Василий Шукшин в «Литературной России»

№ 2014 / 43, 23.02.2015

Имя Шукшина очень редко встречается на страницах «ЛР» этого года. О статье Ф.Левина уже упоминалось в главке «1970», а сейчас поговорим о рассказе «Как зайка летал на воздушных шариках»

ДЕСЯТЬ ЛЕТ

1972

Имя Шукшина очень редко встречается на страницах «ЛР» этого года. О статье Ф.Левина уже упоминалось в главке «1970», а сейчас поговорим о рассказе «Как зайка летал на воздушных шариках», который был опубликован в № 44.

Это, наверное, один из самых сложных, самых «серьёзных» шукшинских рассказов. Не потому, что большинство других рассказов я считаю простыми и несерьёзными. Но здесь весь смысл уведён в подтекст, в мелкие, почти невидимые, но ощущаемые каким-то вторым зрением штришки; герои не балагурят, диалоги сдержанны, почти сухи. Если вспомнить идею Ю.Никишова о «фоне», то здесь вроде бы показан один фон, а не сама жизнь.

Хотя начало более чем располагает к бурному сюжету: у Фёдора Кузьмича, «мужчины в летах», «большого человека», тяжело заболела маленькая дочка. Воспаление лёгких… Верочке делают уколы, но выздоровление идёт медленно.

«Врач приходил каждый день. И вот он сказал, что наступил тот момент, когда… Ну, словом, все маленькие силы девочки восстали на болезнь, и если бы как-нибудь ей ещё и помочь, поднять бы как-нибудь её дух, устремить её волю к какой-нибудь радостной цели впереди, она бы скорей поправилась».

Фёдор Кузьмич расспрашивает дочку Верочку, что бы она хотела. «Ну-ка, подумай. Я всё-всё сделаю. Сам не смогу, попрошу волшебника, у меня есть знакомый волшебник, он всё может». (Позже читатель поймёт, что это действительно правда, про «волшебника», и повсюду находятся такие «волшебники», без которых «простым» не ступить шагу, но и сами «простые» могут иногда становиться волшебниками.)

Верочка вспоминает, что дядя Егор, младший брат Фёдора Кузьмича, когда-то рассказывал ей сказку про зайку. Приходит мысль вызвать сюда Егора, которого Верочка любит за его умение рассказывать сказки.

Егор с проблемами, но прилетает. И вот двое братьев рано утром сидят на кухне. «Братья, пожалуй, смутно догадывались, что говорить им как-то не о чем. В прошлый приезд другое дело: дочь Егора, Нина, сдавала вступительные экзамены, начала сдавать сразу неважно, должен был вмешаться Фёдор… Все разговоры крутились вокруг экзаменов, института». Тем более что, получается, Егор прилетел напрасно – брат сразу говорит ему: «Перелом наступил. Поправится. Трухнул я тут…»

Но постепенно разговор развивается. Фёдор Кузьмич жалуется, сдержанно, правда, против воли: на работе не всё ладится, «молодые поджимают». Но, наверное, главное не в этом, и даже не в таких словах, хотя вроде бы причина именно в этом: «Старею, что ли… Устал за эти дни…»; Егору тоже наверняка есть о чём пожаловаться – у него, как мы успели заметить, не всё гладко и ладно в семье. Причина в банальном вздохе: «Жизнь».

Не то чтобы ни у Фёдора Кузьмича, ни у Егора жизнь не получилась, но бывают такие моменты, когда видишь, что не получилось многое, многое неправильно, а может, и вообще напрасно… Момент этот пройдёт, и человек двинется дальше намеченной а скорее, привычной, дорогой.

Такие моменты мы часто встречаем в произведениях Чехова. Томление, желание и боязнь высказаться, сознание неправильности жизни… У Чехова пытаются искать социальные мотивы, но это чаще всего получается натужно и искусственно, хотя социальность и есть. Есть она и в рассказе Шукшина «Как зайка летал на воздушных шариках», но она – лишь «одно из», и не главное, не центральное…

По просьбе старшего брата Егор рассказывает ту сказку, что так понравилась Верочке. И в этой сказке проблема решается просто и оригинально. Вот бы и в жизни они так же решались…

К сожалению, рассказы, подобные этому, критика при жизни Шукшина (да и, в общем-то, по большому счёту до сих пор) не очень-то замечала, предпочитая смаковать то с удовольствием, то с осуждением его пресловутых «чудиков». С другой стороны, анализ «сложных» рассказов мог завести критиков ой как далеко. Вообще, как это можно трактовать? – собрались двое немолодых, но ещё крепких мужиков, не отщепенцев, не алкашей каких-нибудь, и начинают откровенно и без всяких определённых причин выражать своё неудовлетворение жизнью. Напечатать сам рассказ ещё туда-сюда, а вот разбираться в нём в эпоху развитого социалистического общества, это уж слишком.

Но так или иначе Шукшин своим творчеством заставил говорить о себе как о большом явлении в отечественной культуре. По крайней мере, в «Литературной России» (а мы, напомню, здесь рассматриваем сюжет – «Василий Шукшин в «Литературной России»). Правда, произошло это в последние полгода жизни писателя.

1973

В этому году в «Литературной России» были опубликованы четыре шукшинских рассказа. И при этом – ни одного сколько-нибудь заметного упоминания в критических статьях. Что ж, подробнее поговорим о рассказах. Тем более, поговорить есть о чём.

В течение трёх первых месяцев – с января по март – вышли три рассказа. Причём не миниатюр, не «юморесок» вроде «Трёх граций», а на разворот и больше.

Это нечастый случай в истории «ЛР», где старались не печатать слишком часто ни своих любимых авторов, ни литературных генералов, а здесь сравнительно молодой автор, и чуть ли не из номера в номер. Конечно, рассказы Шукшина оживляли газету, привлекали к ней читателя, но тем не менее…

Сотрудники газеты того времени оставили скупые сведения о Шукшине – авторе «Литературной России».

Вспоминает Александр Бобров («ЛР», 2008, № 6):

«Главным автором был Василий Макарович Шукшин. Он почему полюбил нашу «Лит.Россию». Рассказ у него появлялся – выходил тут же в свет через одну-две недели. Он ведь был начинающий автор, нетерпеливый, как дилетант. Напишет в командировке рассказ – охота, чтоб сразу вышел. Ну и выходил. Писал в дневнике: «Я не люблю мечтать. Я отмечтался». Смешно и грустно читать – был мечтателем, идеалистом, парнем по натуре. Редактировать в его рассказах ничего не приходилось, только если цензурная правка, а так они были цельные, отлитые».

Два замечания. Первое: Шукшина действительно почти до самой его смерти считали молодым, начинающим. Это заметно во многих статьях и рецензиях (не только опубликованных в «ЛР» того времени). Лишь «Калина красная» – и повесть и фильм – изменили это отношение. Второе: Александр Бобров упоминает о цензурной правке. Я пытался сверять прижизненные публикации рассказов Шукшина с теми, что изданы в 90-е годы в собрании сочинений. Разночтений не нашёл (но признаюсь, что не был очень усерден). Вообще тема «Шукшин-рассказчик и цензура» (о претензиях к некоторым его фильмах, к романам известно) ждёт своего исследователя.

А вот из воспоминаний Галины Васильевны Дробот, многолетнего завотделом прозы «Литературной России» (2001, № 24):

«…Наш отдел русской литературы был не просто редакционным отделом, но ещё и как бы литературным клубом. Помню, как «бегал» по моему кабинету Василий Шукшин, пока в зале крутили его «Печки-лавочки». В зал он не пошёл, объяснив: «Как примут – не знаю. Волнуюсь!»

Мы дружили с Василием Макаровичем. Он присылал мне из больницы, где лечился, блокнотные странички, густо исписанные неровным почерком. Это были новые рассказы. Я отдавала их на перепечатку, и тут же мы ставили их в номер».

Галину Васильевну память иногда подводила. Например, она утверждала, что во второй половине 60-х в «ЛР» были опубликованы рассказы Александра Солженицына. Мы всей редакцией по несколько раз перелистали подшивки газеты, и произведений Александра Исаевича не нашли.

Но в случае с Шукшиным словам Галины Васильевны нет причины не верить. И частота публикаций его рассказов тому главное доказательство…

Иллюстрация к рассказу «Алёша Бесконвойный»
Иллюстрация к рассказу «Алёша Бесконвойный»

В 3-м номере 1973 года появился «Алёша Бесконвойный» – самый мой любимый шукшинский рассказ… Вообще он необычен для Шукшина и по форме, и по содержанию. В рассказе очень мало диалогов, почти нет сюжетного действия, он изобилует деталями, подробностями. И в нём разлита поразительная умиротворённость человека, какая-то почти идеальная органичность. Человек колет дрова, носит воду, топит баню, парится. Между этими делами любуется природой, размышляет о жизни… И в то же время рассказ настолько острый, что вызывает удивление, как его могли опубликовать в то время, когда повсюду были призывы заниматься общественной работой, клеймили индивидуалистов. А «Алёша Бесконвойный», это настоящий гимн индивидуальности. Человеку, который хотя бы один день в неделю хочет пожить отдельно, наедине с собой…

В одном из первых собраний сочинений Шукшина (в начале 90-х) я увидел в комментариях, что этот рассказ был впервые опубликован в журнале «Аврора» в 1975 году. «Ну да, – помню, подумал. – После смерти можно стало». Лишь много позже нашёл прижизненную публикацию «Алёши Бесконвойного» – на страницах «Литературной России».

Уже само название поражает. Алёша Бесконвойный, это не прозвище отдельно взятого человека – героя рассказа. Не знаю, как где, но на юге Сибири я с детства его слышал и внутренне возмущался, пугался. Так называли тех, кто делает что-то не то, что положено. О ребёнке, который не хочет учить уроки могли сказать: «Прямо Алёша Бесконвойный какой-то!» Или о взрослом человеке… Есть много так называемых фразеологизмов, связанных с именами – Маланья с ящиком, например, Аноху строить, Мартын с балалайкой, Аника-воин… Но если эти выражения хоть и насмешливы, но почти безобидны, то в Алёше Бесконвойном слышится нечто зловещее, и тянет задуматься: это, значит, народ кем-то (может, и самим собой) воспринимался как колонна заключённых, которых куда-то гонят под конвоем, а отделившихся каким-либо образом от колонны с неодобрением и злобной завистью называют Бесконвойными… Или как-то по-другому можно трактовать это прозвище?

Костя Валиков, скотник и пастух, прозванный Алёшей Бесконвойным, отстоял своё право на один день свободы в неделю. С этим – с тем, что он в субботу «выпрягается» (тоже жуткое слово) – смирились и в колхозе, и в своей семье. Но какой ценой он отстоял это право:

«Дело в том, что старший брат Алёши, Иван, вот так-то застрелился. А довела тоже жена родная: тоже чего-то ругались, ругались, до того доругались, что брат Иван стал биться головой об стенку и приговаривать: «Да до каких же я пор буду мучиться-то?! До каких?! До каких?!» Дура жена вместо того чтобы успокоить его, взяла да ещё подъелдыкнула: «Давай, давай… Сильней! Ну-ка, лоб крепче или стенка?» Иван сгрёб ружьё… Жена брякнулась в обморок, а Иван полыхнул себе в грудь. Двое детей осталось. Тогда-то Таисью (жену Алёши – Р.С.) и предупредили: «Смотри… а то – не в роду ли это у них». И Таисья отступилась».

Через полтора месяца после «Алёши Бесконвойного» в «ЛР» (№ 9, 2 марта) появился новый рассказ Шукшина – «Упорный».

Не раз приходилось встречать такое объяснение: «чудиков» Шукшина критики сделали главным типом его рассказов затем, чтобы под прикрытием этих «чудиков» публиковали рассказы с другими типами, другими героями. Увидит, мол, цензор у себя на столе шукшинские рассказы и махнёт рукой: «А, это который про чудиков», – и подпишет разрешение печатать.

Может, и так. Но эта тактика дорого стоит творчеству Шукшина – до сих пор его очень многие воспринимают как автора рассказов о «чудиках». Это как ярлык на нём как на авторе. Хотя таких типов у него всё-таки очень немного и, быть может, их заслонили бы другие шукшинские типы, но критики подхватили название одного из рассказов – «Чудик» – и превратили его чуть ли не в литературоведческий термин. А отношение к таким героям у многих читателей (в том числе критиков, писателей), как я заметил, очень негативное.

Рискую показаться нескромным, но тем не менее приведу такой пример.

На обсуждениях своих рассказов в Литературном институте, на семинарах молодых писателей я не раз слышал сравнение их с рассказами Чехова, Шукшина. Поначалу радовался этому, гордился, а потом понял, что меня ругают. Оказывается, для большинства молодых литераторов это очень вредные писатели. Первый сеял пессимизм, неверие в силы человека, второй попросту смеялся над людьми, показывая их юродивыми, теми самыми «чудиками»… «Но ведь это великие писатели!» – пытался поспорить я. «Тем более. Когда талант направлен во вред, это преступление».

Один очень известный и очень талантливый современный писатель из недавних молодых (ему сейчас где-то под сорок), сам деревенский уроженец, в числе своих любимых книг часто называет «Я пришёл дать вам волю» и «Любавиных», и тут же добавляет, что не любит шукшинских рассказов, так как там «юродивые»; не так давно героя рассказа «Микроскоп» он зачислил в дураки…

Героев Шукшина, которых относят к «чудикам», очень много в реальной жизни. В городах они не так заметны, а в деревнях – на виду. Это не только отдельно алтайский или сибирский тип. Я встречал таких людей в рязанских деревнях, в карельских, в кубанских воронежских; очень много их на Урале. Вообще в деревне обязательны несколько типов людей. В Сибири для каждого из них есть свои названия: «чудики», конечно, «бирюки», живущие замкнуто, крепко, за высокими заборами, без друзей; «глоты», это пьющие, «Алёши Бесконвойные», о которых мы уже говорили, «нищеброды», не имеющие запасов, вечно побирающиеся, занимающие то картошки, то денег… Шукшин в своих деревенских (да и многих городских) рассказах показал нам все эти типы. Ярче других получились те, кого то презрительно, то сочувствующе, то как-то даже с симпатией называют «чудиками».

Деревня – очень замкнутое пространство. Тридцать-пятьдесят дворов. Часто в деревнях на ровном вроде бы месте кипят такие страсти, что Шекспиру не снились. Часто наваливается страшная тоска. И пресловутые «чудики» нередко удерживают людей от того, чтобы переубивать друг друга, повеситься, застрелиться.

«Есть люди, – говорил Шукшин в одном из интервью, – в городе ли или на селе, которые окружающим кажутся странными. Их зовут «чудаками». А они не странные и не чудаки. От обычных людей их отличает разве только то, что талантливы они и красивы. Красивы они тем, что их судьбы слиты с народной судьбой, отдельно они не живут. Их любят особой любовью за эту их отзывчивость в радости и беде. Они украшают жизнь, ибо с их появлением, где бы то ни было, изгоняется скука. Мне хочется рассказать об этих «странных» людях, пример которых учит тому, как жить интересно».

Таковы герои «Микроскопа», «Чудика», «Даёшь сердце!», «Миль пардон, мадам!». Таков и совхозный шофёр Моня Квасов из рассказа «Упорный», не согласившийся с утверждением, что вечный двигатель невозможен и решивший его изобрести…

Название «Упорный», на мой взгляд, многозначное – Шукшин словно бы показывает, что, не смотря на критику (а его «чудиков» не только хвалили, но и ругали, чему пример – рецензия Ю. Никишова, о которой у нас уже был разговор в главке «1971») он будет находить таких героев, что они не перевелись, не смотря на уравниловку, насмешки окружающих.

А ведь эти «чудики» для окружающих и вообще для государства не такие уж безобидные. Они то и дело нарушают порядок, пытаются, пусть бессознательно, потревожить устоявшиеся слои: один столяр норовит стать учёным («Микроскоп»), другой добивается реставрации церкви («Мастер»), шофёр лезет в изобретатели («Упорный»), работник пилорамы «срезает» в споре знатных людей («Срезал»)… Вершиной этого типа стал мастер по ремонту телевизоров Князев из рассказа «Штрихи к портрету», который пишет трактаты о государстве, о смысле в жизни… В итоге он попадает со своими тетрадками в милицию. Начальник отделения «прочитал вступление и задумался. Потом отложил все тетради в сторону – решил взять их домой и почитать». Какие выводы сделает милицейский начальник, ознакомившись с трактатами Князева, остаётся гадать. Но во всяком случае местным Платоном ему стать наверняка не позволит.

Но к этому разряду шукшинских героев можно отнести и совсем вроде бы не чудаковатых людей – героя «Сапожек», например, или Веню из «Мой зять украл машину дров!», или Константина из «Пьедестала», Романа Звягина из «Забуксовал». Они вольно или невольно делать что-то не по чину. А это, оказывается, и в советское время было предосудительно. Например, рисуй, как Константин, афиши и вывески, но в живопись – не лезь; положено вашему слою носить резиновые сапоги, не трогай лакированные сапожки; ты механик, поэтому не задумывайся над птицей-тройкой из «Мёртвых душ»; ты невзрачный, малозарабатывающий мужичишка, поэтому не заглядывайся на кожаное пальто…

Эти рассказы формально выглядят как анекдоты, забавные случаи, потому драматизм содержания не выпирает так отчётливо; в дальнейшем, у других писателей эта тема будет рассматриваться «серьёзней». Вспомним хотя бы рассказ «Путёвка на юг» Бориса Екимова

Есть у Шукшина поразительный и загадочный рассказ с крайне неприметным названием «Версия». Вот там советская женщина «чудит» так «чудит»!.. Можно сказать, тарантиновский сюжет, если бы не был придуман (а скорее всего, взят из реальности) за два десятилетия до появления сценариста и режиссёра Тарантино

В слове «чудик» слышится добродушие. Но у Шукшина много зловещих «чудиков». В рассказах 60-х годов они ещё редки, но в 70-х их становится всё больше и больше. Вспомним персонажей из рассказов «Крепкий мужик», «Свояк Сергей Сергеевич», «Ноль-ноль целых», «Мужик Дерябин», «Вечно недовольный Яковлев»…

Есть и ещё один тип героев, которых причисляют к «чудикам». Самые яркие из их представителей – Спирька Расторгуев из рассказа «Сураз» и Колька Паратов из «Жена мужа в Париж провожала». Мятущиеся, томящиеся, но не понимающие причин этого неустроя в душе парни.

Позже они появятся у Шукшина как немолодые, утомлённые мужчины, и явный трагизм судеб Расторгуева и Паратова приобретёт несколько саркастический оттенок. Эти себя не убьют, но и от томления не излечатся. Будут долго отравлять жизнь и себе и окружающим.

Такой типаж, например, показан в рассказах 1973 года «Владимир Семёныч из мягкой секции» («ЛР», № 13, 30 марта) и «Психопат» (№ 52, 28 декабря). Они несимпатичный, но вызывают сочувствие, сострадание даже; они сродни Виктору Зилову из вампиловской «Утиной охоты». Вскоре этот типаж станет чуть ли не центральным и в литературе и в реальной жизни «позднего застоя».

1974

Последний год жизни Шукшина стал и пиком его прижизненной славы, признания. В нём стали искать (и находили) черты той личности, которую принято у нас называть «совестью нации».

Проследим, как складывался этот год, последний год Шукшина, в «Литературной России».

В первом номере была опубликована «Новогодняя анкета». Отвечая на вопрос «Какое событие вашей творческой жизни в 1973 году вам особенно запомнилось?», Григорий Бакланов, сказав о личном, добавил: «Что же до работы моих коллег, то, на мой взгляд, значительным литературным и кинематографическим событием 1973 года явилась киноповесть Вас. Шукшина «Калина красная».

Василий Шукшин, 1974 год
Василий Шукшин, 1974 год

Спустя два месяца, в № 10 за 8 марта, находим рецензию А.Сконечной «Неспетая песня Егора Прокудина» на фильм «Калина красная».

Рецензия, что называется, дежурная, осторожная, построенная на пересказе фильма. Лишь в финале мы слышим голос автора: «Почему же погибает герой? Оттого ли, что счастливый конец мог бы придать фильму несколько поучительный характер, абсолютно не свойственный творческому почерку талантливого Василия Шукшина? Нет, смысл драматической развязки гораздо глубже.

Глава воровской шайки Губошлёп (Г.Бурков), убивший Егора, говорит: «Что его жалеть. Он мужик, а таких много». Фраза эта немало объясняет. Егор Прокудин, не в пример подонкам, нашёл в себе силы порвать с прошлым, потому что в нём не умерло чувство доброты и красоты, связанное с детством, с матерью, с родной деревней и любимым крестьянским трудом.

За свою духовную нищету и не могут не мстить Егору его бывшие дружки».

Эта бесцветная рецензия стала словно бы прологом завязавшегося на страницах «ЛР» большого и подробного разговора о творчестве Шукшина месяц спустя.

А через две недели после рецензии, в № 12 от 22 марта, находим «Две совершенно нелепые истории», которые объединяют рассказы Василия Макаровича «Как Андрей Иванович Куринков, ювелир, получил 15 суток» и «Ночью в бойлерной».

Здесь, как и во «Владимире Семёныче из мягкой секции», «Психопате» мы тоже видим томящихся героев. Они немолодые, несимпатичные, внутренне одинокие, запутавшиеся. Какие-то потерявшиеся в жизни (действие рассказов происходит в городе, кажется, большом)… Интересно, кстати, что Шукшин в этот период несколько раз обращается к теме «пятнадцати (десяти) суток» – получают их и герои этих рассказов, и герои «Версии», видимо, получат и герои неоконченной повести «А поутру они проснулись»…

Так, а теперь статья Всеволода Сахарова «Школа прозы. Заметки о современном рассказе» (номер от 5 апреля).

Статья очень интересная для тех, кто хочет разобраться, что происходило в литературе начала 70-х годов, есть важные характеристики ряда известных писателей того времени, но мы остановимся на нашем герое.

Опровергая мысль Андрея Битова, Мариэтты и Александра Чудаковых о кризисе жанра рассказа (статья Сахарова одна в череде полемических на эту тему), автор приводит в пример Шукшина и его книгу «Характеры»:

«Возьмём литературный факт – сборник рассказов В. Шукшина «Характеры» («Современник», 1973). Книга эта ещё раз доказала, что Шукшин – один из лучших наших рассказчиков. Впрочем, меня интересует тут не рецензионная оценка этой книжки, а тот тип рассказа, который разрабатывается в шукшинском творчестве. Легко заметить, что рассказ этот ёмок и в то же время короток, подчёркнуто скуп, заселён лишь нужными людьми, вещами и событиями. Жизнь, отразившаяся в «Характерах», дробна, распылена, многопроблемна. Можно, конечно, уместить эту жизнь в романе, но тогда весь художественный материал будет собран вокруг одного героя, стянут одной проблемой. А в рассказах Шукшина видны многоликость и разветвлённость современной жизни.

Шукшин пошёл тут следом за великими мастерами русского рассказа. Он стремится отобразить именно всю жизнь, каждый её поворот, характерный случай, а то и просто курьёз или анекдот. В каждом шукшинском рассказе судьба поворачивает человека, выявляя совершенно неожиданные грани и скрытые возможности личности. Здесь переосмысливаются самые привычные, затёртые вещи.

<…> Шукшин выстраивает в «Характерах» целостное пространство жизни, даёт её горизонтальный срез. И потому книга у него получилась плотная, повесомее иного романа. И это закономерный результат стремления к чёткости жанра, строгой экономии прозаического слова. Шукшин-рассказчик в совершенстве владеет техникой жанра, но в вещах его нет щеголяния этим незаурядным мастерством, нет литературщины. Читатель даже не замечает, насколько хорошо эти рассказы сделаны. А такое бывает лишь тогда, когда книжка написана действительно хорошо. <…>

Сейчас восхищаться мастерством Шукшина-рассказчика легко. Но вспоминается, что одно время этот писатель был как бы отстранён, отодвинут в сторону с помощью стандартной критической этикетки «деревенщик». А ведь и тогда Шукшин был Шукшиным, шёл той же дорогой. Но лишь теперь признано, что дорога эта способствует дальнейшему повышению культуры современной прозы».

Буквально в следующем номере «ЛР» появился отчёт об объединённом заседании расширенного Совета по критике и литературоведению и Совета по русской прозе под названием «Слово, обращённое к современникам» (без подписи).

Зная, что пресса того времени очень осторожно выносила на свои страницы внутрицеховые конфликты, мы можем понять по суховатому отчёту, что заседание было достаточно бурным. В том числе и в связи с образом Егора Прокудина из «Калины красной».

«По ходу обсуждения возникла дискуссия. В.Баранов, рассматривая произведения В.Шукшина (в частности, киноповесть «Калина красная»), высказал мысль о «нравственной агрессивности» её главного героя Егора Прокудина, упрекнул автора «в странном перекосе в формировании характера Прокудина, который несёт в себе черты полукультуры и нахватанности. Это очень сложный новый тип героя, но, по-моему, автор его не познал до конца, а также не понял». Причину этого В. Баранов видит в том, что «Шукшин отдал дань поэтизации так называемой широты души русского человека. Он любуется этим качеством, ему по душе отсутствие мелочности героя, в котором есть что-то от характера купчика».

С этой точкой зрения не согласился В. Коробов. Он сказал:

«Рассуждать о главном герое «Калины красной» нужно, по-моему, помня последние, очень важные, как мне кажется, для Шукшина и для определения характера Прокудина слова. Их произносит щербатый убийца Прокудина, обращаясь к своей «подруге»: «Ну, чего ты плачешь?.. Он никогда человеком и не был. Он был мужик, а их в России хватает…» Автор хочет сказать, что такое нравственное зло должно быть наказано. И немедленно. Я думаю, что Шукшин сказал нам то, что хотел сказать, и показал героя сложного, интересного и понятного».

<…> Подводя итоги двухдневного заседания в СП РСФСР, В.Дементьев сказал: «Наше обсуждение современной журнальной прозы наглядно показало, что мы действительно обладаем очень значительными и подчас ещё нераскрытыми художественными богатствами нашей словесности. <…>

Посмотрите, – говорит далее В.Дементьев, – как с точки зрения свободной реализации творческого процесса вырисовывается тот же В. Шукшин. Основное движение его героя в «Калине красной» происходит из внежизни в жизнь. Поэтому, мне кажется, «конструировать» Прокудина по типу разгульной широты нижегородских купцов совершенно несправедливо. Более того, какое отношение имеет широта нижегородских купцов к народному русскому характеру? Вспомним хотя бы Михаила Пряслина у Ф.Абрамова, чтобы понять всю глубину и сложность этого разговора».

В № 17 от 26 апреля появляется огромная (три полосы петитом) статья «Насущные заботы прозы» В. Чалмаева. Он касается многих граней прозы, но мы остановимся на главке о прозе лирической, к которой автор отнёс и «Калину красную».

«Лирическая проза – это не застывшее, а неизменно зыбкое, переходное, неустойчивое состояние прозы, предполагающее какое-то движение формы. <…> Этих способов психологического проникновения ищут и В. Распутин, особенно в последней повести «Вниз по течению», и В.Потанин в повестях «Пристань» и «Над зыбкой», и С.Воронин, и – в своеобразной форме, синтезируя опыт кино и литературы, – Василий Шукшин.

<…> Переток, перетекание реальных впечатлений в душевный мир человека, «линия горизонта» между мыслью, душой и землёй – это сложный и интересный объект исследования для литературной прозы. Чтобы исследовать этот «переток», эту линию горизонта между прошлым и новым, с трудом созидаемым душевным богатством, Вас. Шукшин в «Калине красной» резко меняет и темп повествования, ломает естественную, казалось бы, канву сюжета. Герой «Калины красной» зажат, защемлён по-своему трагическими обстоятельствами, породившими особый строй его чувств, жажду нравственного здоровья и одновременно недоверие к доброте людей. Дать такой характер средствами традиционной описательной прозы, показать все извивы такой души было бы, вероятно, трудно. И Шукшин создаёт свой стиль повествования, свой диалог, где едины слово и жест, шутка и рыдания, развязность и ранимость.

<…> Егор на протяжении всего сценария идёт навстречу неожиданностям, опасностям – он не знает, протянут ли ему руку в ответ на его жест, поймут ли его как стандартного «приблатнённого» или все увидят надлом, отрыв его от былой среды… Этим неожиданностям, опасностям, угрозам он должен постоянно противопоставлять то, что называется присутствием духа, мгновенную находчивость, силу характера… И шукшинское слово – прекрасное изобразительсное средство для передачи и этой непрерывной борьбы героя с неожиданностями вечного возбуждения, самозащиты героя, и недолгих мгновений расслабленности, мечтательности, когда ему кажется, что «клетка» былой его жизни разломана, «отпустила» его к земле, берёзкам – ко всему, «чем здоровый живёт человек» (Есенин)».

В следующем номере «ЛР», обозревая прозу журнала «Наш современник», Андрей Турков останавливается на рассказе Шукшина «Дядя Ермолай»:

«И в этой повести (имеется в виду «Пастух и пастушка Виктора Астафьева. – Р.С.), и во многих других произведениях, напечатанных в журнале, возникает вопрос об итогах, результате, следе, которые оставляет прожитая человеком жизнь. <…>

Что осталось от дяди Ермолая – героя одноимённого рассказа Василия Шукшина (из цикла «Характеры»)? Автор задаёт этот вопрос впрямую:

«…что, был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том именно, как они её прожили? Или – не было никакого смысла, а была одна работа, работа?.. Работали да детей рожали».

Можно ли ответить на это, не зная ничего о жизни дяди Ермолая, кроме одного эпизода? Послал мальчишек ночью караулить зерно, те сбились с пути, не дошли, заночевали в первой попавшейся скирде, а потом уверяли забеспокоившегося о них и самого отправившегося на ток Ермолая, будто всё исполнили. Уверяли, как он ни пытался – то в сердцах, то «с мольбой» – добиться от них истинного признания, отказа от своей лжи.

Смешной эпизод? Едва ли. И для Ермолая это было серьёзно, отнюдь не по причине его «слабого сердца» (не сродни ли эта «болезнь» «человеческой незащищённости» героев Астафьева?), и для рассказчика, одного из тех заупрямившихся ребятишек, по всему судя, стало не просто тягостным воспоминанием, но нравственным уроком».

Как видим, о «чудиках», «шутейности» разговор уже не ведётся. И не потому, что Шукшин бросил писать о людях, «которые окружающим кажутся странными», а критика (по крайней мере, на страницах «ЛР») наконец-то заметила серьёзные темы в его творчестве. Да и некогда воспринимаемые как «шутейные» рассказы рассматриваются иначе.

В № 20 от 17 мая мы находим рецензию на спектакль «Характеры», поставленный по шушинским рассказам на сцене Ярославского театра имени Ф.Волкова (автор драматической композиции Андрей Гончаров). Автор рецензии «Карнавал Василия Шукшина» – Маргарита Ваняшова, кандидат филологических наук из Ярославля.

Вот некоторые выдержки из этой, по моему мнению, замечательной публикации:

«Можно прочесть только верхний пласт истории (речь о «Микроскопе». – Р.С.), рассказанный Шукшиным, увидеть столкновение духовности Андрея Ерина с крикливым мещанством его жены Зои, озабоченной «земной» жаждой приобретательства! Однако давайте проследим за развитием сюжета.

В шукшинском рассказе «Микроскоп» – и юмор, и особое поэтическое иносказание. Сценка вроде бы бытовая переведена в особый фантастический план. Мотив власти «микробов» над человеком приобретает особое звучание: они убивают бесшумно, без пролития крови. Они даже ласково опекают убиваемых. Организм Зои поражён «вещной» болезнью: писатель говорит о микробах мещанства, собственничества, бездуховности».

Написано так страстно, что хочется защитить Зою: деньги ведь, на которые Андрей купил микроскоп (сказав, что потерял их), нужны были на зимнюю одежду детям… Однозначно назвать Зою мещанкой тоже нельзя… Тут, как и в подавляющем большинстве произведений Шукшина, нет плохих и хороших, правых и виноватых.

«Новеллы Василия Шукшина, ставшие драматургическим материалом спектакля «Характеры», обладают естественностью диалогов, подлинностью словно бы только записанного, схваченного с натуры. Но это лишь «верхний слой» его прозы, неразъединимой, переливающейся из одного произведения в другое, продолжающей темы и идеи. Простые, на поверхностный взгляд, его рассказы непросто и нелегко поставить на театре. Как заставить зрителя почувствовать метафоричность Шукшина, заглянуть в глубины его рассуждений о жизни и человеке? <…>

Театр предлагает нам маленькие философские этюды, «маленькие комедии» нравов. Здесь сплавлены воедино лирика и карикатура, фарс и скоморошья забава, ирония и патетика.

<…> Театр хочет, чтобы зримой становилась музыка человеческих отношений. Но подчас чувствуешь всё происходящее в книгах самого Шукшина куда более сложным, наполненным и острым, чем в спектакле волковцев. Анализ судеб и характеров в драматургии кажется намеренно упрощённым. Режиссёру Н.Ковалю, молодому выпускнику Щукинского училища, хоть он и работал под руководством большого мастера сцены Фирса Ефимовича Шишигина, не во всём достаёт умения прочитать образную речь прозы средствами театральной поэтики.

Однако зрелищная природа новелл Шукшина понята в спектакле верно: всё происходящее – это ещё и карнавал, весёлая карусель, оздоровляющая людей, возвращающая им лёгкость и талантливость. Из этого карнавала выплывает добрая мелодия единства людей, обретших себя в откровенном разговоре на деревенской околице».

Театральная тема вскоре была продолжена и самим Василием Шукшиным – он передал в «Литературную Россию» свою повесть «Энергичные люди», по которой как раз в то время был поставлен спектакль на сцене БДТ Георгием Товстоноговым.

«Энергичные люди» были опубликованы в трёх июньских номерах газеты (от 7-го, 14-го и 21-го числа). Повесть явно сатирическая, одномерная. Персонажи – расхитители социалистической собственности, ничтожные люди, трусы, алкоголики… Но в то же время в них есть элемент томления.

Их игру в «полетели» (ей посвящена вся первая главка повести) можно воспринимать как пьяное глумление, а можно иначе.

«– Ну, полетели, – сказал Аристарх.

Присели на дорожку, налили по чарочке.

– Прощайте, – грустно сказал Аристарх, – берёзки милые…

Курносый всерьёз заплакал и замотал головой:

– Полянки… Простор…

Чернявый дал кулаком по столу:

– Не распускать нюни!..

– Инстинкт, – сказал один с пожилым лицом».

В конце лета, в № 34 от 23 августа 1974 года состоялась последняя публикация Шукшина в «Литературной России» – рассказ «Други игрищ и забав» (он войдёт в подборку сентябрьского номера журнала «Наш современник» вместе с рассказами «Мужик Дерябин», «Жил человек…», «Чужие», «Привет Сивому!»).

Рассказ тяжёлый… В «нервной, шумливой семье Худяковых – происшествие», двадцатилетняя дочь Алевтина родила мальчика, а отца у него нет. «То есть он, конечно, есть, но пожелал остаться неизвестным». Родители, старший брат, Костя, допытываются, кто отец ребёнка. «Алевтина плакала, но не говорила, упорно не говорила».

Костя начинает искать и, как ему кажется, находит. Разговор с его родителями (предполагаемого отца ребёнка нет в городе) чуть не приводит к убийству. В конце концов родители «отца» приходят к Худяковым, но Алевтина заверяет, что ребёнок не от их сына… В финале Костя клянётся: «Всё равно дознаюсь!».

Спрашиваешь себя: почему Алевтина не признаётся? Ответ, наверное, в том, что никто из окружающих её парней (мы их увидели в то время, когда Костя искал «отца») не достоин стать мужем и отцом ребёнка. Алевтина родила его для себя, будет воспитывать сама, без участия «второй половины». «Вторые половины» ничему хорошему её ребёнка научить не смогут… И не надо Косте искать «отца». Его по большому счёту действительно нет.

Горькие мысли рождает этот один из последних написанных Шукшиным рассказов…

В следующем номере «ЛР» мы видим в рубрике «Мастера искусства о себе» статью Нонны Мордюковой «Актёрское счастье». Процитирую отрывок, связанный со съёмками актрисы в фильме «Они сражались за Родину»:

«Восхищение балетом и музыкой помогло мне в работе над ролью Сурмиловой в телевизионном фильме-водевиле «Лев Гурыч Синичкин», который поставил недавно талантливый ленинградский режиссёр Александр Белинский. <…> И, надо сказать, трудно было мне после веселья, яркой комедийности, музыки, танцев вживаться в трагический образ крестьянки Натальи Степановны в фильме «Они сражались за Родину», который снимает в эти дни Сергей Бондарчук в придонских степях. <…>

Сергей Фёдорович Бондарчук поставил сложную задачу: непрерывно, на 150 метрах киноплёнки, сыграть сцену, в которой у Натальи Степановны происходят перепады настроения от замкнутости до крика, от полушутливой перепалки до трагедии. Здесь – неожиданный, очень сильно написанный М.Шолоховым монолог, в котором простая женщина поднимается до масштабов человека, олицетворяющего чувства всего народа.

– Да мы вам всё отдадим, – говорит она солдату. – Сколько ж можно отступать? Пора бы уж и упереться?

Мы с Василием Шукшиным тщательно репетировали этот эпизод. Нас, честно говоря, пугал замысел Бондарчука – снять сцену одним включением кинокамеры. Теоретики считают, что киноактёр способен органично сыграть на протяжении пятидесяти метров киноплёнки, а уж дальше начинается «механика». Нам же предложили сто пятьдесят метров… Мы волновались. И до сих пор беспокоюсь я о том, что же получилось на плёнке…»

В номере 38 от 20 сентября в последний раз при жизни Шукшина говорится о его прозе.

Статья В.Фёдорова «Логика языка и искусство слова» вышла всё в той же, что и статья Генриха Митина «Любви порывы» десять лет назад, рубрике «Литературные споры и размышления». Толчком к спору на этот раз явилась статья Юрия Селезнёва «Ритмы» времени и язык современной прозы», поставившего вопрос: «Что есть истинно современное слово?»

Размышляя об этом, В.Фёдоров вспоминает об одном из шукшинских рассказов:

«…Писатель вовсе не берёт слово, готовое к употреблению. Поэтического слова в природе не существует, его нужно сотворить, создать. И только на такое «вочеловеченное» слово и может опереться писатель.

Плоское терминологическое слово способно быть таким же действенным и главное – незаменимым средством поэтического изображения.

Василию Шукшин в рассказе «Сураз», описывая сцену избиения Спирьки – главного героя, употребляет слово «шатун»: «Шатун сработал, Спирька полетел вниз с высокого крыльца…», «И опять вскочил и хотел скользнуть под чудовищный шатун – к горлу физкультурника. Но второй шатун коротко двинул его в челюсть», «Слепая ярость бросала и бросала его вперёд, и шатуны работали». Избивающего характеризует не только конкретное значение слова «шатун», но и особенное качество слова-термина (именно его безличность), поэтически точно передающее механический характер этого избиения».

Через номер (от 4 октября) опубликован репортаж со съёмок фильма Бондарчука под названием «Они сражаются за Родину…» Н.Толченовой. Но, наверное, мало кто из тогдашних читателей внимательно прочитал этот репортаж, открыв 10-ю страницу еженедельника, – взгляд и сегодня привлекают несколько строк в жирном чёрном прямоугольничке под репортажем:

«Когда этот номер «Литературной России» подписывался к печати, пришла горестная весть: скоропостижно скончался Василий Макарович ШУКШИН. Мы скорбим вместе со всеми почитателями его большого и светлого таланта».

Александр Бобров в своих воспоминаниях рассказывает обстоятельства публикации этого некролога (уточню, что в следующем номере «ЛР» целая полоса будет посвящена прощанию с писателем).

«Осенью 1974-го, как сейчас помню, вышел на работу к вечеру «свежей головой», вычитывать верстающийся номер. <…> И тут же звонок из Ростова. Клянусь, не помню кто, но – надёжный человек, коль сразу поверил страшной вести: Шукшин на дебаркадере умер. На съёмках, на Дону. Сижу – вычитывать не могу, позвонил другу: «Олег, вот такое горе». – «Я приеду сейчас». А реагировать-то надо. Подхожу к заместителю ответсекретаря Володе Соломатину, который в Североморске служил вместе с Рубцовым: – «Володя, как мы завтра выйдем без такого сообщения?» – «Бобров, ты с ума сошёл – нужен официальный некролог. Мало ли кто позвонит вечером и скажет?». «Володя, ради памяти Коли Рубцова и нашей дружбы – доверься». И в 21 час мы набрали в углу скромную заметку: «Как нам стало известно…». Справедливость восторжествовала: из всех СМИ первой сообщила о смерти любимого актёра и писателя «Литературная Россия».

Вернусь к репортажу ради одного абзаца:

«В фильме «Они сражались за Родину» будет несколько центральных героев. К уже упомянутым мною Стрельцову – Тихонову, Звягинцеву – Бондарчуку можно добавить Лопахина, которого с истинным вдохновением играет Василий Шукшин… Лопахин раскалён: от него идёт ощутимый, неистовый жар сердца – даже в ярости жизнелюбивого. Утверждаю, что Пётр Лопахин окажется одной из лучших, если не самой лучшей работой В.Шукшина в кино…»

«Неистовый жар сердца»… «жизнелюбивого»… «окажется самой лучшей работой»… Рядом с траурным прямоугольничком эти слова, написанные о ещё живом Шукшине, звучат особенно, имеют особенный смысл. И даже многоточие в конце абзаца кажется неслучайным.

№ 41 «Литературной России» от 11 октября 1974 года… На первой полосе алыми буквами заголовок «ГДР: 25 лет славного пути». Две фотографии. На одной Э.Хонеккер вручает награду Л.И. Брежневу, на другой «трудящиеся ГДР сердечно приветствуют Леонида Ильича Брежнева». На следующих полосах – о Днях советской литературы в Саратовской области, полувековой юбилей Молдавской ССР, Киргизской ССР и Таджикской ССР, статья Николая Вирты «Хлеб Тамбовщины», информация о Всесоюзном съезде книголюбов… Жизнь продолжалась.

Слова прощания с Василием Макаровичем Шукшиным мы находим на 11 полосе. Есть официальный некролог: «Советское искусство понесло невосполнимую утрату…» – под которым видим фамилии Гришина, Суслова, Демичева, Шауро, Федина, Шолохова, Георгия Маркова, Кулиджанова, Александрова, Бондарчука, Бондарева, Сергея Герасимова, Сергея Михалкова, Мордюковой, Наровчатова, Юрия Озерова, Станислава Ростоцкого, Симонова, Вячеслава Тихонова… Мы не находим здесь фамилий близких по духу Шукшину писателей – Белова, Астафьева, Евгения Носова, Распутина, Фёдора Абрамова. Видимо, не доросли, чтобы быть в одном перечне с начальством…

Кстати, обращает на себя внимание в этом некрологе один момент. Вот цитирую: «Литературное дарование этого художника проявилось в рассказах и повестях, романах и пьесах. Широко известны его книги «Сельские жители», «Характеры», «Земляки», «Беседы при ясной луне», «Там, вдали», «Любавины», «Степан Разин».

Что за «Степан Разин»? Вряд ли готовившие этот некролог не смогли вспомнить название шукшинского романа о Разине (опубликованного в журнале «Сибирские огни»). Скорее всего, название «Я пришёл дать вам волю» показалось слишком смелым, что ли?..

Есть слова прощания от редакции «Литературная Россия» («…После каждой публикации нового рассказа Шукшина, а мы их печатали много, печатали всегда с душевной благодарностью и радостью, редакция получала десятки писем от читателей. Сам, может быть, не зная того, Василий Макарович был предельно связан с читателем. Он писал его радости и его заботы, ежедневную нашу жизнь…») и редакции «Нашего современника» («…С самого начала не утихали споры вокруг его творчества, книг и фильмов, появлялись статьи за статьями. Но, как всегда это бывает, самым прозорливым читателем и зрителем оказался народ. Он понял, что за напускной бравадой, за лукавым юмором, нелепицей и бестолковостью иных герое Василия Шукшина скрываются чистые, бессребренные, добрые души…»).

Есть два персональных слова прощания – «Истинно народный художник» Петра Проскурина и «Искал не сходства, а правды» Всеволода Санаева.

Проскурин: «…Василий Шукшин… Боже мой, как это по-русски, коротко и просто, размашисто ткнуться разгорячённым лицом в родную, желанную землю. Отдать ей своё тепло и навсегда замолкнуть… И Василий Шукшин вспыхнул на горизонте русской культуры ослепительно чистой, яркой звездой, прямо-таки сказочной россыпью дарований. Писатель, романист и драматург, режиссёр больших народных кинополотен, удивительный, неповторимый артист, умеющий в самой обыденной интонации сказать такую пронзительную, такую необходимую правду о простом человеке – не колоссе, не титане, а о простом русском человеке, что миллионы сердец смеялись и плакали. И замирали в едином порыве. Василию Шукшину было дано такое счастье…».

Санаев: «…Когда нас познакомили, он разговаривал со мной, а сам всё смотрел на мои руки. Говорит и вроде невзначай возьмёт меня за кисть, повернёт, пожмёт и опять смотрит. Потом он признался, что на роль отца в фильме «Ваш сын и брат» искал вначале кряжистого сибиряка, но мои руки его переубедили. Потому что во всём Шукшин искал не сходства, а правды. И всё, что он делал, делал настолько по правде, что… ну, вот прямо как в жизни. И сам играл так… Нет, «играл» не то слово. Он просто жил жизнью другого человека и десятки этих других жизней прожил целиком, а вот свою…»

Есть на этой странице и стихотворение… По-моему, написанные сразу после смерти известного человека поэтические строки чаще всего бывают слабыми в художественном отношении. Но здесь Евгению Евтушенко удалось создать именно произведение художественное – он удивительно точно, на мой взгляд, выбрал не только образы, но и форму стихотворения. Тяжеловесные строки словно падающие на гроб комья земли…

В искусстве уютно

быть сдобною булкой французской,

но так не накормишь

ни вдов, ни калек, ни сирот.

Шукшин был горбушкой

с калиною красной вприкуску,

Черняшкою той,

без которой немыслим народ.

Шли медленно к гробу

Почти от Тишинского рынка,

и воздух, дыханьем колышим,

чуть слышно дрожал.

Как будто России

и совести нашей кровинка –

весь в красной калине

художник российский лежал.

Когда мы родились

с российской закваской мужицкой,

нас тянет к природе,

к есенинским чистым стихам.

Нам с ложью не сжиться,

в уюте ужей не ужиться,

и сердце, как сокол,

как связанный Разин Степан.

Искусство народно,

когда в нём не сахар обмана,

а солью родимой земли

просолилось навек.

…Мечта Шукшина

о несбывшейся роли Степана

взбугрилась, как Волга, на миг

подо льдом замороженных век.

25 октября в «Литературной России» вышло интервью («последнее интервью», как было уточнено при публикации) Василия Шукшина болгарскому журналисту, студенту Литературного института Спасу Попову. Спас Попов поехал на Дон, где снимался фильм «Они сражались за Родину», и 16 июля побеседовал с Шукшиным для болгарской газеты «Народна култура».

Интервью поразительное, уникальное по искренности и для того времени (деятели культуры публично очень редко тогда сомневались) и для изучения творческой биографии Шукшина. Хочется его цитировать и цитировать, но – не стану. Вышло оно в отечественной печати после смерти Шукшина, к тому же, видимо, в обратном переводе (под интервью маленькими буквами указано: «С болгарского. Перевод Майи Тарасовой»). При жизни Василия Макаровича его наверняка бы в то время у нас не опубликовали. Вот и сам Спас Попов в конце, явно растерявшись от шукшинской откровенности, от его планов коренным образом изменить жизнь, отказаться от кино, актёрства, театра, может быть, «распроститься с московской пропиской», от раскаяния во многом и многом, уточняет: «Могу я всё это напечатать?» Следует ответ: «Конечно! Я потому и согласился на этот разговор, чтобы не замыкаться в себе…»

Советские читатели узнали об этих планах спустя почти месяц после смерти писателя.

Позже в «Литературной России» будет напечатано много записей бесед, встреч Шукшина, десятки и десятки статей о его творчестве, воспоминания о нём. Но всё это… Как написал Владимир Коробов в послесловии к своей книге 1977 года: «Много было потом встреч и разговоров о Шукшине, да уже не с Шукшиным».

Роман СЕНЧИН

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *