В ЛОВУШКЕ

Рубрика в газете: Проза, № 1975 / 42, 17.10.1975, автор: Владимир САНИН

После двухнедельного аврала люди так вымотались, что Семёнов разрешил отдыхать днём не один час, а два. До конца зимовки оставалось ещё около трёх месяцев, и Семёнов по опыту знал, что в этот период к людям нужно относиться особенно бережно, так как физическая и нервная усталость достигла уже такого предела, за которым от малейшей искры возможен взрыв – как в шахте, когда накапливается рудничный газ. Поэтому и разрешил отдыхать два часа. Хорошо бы, конечно, больше, но тогда пострадали бы научные наблюдения, ради которых и была основана эта чрезвычайно дорогостоящая станция – Восток.

А случилось вот что. Учёные предполагали, что в полярную ночь на ледяном куполе будут морозы под девяносто градусов и безветренная погода; в действительности же морозы перевалили только за восемьдесят и по нескольку раз в месяц задувал ветер 5 – 12 метров в секунду. И тогда начиналась позёмка, переходящая в сплошную снежную мглу. А в начале октября на станцию неожиданно налетела пурга; ветер с каждым часом усиливался и достиг 25 метров в секунду. Хотя морозы в пургу резко ослабли, покидать дом стало крайне опасно, и Семёнов запретил выпуск радиозондов, а на метеоплощадку разрешил выходить только группой. Когда же на третий день пурга окончилась, аэропавильон исчез: пятиметровой высоты сооружение из дюралевого каркаса, обтянутого брезентом, разметало ветром.

Ни досок, ни других материалов для нового павильона не было, а без аэрологических наблюдений Восток наполовину терял для науки свою ценность. Самолёты в такие морозы не летают, санно-гусеничный поезд из Мирного придёт только в январе, так что помочь восточникам никто не мог. «Голь на выдумки хитра», и Семёнов придумал построить павильон из снега. И начался тот самый аврал. Полчаса работали, полчаса отдыхали в тепле – и так с утра до вечера. А работать на куполе тяжело: воздух разжиженный и сухой – рашпилем дерёт носоглотку, да ещё морозы стояли за семьдесят градусов; вот и выдохлись люди, исхудали, с ног валились… Но за две недели выкопали подходящий котлован, спустили в него оборудование и стали выпускать оттуда радиозонды.

В один из этих дней после аврала подошла очередь дежурить по станции радисту Соломину. Всем спать, а ему бороться со сном, бодрствовать, чтобы через два часа разбудить товарищей. И Семёнов его пожалел. Уж очень устал Пашка, исхудал – один нос на лице остался, на ключе работал – рука дрожала. Не отдохнёт, а до отбоя три раза выходить на связь, совсем дойдёт парень. Посмотрел Семёнов, как Пашка тенью бродит по опустевшей кают-компании, уложил его спать, а сам остался за дежурного. Молодой тогда ещё был Семёнов, здоровый, даже аврал не высосал его до отказа. А когда сил на двоих – тяжкий грех не поделиться с товарищем. Улыбнулся, припомнив чуть не до слёз благодарные Пашкины глаза, вымыл посуду, прибрал помещение и стал думать, на что потратить оставшиеся до подъёма полтора часа. И решил наведаться к шурфу.

В самом начале зимовки восточники вырыли шурф глубиной метров восемь и шириной с деревенский колодец – для гляциологических исследований. Отсюда брали пробы снега с целью определения годовых накоплений и плотности, а на разных горизонтах шурфа установили термометры. Сверху он закрывался фанерным люком, а спускаться вниз можно было по корабельному верёвочному трапу, связанному из двух частей. Показания термометров обычно снимал сам начальник.

Некоторое время Семёнов колебался, так как права покинуть дом он не имел. То есть имел, конечно, но лишь доложившись дежурному, что в данном случае было нелепостью, поскольку дежурным являлся он сам. Покинув в этих обстоятельствах дом, Семёнов нарушил бы свой же собственный приказ, за что полагалось суровое наказание.

Когда десять месяцев назад после изнурительного санно-гусеничного похода Алексей Фёдорович Трёшников открыл станцию Восток, то, оставляя Семёнова на первую зимовку, имел с ним долгую беседу. Кто знает, какие неожиданности подстерегают людей в Центральной Антарктиде, на её ледяном куполе высотой в три с половиной километра, в условиях кислородного голодания и ещё не изведанных человеком низких температур. В полярную ночь, говорил тогда Трёшников, лучше всего вообще в одиночку из дома не выходить, а если уж придётся, то на десять – пятнадцать минут и обязательно с ведома дежурного.

Так и было написано в приказе, основанном на мудром проникновении в суть полярного закона. Два месяца назад, когда морозы стояли за восемьдесят, приказ этот спас жизнь метеорологу Андрею Хлыстову. Вышел Андрей на площадку снимать показания с приборов, обнаружил в одном из них неисправность и, чтобы наладить контакт, снял рукавицу. И спустя мгновение увидел в свете прожектора, что рука его побелела. Испугался, надел рукавицу и побежал в помещение, а на Востоке-то бегать нельзя! Шагом нужно ходить на Востоке, медленным, старческим шагом, иначе в два счёта сорвёшь дыхание… Как положено по приказу, дежурный через пятнадцать минут поднял тревогу. Хлыстова нашли на снегу, принесли в дом, растёрли спиртом – спасли. А спохватись дежурный чуточку позже…

Поэтому Семёнов и колебался. Однако, убедил он себя, минутное дело – спуститься по трапу и взглянуть на термометры. Оделся, взял фонарик и вышел из дому. Постоял спокойно, чтобы лёгкие привыкли к студёному воздуху, и долго смотрел на безжизненную пустыню, уходящую к Южному полюсу.

Полярная ночь ещё не покинула купол, и луч прожектора вырывал из тьмы узкий сегмент искристого, ослепительно белого, самого чистого на земле снега. Из-за низких температур снежинки не смерзались, а просто прижимались друг к дружке, как хорошо сваренный рис; при малейшем дуновении ветра они взлетали с поверхности и оседали только при полном штиле. Сейчас в свете прожектора воздух был чист и прозрачен; кожей лица своего, закрытого подшлемником, Семёнов ощутил совершенную недвижность атмосферы, будто и она не выдержала, окоченела от стужи.

Семёнов любил свою станцию и гордился её исключительностью. Он ещё не знал, но догадывался, что весь научный мир следит за его радиограммами, ожидая новых сенсаций. В июле – августе бывало, что Восток чуть ли не каждый день бил «мировые рекорды»: 80… 82… 83 градуса ниже нуля! Полюс холода, геомагнитный полюс Земли, уникальнейшая точка планеты – станция Восток… Нет большей чести для полярника – первому обжить такую точку, закрепить за людьми форпост, откуда они будут штурмовать Центральную Антарктиду. Тем, кто придёт следом, будет полегче; может, и откроют они для науки больше, но первый шаг сделали Семёнов и его ребята, и первый дом построили они. Вот почему любил Семёнов Восток и гордился им.

Семёнов открыл люк, прощупал лучом фонарика восьмиметровую глубину колодца и полез вниз, осторожно перебирая ногами деревянные перекладины трапа. По мере того как он спускался, в шурфе становилось всё темнее и затихал рокот дизельной электростанции, примыкавшей к жилому дому. И в этой наступающей тишине особенно зловеще прозвучал какой-то странный треск под ногами. Будь у Семёнова в запасе мгновение, он успел бы осознать причину и следствие этого треска и тогда, наверное, сумел бы удержаться; но трап оборвался сразу.

Ошеломлённый, Семёнов лежал на дне шурфа; падая, он ударился о что-то твёрдое, и боль в ушибленной спине мешала сосредоточиться и понять, что же такое произошло. Но перед ощущением растущей тревоги боль стихала, а вскоре и вовсе исчезла. Семёнов поднялся, потопал унтами и повёл плечами: вроде бы переломов, вывихов нет. Включил фонарик и увидел раскачивающийся на высоте четырёх метров обрывок трапа. Пошарил лучом на дне шурфа, обнаружил другой обрывок – и с холодной, кристальной ясностью осознал весь ужас случившегося.

Первая, самая легковесная мысль – воззвать о помощи. И Семёнов чуть было не закричал: «Э-эй, ребята!», но удержался и не стал этого делать: даже если бы люди не спали, всё равно дизель перекрыл бы слабый всплеск упрятанного в колодец голоса. А раз спят, стреляй из пушки – не услышат.

И на смену первой мысли пришла другая – о полной безвыходности положения. Стены гладкие, не на что встать и не на что опереться… Не выбраться ему из ловушки! Не поднимет через пятнадцать минут тревоги дежурный – вот он стоит, дежурный! – и некому будет разбудить людей, проспят до упора… А когда проснутся, спохватятся – спасать будет некого…

Нагнулся, поднял теперь уже бесполезный обрывок трапа. Вот он где перетёрся, капроновый шнур… Долго терпел, да не вынес капрон сверхнизких температур, не им – пеньковой верёвкой связать бы две половинки трапа! «Учесть на будущее», – отметил было Семёнов, но тут же осознал весь мрачный юмор этой мысли. Не то что будущего, настоящего у него – кот наплакал!

Семёнов поднял голову, увидел, необычайно яркую в чистом небе, полную луну, застывшие вокруг неё крупные звёзды и подумал, что они единственные и последние, свидетели его позора. И ему стало мучительно стыдно. И такое острое было это чувство стыда, что пересилило оно даже страх перед неминуемой гибелью.

И тут в сознание Семёнова вползла какая-то смутная, ничем не подкреплённая мысль о том, что у него есть шанс. Он встрепенулся, подвигал плечами, чтобы разогнать остывающую кровь, и снова осмотрел стены шурфа. Нет, зацепиться не за что… А мысль, хотя и оставалась смутной, билась в его голове, как муха в стакане, – будто дразнила: «Вот она – я! Попробуй поймай!»

И вдруг – как огнём ожгло: спина! Обо что он ударился? Луч фонарика – вниз: вот обо что!

На дне шурфа, полузасыпанная снегом, виднелась рукоятка забытой лопаты.

Ещё не веря своим глазам, Семёнов бережно, как археолог бесценный кувшин, извлёк лопату из снега. Он пока ещё не знал, как она поможет ему спастись, но почувствовал такое огромное облегчение, словно то была не простая лопата, а протянутая ему рука верного друга. Так и обнял бы, расцеловал эту лопату! Даже кровь согрелась, быстрее побежала – от сознания того, что двое их уже стало: вдвоём – это мы ещё посмотрим, кто кого!

И хотя мороз уже сдавил его своими щупальцами, Семёнов стал тщательно и не мельтеша придумывать план, как использовать этот шанс. Перебрал несколько вариантов, трезво оценил их и отбросил: никаких сил, к примеру, не хватит сбивать со стен снег, чтобы встать на получившийся сугроб и дотянуться до трапа. А решился на такой план: выкопать в стене узкую, в размер туловища нишу, слева и справа сделать в ней ступеньки-пазы для ног и постепенно вести её вверх, чтобы сравняться с трапом. Плохо, конечно, что придётся копать снизу, но зато в этом плане ощущалась надёжность, и Семёнов в него поверил.

И неторопливо, размеренно стал вгрызаться лопатой в снежную стену.

На Большой земле над такой работой посмеялись бы – всех делов на десять минут, а Восток научил людей мудрой неторопливости: надорвёшься – и не работник ты, а пациент у доктора, сутки будешь валяться на койке в обнимку с кислородной подушкой. «Тише едешь, дальше будешь» – это про Восток сказано. Сделай пять-шесть движений – отдохни, успокой сердце. Не уважает Восток людей, не умеющих умно расходовать свою физическую силу. Пока ещё самолёты летали, Семёнов одного такого отправил обратно в Мирный. «Подумаешь, Восток!» – бахвалился, пока кровь из всех пор не хлынула…

Мороз под шестьдесят, а полниши выкопал со ступеньками – пот пробил! Да так, что струился по всему телу, пропитывая бельё и заливая лицо, и теперь уже стало опасно подолгу отдыхать, потому что мороз быстро пробивал и каэшку*, и кожаную куртку, и свитер водолазный под ней, и схватывал пот, резко охлаждая беззащитное тело. Но не эта опасность была главная, а та, что мучительно трудно стало поднимать лопату очугуневшими руками: будто не лопату – бревно поднимаешь многопудовое. До трапа оставалось каких-то полметра, а силы кончались, и резервов больше не было никаких. Сердце стучало, рвалось из груди, и терпкий вкус крови стоял во рту, и лишённые отдыха лёгкие не успевали всасывать нужное количество кислорода, и оттого дыхание напрочь сбилось – настолько, что Семёнов ощутил непреодолимое желание сорвать подшлемник и вдохнуть воздух открытым ртом. Но – превозмог себя: несколько таких вдохов – и верное ознобление лёгких. Был же такой случай в Центральной Антарктиде, когда один гляциолог увлёкся работой и сорвал подшлемник: минут пять подышал всласть, а спасти не удалось…

---

* От слова КАЭ – климатическая одежда антарктической экспедиций. Каэшками полярники называют свои тёплые, на верблюжьем меху куртки с капюшонами. – Прим. автора.

---

И всё-таки один резерв Семёнов нашёл: сбросил каэшку, которая сковывала движения. Прикинул, что если уж суждено дотянуться до трапа, то замёрзнуть не успеет, а выкарабкается – и без каэшки доберётся до помещения. Работать поначалу стало легче, ниша заметно выросла, но вскоре и этот резерв исчерпался. Переступая свинцовыми ногами по ступенькам-пазам, Семёнов втискивался в нишу и отдыхал, всё меньше боясь, что замёрзнет. А когда пошарил вверху рукой и нащупал трап – не поверил, а поверил – почувствовал такой прилив радости, что в гудящей голове просветлело, а из сухого и шершавого, как наждак, рта вырвался ликующий крик. Обеими руками вцепился Семёнов в нижнюю перекладину трапа, повис на ней – и тут же понял, что совершил большую, а может, непоправимую ошибку.

Нельзя было лишать ноги опоры! Не подумал об этом – и повис на перекладине тяжёлым мешком, раскачиваясь наподобие маятника. Сил-то подтянуться – нет, кончились силы, растворились в нише, как сахар в кипятке. Ох, как не хотелось отпускать трап, а пришлось: разжал руки и рухнул на дно шурфа – мягко, на горку выбранного из ниши снега. И хотя отчаяние, скверная мыслишка о безысходности снова затуманили мозг, вспомнил всё-таки – надел каэшку, чтобы не застудить разгорячённое тело. Сжал зубы и стал прогонять от себя ту мыслишку. Прогнал. Отдышался, прояснил себе сделанную им ошибку, сбросил каэшку и по готовым ступенькам стал карабкаться наверх. Добравшись до оставленной наверху лопаты, передохнул и начал сантиметр за сантиметром удлинять нишу.

Плохо было Семёнову работать, уж слишком много сил потрачено зря. В ушах звенело, к горлу подкатывала тошнота, и серая от лунного света стена, в которую вгрызалась лопата, казалась багрово-красной. Почти что в беспамятстве он поднимал и поднимал лопату, сбрасывая новые пласты снега, и казалось ему, что работе этой нет конца. Много раз им, как утопающим при виде спасательного круга, овладевало искушение ухватиться за трап, но Семёнов заставил себя даже не смотреть на него, пока тот не оказался ниже уровня колен.

И тогда дал себе последнюю передышку. Трап висел сантиметрах в семидесяти от стены, и действовать нужно было с холодным рассудком. Наверняка. Семёнов несколько раз отрепетировал в уме все стадии прыжка – несколько раз потому, что уж очень велика была цена неудачи, – и бросил своё тело вперёд. Удачно бросил: попал ногами на нижнюю перекладину и мёртвой хваткой вцепился в боковые верёвочные переплетения трапа…

Люди спали, и, хотя время подъёма уже миновало, Семёнов решил сначала привести себя в порядок, чтобы не показываться в растерзанном виде и не вызывать ненужные вопросы: сбросил мокрую от пота одежду, умылся и оделся во всё сухое. Хорошо, тепло стало, так бы и улёгся в постель, но нельзя. Посмотрелся в зеркало, причесался, смазал гусиным жиром помороженное лицо и только тогда поднял Пашку – объявлять побудку. И отправился к себе. Когда же ребята уселись за стол в кают-компании, вышел к ним из своей комнаты, будто только-только встал. За полдником ребята пошучивали, что «отец-командир» проспал побудку, а ворчун Севка Мирошников пожаловался:

– Отцу-командиру – что, у него отдельная комната, спи себе вволю. А у нас Петрович так храпел над ухом, что я два часа проворочался…

– Невезучий ты, Севка, – посочувствовал Семёнов, – так любишь поспать, а ещё не начальник!

Подмигнул ребятам, сладко потянулся и стал с наслаждением пить горячий кофе.

Владимир САНИН