Герои и жанры нашего времени

№ 2014 / 40, 23.02.2015

Роман Сенчин, писатель, предложил мне оценить его текст «Новые реалисты уходят в историю» и покритиковать – по возможности и по принципу «Платон мне друг…».

Попытка полемики с классиком «нового реализма»

Продолжаем разговор вокруг статьи Романа Сенчина «Новые реалисты уходят в историю» (№ 33 -34).

---

Роман Сенчин, писатель, предложил мне оценить его текст «Новые реалисты уходят в историю» и покритиковать – по возможности и по принципу «Платон мне друг…».

Статья Романа – именно писательская, большая и уютная, в старых добрых традициях века чуть ли не XIX-го, когда, выбирая между истиной и друг-Платоном, не жалели ни своего времени, ни чужого места, ни бизнеса книгопродавцев. Поскольку сюжеты рецензируемых книг подробно, до деталей, пересказываются, – иной современный читатель, наткнувшийся на материал Сенчина, возьмётся нахально полагать, что сэкономил на книжном магазине, конспективно и параллельно ознакомившись с объектами разбора.

«Новые реалисты уходят в историю» – атавизм литературной жизни ещё и потому, что это редкий по нынешним временам пример обзорной статьи. Некогда базовый в русской критике жанр сегодня пора заносить в красную книгу. Или вот в «Литературную Россию».

Роман, пардон за примитивнейший каламбур, разбирает романы – «Бета-самца» Дениса Гуцко, «1993» Сергея Шаргунова и «Обитель» Захара Прилепина. В свете собственной концепции – дескать, значительные писатели поколения, оставив вызовы и тревоги сегодняшнего дня, отправились разбираться с Историей, пусть недавней; и не обернётся ли этот коллективный тур потерями при возвращении в «новую реальность»?

Тут с порога выглядит спорным само прописывание трёх очень разных книг по историческому ведомству. Сенчин и сам, похоже, понимает, что завис между двумя жанрами – обзором и «телегой» – в последней авторский произвол более чем желателен, но и завиральность своих концепций производители «телег» обыкновенно оговаривают с ходу.

Роман Валерьевич пытается «обосновать» свой подход на примере самого слабого (в «историческом» контексте) звена – «Бета-самца».

«Какое отношение имеет роман «Бета-самец» к историческому роману? На мой взгляд, прямое. Хотя речь в нём идёт о частной жизни явно выдуманного автором героя, провинциального бизнесмена Александра Топилина, но жизнь его показана «на фоне исторических событий». Недаром чуть ли не половину объёма Гуцко отдал биографии героя (точнее, автобиографии – Топилин рассказывает сам, что называется, от первого лица), начиная с самого детства. И читатель то и дело из сегодняшнего дня возвращается то в 70-е, то в 80-е, 90-е, 00-е и видит, как «исторические события» (нет, скорее – «процессы») повлияли на судьбу героя, его родителей, ближнего и отдалённого окружения. А в целом – на судьбу страны, народа».

Но с таким же успехом – чтобы далеко не бежать – можно объявить «историческими» сенчинские вещи – «Елтышевых», «Информацию», да даже и «Нубук». Ах, да: и повесть «Чего вы хотите?», разумеется.

Вроде бы попроще с классификацией у Шаргунова и Прилепина, в «1993» и «Обители» – если вести речь об основном хронотопе, пусть и эпизодически (у Шаргунова) там действуют реальные персонажи, ньюсмейкеры, акторы – творцы Истории.

С такой поддержкой Сенчин чувствует себя увереннее, но снова засада. У Владимира Шарова или, скажем, в трилогии Дмитрия Быкова «Оправдание – Орфография – Остромов», знаменитых ребят – тоже пруд пруди (у Шарова – Ленин и Сталин чуть не в каждом романе; у Быкова – вся первая сборная Серебряного века и чекистских бонз, влёгкую зашифрованная); романы эти, однако, называют плутовскими, мистическими, иногда говорят о реконструкциях, но в лоб определить их как «исторические» – кажется, никто не решается.

Тут вообще всё забавно и непросто. Почему «Три мушкетёра», при всей характернейшей клюкве, считаются романом историческим, а «Граф Монте-Кристо», выросший из криминального очерка – никак нет? Или вот поближе: «Война и мир» – законно и, помимо прочего, конечно, «историческое полотно», а «Бесы», написанные по свежим судебным документам и газетным репортажам, остаются гениальным (и актуальным!) памфлетом?

Возможно (идею эту поддержали бы историки), для чистоты «исторического жанра» необходима хронологическая дистанция: дать событиям отстояться, прежде чем запихивать в литературу всеми острыми углами и кровоточащими потрохами. «Требуйте отстоя пены».

А вот срок «отстоя» опять дискуссионен. Давайте совершенно произвольно назначим таковым – пятьдесят лет, полувек. И тогда в машине времени у Сенчина останется только одно место – для «Обители». По формальным признакам, да; однако лично я не рискнул бы назвать новую книгу Захара историческим романом. Даже если бы говорил о комбинированном жанре.

Когда-то ваш покорный слуга, больше для внутреннего пользования, сочинил идею о двух типах литераторов, «писателей времени» и «писателей пространств». Первых принципиально интересует «время и то, что оно делает с человеком» (Иосиф Бродский). Для вторых – куда важнее отношения с пространством, не обязательно географическим. Как правило, первые так или иначе оказываются на государственно-патриотических позициях, вторые – ближе к либерально-западническим. Можно было бы даже добавить, что тема времени – в лучших образцах – делает писателей великими, а тема пространства – «культовыми».

Ну вот, опять же, чтобы далеко не ходить – «писатели пространств» – для меня, безусловно, Василий Аксёнов и его наследники – Виктор Пелевин и Владимир Сорокин. Эскапизм Аксёнова, футурология Сорокина и вымороченность пелевинских миров идеально вписываются в тенденцию. Тогда как Лимонов и дети его – новые реалисты, конечно, выясняют свои отношения со временем. В первую очередь с ним.

Таким образом и на мой взгляд, все трое сенчинских героев – и Гуцко, и Шаргунов, и Прилепин – вовсе не отклонились от своей генеральной линии и не изменили выбранному однажды направлению.

Однако не соглашаясь с концепцией Романа в основном её мессидже, спешу оговориться, что проблему он поднимает чрезвычайно важную – героя и жанра, внутренней логики их взаимодействия.

Именно на этом стыке выясняется, что на самом деле объединяет три сильных современных романа. Кроме вполне надуманной платформы историзма.

Герой. Негероический человек в героических обстоятельствах. (Сразу оговорюсь, что понимаю эпитет «героические» очищенным от этической нагрузки, но говорю о попадании в надличностные стихии слома эпох – опасные, перспективные и мифогенные).

О заурядности, даже не типичности, а типажности Александра Топилина («Бета-самец») и семьи Брянцевых («1993»), у Сенчина сказано достаточно, Артёма же Горяинова («Обитель») он разбирает, скорей, не как читатель, но как писатель – в качестве иллюстрации литературной техники Прилепина и приёмов, Захаром применяемых. Архитектура романа, композиция и пр.

Поэтому восполню сей пробел – штрихпунктирно.

Артём – одна из главных загадок «Обители», которая, конечно, и без того полна шифров и аллюзий – назвать её «криптодетективом» язык не поворачивается, настолько Захар вообще не оттуда, не из постмодерна (хотя показал, что умеет и так, совсем оно не сложно).

В объёмном, на сегодняшний день, корпусе рецензий на роман, оценки главного героя почти единодушны, кто-то полагает его «природным русским человеком» (Владимир Бондаренко), иной рецензент снисходителен «милый парень, повеса, неплохой спортсмен» (Дмитрий Володихин), иной ругается «что ты за чмо такое, дорогой товарищ» (Яна Жемойтелите).

У одного из блогеров встретил отличную, на мой взгляд, формулировку: Артём – прежде всего «пацан», то есть любимый традиционный герой Прилепина. Вектор понятен; ваш покорный слуга предпочёл сначала подсобрать Артёму бэкграунд, пардон за автоцитату:

«Артёму – 27 лет, то есть он – 1902 г. р. Москвич, дед его был купцом третьей гильдии. Трактиры и переулки Зарядья Артём видит и в соловецких снах, кстати, он земляк и почти ровесник другого прилепинского персонажа – классика русской литературы Леонида Леонова. По возрасту мог бы повоевать в Гражданскую, но не успел – формально «год не вышел». Гимназист, подростком, эпизодически, как и многие, занимался спортом: и боксёрские навыки не раз выручают его в лагере. Аналогично – опыт работы в артели грузчиков. (…)

Всё это есть непосредственно в тексте, кроме того, штрихпунктирно разбросаны воспоминания о долагерной жизни, сведения об отце и матери, так что читатель может и самостоятельно достроить биографию героя, сделать приквел» («Свободная пресса»; А. Колобродов, «Кому вы доверили писать о Соловках?»).

Уже здесь, собственно, просматривается, и в полный рост, некоторая инфантильность героя. Можно вспомнить хрестоматийно-юных бойцов и командиров гражданской – 16-летнего Аркадия Гайдара, 17-летнего Александра Фадеева, 22-летнего Иону Якира и пр. А тут – год не вышел…

Можно подивиться, отчего разница в возрасте между Артёмом и Федором Эйхманисом (да даже и Галиной Кучеренко) выглядит столь внушительной, более того, тему «отцовства» Эйхманиса и «материнства» Галины автор явно педалирует, а ведь все они – люди одного поколения, Федор и Галина – 1897-98 годов рождения…

Да что там – большинство персонажей «Обители» наперебой покровительствуют Артёму не потому, что такой он «милый», а потому, что «парень», младший брат, подросток (достоевских коннотаций вообще в романе немало). И лагерную одиссею Артёма можно рассматривать и как своеобразное дао «соловецкого мажора», от покровителя к матушке-заступнице…

Но позвольте – 27 лет, здоровый мужик, сидит за убийство, великолепная витальность, выживаемость (и даже заживаемость фингалов и рубцов, которую Сенчин акцентирует, несколько издевательски). Да и вообще, инфантильный почти тридцатилетний подросток на Соловках в 1929-м году – именно он, казалось бы, главный анахронизм «Обители», а вовсе не отмеченная некоторыми критиками водка «из раньшего времени»… Он же не студент Литинститута 80-х, вместе с бородой и мамой участвующий в творческом конкурсе…

Однако никакого анахронизма, полагаю, нет – есть писательская задача и стратегия.

Равно как блестяще реализованный творческий эксперимент – перенесение в историческое, географическое и духовное пограничье современного, девяностых-нулевых, слишком знакомого Захару молодого человека. С его поверхностностью, нахватанностью, психологическими комплексами, гедонизмом, эротическим аппетитом, любопытством к уродствам мира, легко смеющемся равнодушием, эпизодическими качалками и секциями единоборств, FM-мусором в голове (аналог – стихи поэтов Серебряного века), но и – спящей до поры до времени внутри готовностью к подвигу и самопожертвованию, «живот за други своя».

Именно здесь ответ на недоумения Романа Сенчина – зачем, дескать, Прилепину понадобилась эта странная соловецкая история, дела давно минувших дней.

P.S. Позволю себе дополнить труд Романа Сенчина по пересказу сюжета «Обители» лишь в одном эпизоде.

«В «Некоторых примечаниях» автор предельно лаконично сообщает нам о дальнейшей судьбе Артёма Горяинова: «Летом 1930 года зарезали блатные в лесу». – сообщает Роман.

У Прилепина лаконизм все-таки не «предельный»: «Артёма Горяинова, как рассказал мне мой дед со слов прадеда, летом 1930 года зарезали блатные в лесу: он проходил мимо лесного озера, решил искупаться, – на берегу, голый, поймал своё остриё».

Ключевой эпитет здесь – «голый». Вспомнил, что Артем убил отца, застав его с любовницей – не за измену матери, а «за наготу», то ли испугавшись её, то ли возненавидев, как кусок грубой реальности, разрушивший его уютный, прежний, безмятежный, полупридуманный мирок. Это сюжет куда радикальней библейского – про пьяного Ноя и сына его Хама – последний всего лишь посмеялся над наготой отца.

Однако возмездие голый Артём получает именно ветхозаветное. Око за око, жизнь за жизнь, тоже от острого ножа, про который Артём так любил напевать во времена своего недолгогосоловецкого «канта».

Алексей КОЛОБРОДОВ,
г. САРАТОВ