дед себе под нос и умилился». Огромная, согласимся, разница между бредущим по какой-нибудь 55-й улице в Америке Лимоновым в приталенной рубашке и вельветовых джинсах, и сидящим в камере в отцовской шапке Дедом, ненавидящим либералов и ту же Америку.

А всё потому, что, во-первых, «прожив на Западе тьму времени, Дед, в отличие от русских, научился гордиться своим талантом, своим умом, своим опытом и наблюдательностью», а во-вторых, «Дед немало потаскался в своё время по коллоквиумам и круглым столам в Париже, научился там и мышлению, и изложению».

Впрочем, последнее замечание с трудом можно отнести к собственно стилистическому аспекту романа. Кроме упомянутых слов-паразитов и загадочной «тсунами», упоминаемой в «Деде» дважды, иные пасажи у Лимонова звучат вовсе как анекдот: «Пил кофе. Включал Интернет и обнаруживал там события. События неслись вскачь». Хочется додать классическое: «Много думал». Впрочем, в данном случае Лимонов отнюдь не монотонен, и его дневниковая проза частенько разбавлена взрывными футуристическими строчками: «на площади багрово горела сцена и похабно молотили воздух мощные звукоусилители нашистов», «и вот он видит красную куртку и всклокоченную, как старая герань на окне, шевелюру и физиономию Алексея Алексеевича Венедиктова», и наконец, вовсе откровенная поэзия: «А на Триумфальной на жёлтом ветру продолжался балет полиции».

Сам автор-герой говорит, что это у него от жизни такой – плохой, кочевой, несемейной. Поэтому и последние книги, в основном, о тюрьмах да арестах. Раньше были о войнах, ещё раньше – об погибших там и не только там. Теперь о тёплых кальсонах, отцовской шапке и удобной камере с книжкой о Древнем Египте после обеда.

Так и представляешь, что вот сидит себе на тюремной шконке загадочный Дед, во сто шуб одет, и кто его раздевает, тот слёзы проливает.

Скажете, лук? Нет – Лимонов!