ТАЙНА УТРАТЫ ЛИЧНОСТИ
№ 2006 / 23, 23.02.2015
Не скрою: к Юрию Нагибину у меня неоднозначное отношение. Когда-то мне очень нравились его повести о чистопрудном детстве. Потом меня захватили рассказы о трагедии Рахманинова, которого при жизни мало кто понимал и мало кто воспринимал как уникального композитора. Нагибин очень верно подметил, что Рахманинов был омрачённым человеком. «Многие думали, – писал Нагибин, – что чопорный, похоронный вид – поза пресыщенного успехом виртуоза, а то была вечная печаль непризнанности». А вот одна из последних вещей писателя – повесть «Моя золотая тёща» оставила неприятный осадок. Согласен, в литературе не должно быть запретных тем. Наверное, в судьбе Нагибина любовь к собственной тёще когда-то сыграла огромную роль.
Но об этом, видимо, стоило рассказать как-то иначе, без цинизма, с душой. Удивлять ведь тоже можно по-разному. Хотя я даже после «Моей золотой тёщи» не отрицаю: Нагибин был очень талантливым литератором.
Юрий Маркович Нагибин родился 3 апреля 1920 года в Москве. До семидесяти с лишним лет он не знал, что его настоящего отца звали Кирилл Александрович Калитин, которого убили в год рождения сына в Курской губернии на реке Красивая Меча при подавлении белогвардейского мятежа, чтоб за мужиков не заступался. Мать – Ксения Алексеевна на протяжении многих лет говорила Нагибину, что его отец – Марк Яковлевич Левенталь, в сталинскую пору угодивший под каток репрессий и, по сути, так и умерший в ссылке в 1952 году. В 1928 году мать повторно вышла замуж, на этот раз за писателя Якова Семёновича Рыкачёва.
Поначалу отчим очень хотел приобщить пасынка к художественному творчеству. Но мальчишке больше нравилось гонять мяч. Тренер футбольной команды «Локомотив» француз Жюль Лимбек даже обещал его к восемнадцати годам зачислить в дубль мастеров. Однако жизнь распорядилась иначе. В 1938 году Нагибин поступил в Первый Московский медицинский институт, откуда он после первой сессии перешёл на сценарный факультет ВГИКа, который так и не закончил из-за начавшейся войны.
Ну а начало писательской биографии Нагибина относится к 1939 году. Он тогда рискнул в писательском клубе на одном из вечеров прочитать рассказ о том, как семнадцатилетний парень домогался любви взрослой женщины. Публика дружно первый литературный опыт студента ВГИКа разругала. И вдруг за молодого заступился председатель вечера Валентин Катаев. А потом своё одобрение высказал ещё и Юрий Олеша. В итоге сразу два московских журнала приняли от Нагибина к печати рассказы «Двойная ошибка» и «Кнут».
Осенью 1941 года Нагибин был направлен в распоряжение политуправления Волховского фронта. В одной из своих автобиографий он потом написал: «В ноябре 1942 года уже на Воронежском фронте мне крупно не повезло: дважды подряд меня засыпало землёй. В первый раз во время рупорной передачи из ничьей земли, второй раз по пути в госпиталь, на базаре маленького городка Анны, когда я покупал варенец. Откуда-то вывернулась «рама», скинула одну-единственную бомбу, и я не попробовал варенца. Из рук эскулапов я вышел с белым билетом – путь на фронт был заказан даже в качестве военного корреспондента. Мать сказала, чтобы я не оформлял инвалидности. «Попробуй жить, как здоровый человек.» И я попробовал» («Советские писатели: Автобиографии». Т. 5. М., 1988).
Комиссованный из армии, Нагибин устроился в газету «Труд». В 1943 году у него вышла первая книга рассказов «Человек с фронта». Однако она никакого переворота в литературе не совершила.
Уже после войны Нагибин во многом благодаря отчиму сдружился с Андреем Платоновым. Он тогда даже писать стал под Платонова. Как в 1986 году писатель вспоминал, «целый период моей литертурной учёбы состоял в том, что отчим вытравлял Платонова из моих фраз. Андрей Платонов знал об этой борьбе и был целиком на стороне отчима. Когда один ленинградский литератор в рецензии на мой сборник написал: «Нагибин, как и его учитель А.Платонов, наивно полагает силу литературы в слове», он, даже не улыбнувшись великолепию этой формулировки, сказал с досадой: «Какой я учитель! У меня учиться нельзя. Как стал на меня чуть похожим, так и сгинул». Я оценил этот совет» («Советские писатели: Автобиографии». Том 5. М., 1988).
В конце 1940 – начале 1950-х годов Нагибин много писал о войне. Но в глубине души он, конечно, понимал, что его рассказы до серьёзного уровня в чём-то не дотягивали. Не случайно в 1955 году в его дневнике появилась такая запись: «Я всё время хотел почувствовать себя настоящим. Всё моё существование наполнено было ложью, потому что я всегда был очень хорошо защищён, я никогда не страдал по-настоящему. Я натравливал себя на страдание, от которого тут же ускользал с помощью нехитрого защитного маневра. Я играл с собой во всякие игры: в признательность, в жалость, в любовь, в заинтересованность, но всегда где-то во мне оставался твёрдый, холодный, нерастворимый осадок. И, смутно ощущая его в себе, я думал: нет, это ещё не я, это ещё не моя жалость, любовь, заинтересованность. И вот я в первый раз растворился весь, без осадка, я будто впервые за тридцать пять лет увидел себя. Ведь чтобы узнать себя по-настоящему, надо узнать себя жалким».
В ту пору Нагибин все свои неудачи по старой русской традиции старался утопить в водке. Он иногда так пил, как никому в самом кошмарном сне не могло привидеться.
Мне представляется, что первый серьёзный успех к Нагибину пришёл в 1956 году, когда в альманахе «Литературная Москва» прошли два его рассказа: «Хазарский орнамент» и «Свет в окне». Однако высокое партийное начальство рассудило иначе. Альманах и прежде всего вещи Александра Яшина, Нагибина и Жданова были расценены как проявление идейной незрелости. Нагибина такое отношение властей к его прозе сильно напугало. И он сделал ход конём, на какое-то время переключившись на безобидные охотничьи зарисовки. Вслед за К.Паустовским писатель решил попробовать себя в роли певца Мещерского края.
Но по-настоящему впервые имя Нагибина прогремело на всю страну в 1962 году, после публикации повести «Страницы жизни Трубникова». Эта вещь произвела сильное впечатление на молодого режиссёра Алексея Салтыкова. Он загорелся желанием снять по повести фильм. Картину назвали «Председатель».
Прототипом главного героя стал знаменитый партизан Кирилл Орловский, который после войны возглавил и вывел в лидеры один из белорусских колхозов. Но в разгар съёмок кто-то взял да настроил Орловского против писателя. В «Литгазете» даже появилась гневная статья, обвинившая Нагибина в клевете на советских колхозников.
Нагибин все эти выпады принял близко к сердцу. Водка оказалась бессильна. И вскоре у писателя на нервной почве случился инфаркт.
Дальше – больше. Осенью 1964 года киношное начальство отказалось запускать фильм в прокат, потребовав от Нагибина и Салтыкова различных переделок. Судьбу картины решал чуть ли не лично Брежнев. Зато потом был полный триумф. В начале 1965 года Нагибин записал в своём дневнике: «Не знаю, имела ли хоть одна наша картина такой успех. Может быть, «Броненосец «Потёмкин», «Чапаев», «Путёвка в жизнь». Её просмотрели буквально все взрослые люди, ибо детям до шестнадцати лет на картину вход был запрещён. Почему? В картине нет никакой эротики, но есть правда о прошлом – да и только ли о прошлом? – а это пострашнее альковных соблазнов. Правда приравнивается к порнографии. Успех картины был настолько велик, что даже пресса, настроенная поначалу крайне враждебно, сдалась и начала хвалить, сперва сквозь зубы, потом взахлёб. Счастья всё это мне не принесло, но было забавно, азартно и порой весело. В одном мои ожидания не оправдались: картину не пустили за рубеж, мечты ездить с нею по белу свету рухнули. Мне фатально не везёт с поездками, как будто уже не люди, а боги наложили вето на мои попытки увидеть мир».
Хотя, если честно, давайте уточним: а стал ли фильм «Председатель» подлинным триумфом? Не преувеличивал ли Нагибин художественную ценность своей повести и картины? Я в связи с этим сошлюсь на одно письмо, которое в марте 1965 года Виктор Астафьев отправил из Перми критику Александру Макарову. «Недавно был бригадир из нашего села и сообщил, что в клубе при демонстрации фильма «Председатель» к концу сеанса осталось два человека. Люди плюясь уходили из клуба, и говорили, что им всё это и у себя видеть надоело, а тут ещё в кино показывают… Я, в общем-то, был готов к этому, но очень хотел ошибиться в предположении и удручён был этим сообщением вконец. Так что деликатничать с теми авторами, которые вроде бы врать не врут, но и правды не говорят, не следует, наверное. Очень они много вреда принесли».
Как видим, всё было очень даже непросто.
После съёмок «Председателя» Нагибин подал заявку на новый фильм «Директор». Выбор темы писатель объяснял тем, что в конце войны он вошёл в семью знаменитого Лихачёва, женившись на его дочери. На главную роль начальство утвердило Евгения Урбанского.
Нагибин всерьёз рассчитывал, что уж теперь-то он получит широкую известность не только в Советском Союзе, но и во всём мире. Однако его вновь отодвинули, как ему казалось, на вторые роли. По этому поводу он даже записал в своём дневнике: «Раздражает вечная неполнота успеха. Даже беспримерный по шуму, треску, ажиотажу «Председатель» обернулся полнотой удачи лишь для Ульянова, мне же почти ничего не дал. А ведь я, в отличие от Салтыкова, ни сном ни духом не причастен к гибели Урбанского. Нечто сходное повторяется сейчас с «Чайковским». Поездки перехватил режиссёр Таланкин, ему отошла часть моих денег, на мою долю остались лишь комплименты, которым грош цена».
В середине 1960-х годов характер Нагибина сильно изменился и отнюдь не в лучшую сторону. Впрочем, он и сам это понимал. Сужу по его дневниковым записям. Так, подводя итоги 1965 года, Нагибин признавался: «Этот год – переломный в моей жизни. Впервые я сам почувствовал, что мой характер изменился. Я стал куда злее, суше, твёрже, мстительнее. Во мне убавилось доброты, щедрости, умения прощать. Угнетают злые, давящие злые мысли на прогулках, в постели перед сном. Меня уже ничто не может глубоко растрогать, даже собаки. Наконец-то стали отыгрываться обиды, многолетняя затравленность, несправедливости всех видов. Я не рад этой перемене, хотя так легче будет встретить смерть близких и свою собственную. Злоба плоха тем, что она обесценивает жизнь. Недаром же я утратил былую пристальность к природе. Весь во власти мелких, дрянных, злобных счётов, я не воспринимаю доброту деревьев и снега».
Но что удивительно: эта злоба не помешала Нагибину написать цикл автобиографических повестей: «Чистые пруды», «Книга детства» и «Переулки моего детства». Я думаю, успех этих вещей во многом предопределила исповедальная интонация автора. Своей искренностью писатель почти искупил все былые грехи. Другое дело: вслед за чистыми повестями о своём детстве Нагибин вновь чуть не утонул в бытовых распрях и различных склоках.
Петербургский критик Виктор Топоров, видимо, был прав, когда утверждал, что Нагибин в застойную пору заслужил «две репутации: «удачливого и чрезвычайно плодовитого киносценариста (этим обеспечивалось качество жизни) и тонкого лирического писателя, с годами всё более и более тяготевшего к историко-литературным и культурологическим сюжетам». При этом всё тот же Топоров как-то добавил, что «кулуарной славы – кроме пьяно-разводно-драчливо-скандальной» у Нагибина не было. Хотя здесь, я полагаю, Топорову всё-таки в его оценках чувство меры изменило. Напомню: в 1966 году Нагибин поставил свою подпись под письмом в защиту Андрея Синявского и Юлия Даниэля, а в 1980 году писатель вышел из редколлегии журнала «Наш современник» – в знак протеста против публикации сомнительного со всех точек зрения романа Валентина Пикуля «У последней черты».
Странно другое: будучи «подписантом» осуждающих власть писем, Нагибин чуть ли не при всех режимах оставался вполне благонадёжным и обласканным правительством литератором. Окружение Леонида Брежнева всегда прощало ему его фронду, хотя других немедленно отлучало от издательств, наград и зарубежных поездок. Показательно в этом плане во многом саморазоблачающее заявление Нагибина в Союз писателей СССР, подписанное 1 марта 1982 года. Текст этого письма разыскал и опубликовал в своих мемуарах Станислав Куняев. Нагибин слёзно просил литфункционеров отпустить его в очередную длительную поездку по Америке. Он писал: «Скажу просто: советскому писателю в нынешнее трудное, тревожное время даётся возможность два месяца хорошо говорить о его Родине, народе, культуре и литературе Как старый контрпропагандист (год служил во время войны в системе 7-го отдела политслужбы Советской Армии) я думаю, что такой возможностью следует воспользоваться». Правда, уже лет через пять писатель позабудет о своём контрпропагандистском прошлом и начнёт так поливать свою страну, как это не снилось ни одному самому отъявленному антисоветчику.
Хотя не буду столь категоричным. Всё-таки иногда власть ставила рогатки и Нагибину. Повторю, это случалось редко. И тем болезненней реагировал писатель на каждый факт притеснения со стороны властных структур. Характерна в этом плане одна из его дневниковых записей, сделанная 4 октября 1983 года. Нагибин возмущался: «Ну вот и случилось то, чего я мучительно боялся, обманывая себя с редким и удивительным искусством, что минет меня чаша сия: цензура с абсолютной категоричностью зарезала мою повесть «Поездка на острова». Противопоставление Церкви государству, антитеза: власть – интеллигенция, «невольно напрашивающиеся параллели», Малюта в образе советского человека – вот пока то, что я знаю. Цензура обнаружила свой антисоветизм: я вовсе не вкладывал такого смысла в исторические параллели. Идея моей повести: нет зла большого и зла малого, зло – оно всегда зло, и стыдно пасовать перед малым злом, когда наши предки шли против зла великого. Очень здоровая и вполне современная мысль. А что, если побороться? Даст это что-нибудь, кроме нервотрёпки? А может, подождать, когда решится с книгой, – чем чёрт не шутит? А если не шутит, то уже терять нечего. Но боюсь, что все попытки отстоять повесть – жалкое донкихотство. Время портится стремительно, и уже завтра мне будет казаться диким, что я вообще сунулся с этой повестью». (Так оно и оказалось.)
К началу 1980-х годов стало очевидно: Нагибин – большой профессионал. Но возник другой вопрос: хорошо это или плохо? Критик Валентин Курбатов, одно время просто очарованный прозой Нагибина, после долгих раздумий в 1985 году пришёл к выводу, что в выбранном писателем пути для будущего русской литературы больше пользы, нежели вреда. Он писал Александру Борщаговскому: «Нагибин в очередной раз удивил меня своей страшной работоспособностью, потому что снимает одновременно три фильма, пишет и печатает море рассказов и повестей, ещё успевает и непечатное писать, то есть не проходящее цензорские коридоры. Кажется, он у нас литератор европейский, почти безнациональный по подходу к реальности, которая для него поставщик сюжетов. Это особенно видно по тому, как он управляется с сюжетами родной истории – остроумно, изящно, временами бравадно, но в большинстве скорее моделируя ситуацию, чем переживая её, и тут он о Моэме или Боргесе пишет вполне теми же красками, что об А.Григорьеве или Рахманинове. Но для меня это было очень интересно, потому что выводило в область неизвестного мне, только предполагаемого по книгам европейского миропонимания и сочинительства. Я как-то ясно увидел, что писатель может быть совсем иным, чем он был у нас в России, то есть просто отличным профессионалом, вполне уподобляемым хорошему учёному и инженеру. Похоже, что тип этот будет распространяться и уже распространяется».
Впрочем, уже через два года Курбатов под влиянием Борщаговского засомневался в том, насколько полезен метод Нагибина. Борщаговский прямо сказал, что Нагибину «правда не нужна, а нужна некая вязь полуправды, полуфантазии, где всё замешано на рисовке».
Но нет правды, нет и искренности. Моделировать различные ситуации сегодня умеют многие. Но пережить, прочувствовать эти же ситуации дано единицам. Я уже не говорю о том, чтобы адекватно при этом передать состояние человека. Это под силу лишь крупным художникам. А Нагибин, великолепно освоив технологию литературы, кажется, в какой-то момент забыл про душу.
Давайте говорить всю правду. В середине 1980-х годов интеллектуалы поставили на Нагибине крест. Многие считали, что писатель запутался и заврался и никакой обжигающей правды от него уже больше не дождаться. Он стал законченным циником. И вдруг в 1987 году Нагибин опубликовал в журнале «Юность» необычную вещь «Встань и иди». Как считал Игорь Золотусский, эта повесть «об отношениях двух поколений – «алмазного» поколения отца и поколения сына, которое родилось в иную эпоху и несёт на себе гнёт «испуганной и жалкой преданности». Впервые, как показалось критику, Нагибин создал отталкивающе-беспощадную книгу. «Нагибин в этой повести и сам не похож на себя – где беллетризм, где «опыт», где набитая рука? Следы «опыта», как старая побелка, осыпаются под рукой писателя. Юрий Нагибин начинает ещё по-старому, делясь с читателем от щедрой беллетристики, которая падка на всё внешнее, на всё «красивое», он разгоняется, входит в ритм и внезапно сбрасывает кожу, меняет её, обретая голос, который давно не звучал в его прозе. Это голос «тайны души, тайны сердца. Его жжёт тайна утраты личности», утраты связей, тайна представительства и конформизма».
В 1987 году Нагибин, откликнувшись на предложение главного редактора еженедельника «Книжное обозрение» Евгения Аверина, взялся во многом в противовес Евгению Евтушенко, печатавшего в «Огоньке» свою раскованную антологию русской поэзии 20-го века, составить антологию русского рассказа 20-го века, которая, естественно, резко отличалась от всех существовавших хрестоматий. Но особенно много споров вызвали нагибинские «вводки»: его субъективные оценки о творчестве многих писателей прозвучали тогда для советского литературоведения как гром с ясного неба.
Позже Нагибин стал ультрарадикалом, который потребовал в 1993 году всю оппозицию российскому президенту Ельцину чуть ли не утопить в крови. Он активно занялся политиканством. Писатель считал, что «брезгливое неучастие в политике – это такая же низость, какой в прежние годы было участие».
В эту кровавую пору Нагибин написал повесть «Моя золотая тёща». По сути, писатель, изменив имена, решил на старости лет придать огласке историю своих отношений в молодости с женой бывшего директора автозавода Лихачёва. Он сообщал своему издателю А.Рекемчуку: «Дорогой Саша! Я вдруг подумал: а что, если ты не прочь прочесть нечто в игривом роде, хотя тоже достаточно мрачное. Русский Генри Миллер, хотя и без малейшего подражания автору «Тропика Рака». Как считал Юрий Кувалдин, «на склоне лет Нагибин решил досказать ранее недосказанное, может быть, даже табуированное в сознании писателя. Рекемчук понимал, что публикация «Моей золотой тёщи» чревата скандалом, ведь риск не исчерпывался сценами запретной любви зятя и тёщи. Нет, повесть содержала и остросоциальную картину нравов верхушки советского общества при Сталине, пуританских лишь декларативно и внешне, а на поверку – разнузданных до предела. Но вместе с тем мы понимали, что «Моя золотая тёща» – одна из лучших его вещей, что она достигает классических образцов литературы» («Ex libris НГ, 2004, 17 июня). Впрочем, Кувалдин тут сильно переоценивал художественный уровень этой повести.
Скандал вызвали последняя прижизненная книга Нагибина «Тьма в конце туннеля» и посмертно изданный «Дневник» писателя. Станислав Куняев, когда прочитал «Тьму…», заметил: «Мемуары Нагибина – обычный материал для психиатра и психоаналитика. Только специалисты смогут установить, на чём свихнулся человек – то ли на русско-еврейском вопросе, то ли на осознании того, что по большому счёту никакого писателя Нагибина не существует, есть удачливый, ловкий беллетрист и драмодел; то ли на ненависти к России; то ли – и это скорее всего – душевное заболевание автора имеет под собой сексуально-патологическую почву».
Как считал Виктор Топоров, главная и сквозная тема нагибинского дневника – «плач <автора. – В.О.> над собой (и по себе). Плач, в котором то причудливым, то отталкивающим образом сливаются две сквозные (не взаимозаменяемые, но сплошь и рядом друг друга подменяющие) жалобы – «Не дано» и «Недодано». По мнению Топорова, герой «Дневника» – человек болезненно мнительный, мнительно тщеславный и тщеславно одинокий, ненавидящий (за редким исключением) людей.
Портрет Нагибина, видимо, будет неполным, если не упомянуть все его многочисленные браки. Первой его женой была Мария Асмус. Но этот брак просуществовал недолго. 13 февраля 1942 года Нагибин записал в дневнике: «Жизнь движется вечной наивностью людей. Любой скептик вроде меня, всё зная, думает, что именно его жена не будет изменять, что на войне есть что-то хорошее. Может быть, я мало внимания уделял Маше, что около неё проявились чистенький и утомительный А. и похотник Р., который стал там чем-то вроде олицетворения постоянства и страсти». Нужны ли после этого другие комментарии или объяснения, почему Нагибин и Асмус расстались?
В 1943 году Нагибин вошёл в семью директора знаменитого автозавода Лихачёва, где задержался на пять лет. 11 ноября 1948 года он зафиксировал в дневнике: «С позором, под улюлюканье, насмешки, презрение, отчасти мною заслуженное, кончился пятилетний период моей жизни».
Потом в жизнь писателя ворвалась Елена Черноусова, чей дядя – П.И. Старковский был мейерхольдовским актёром. Но её очень скоро сменила артистка эстрады Ада Паратова.
Пятой женой Нагибина стала Белла Ахмадулина. Прожив вместе восемь лет, они 1 ноября 1968 года развелись. А уже через полгода писатель решился на шестой брак. 29 апреля 1969 года он записал в своём дневнике: «Завтра в шестой раз сочетаюсь законным браком. Не отболел, не отвалился струп, а я снова лезу на рожон. Поистине каждый спасается, как может. Впервые я делаю это по собственному желанию, без всякого давления извне, с охотой, даже радостью и без всякой надежды на успех. Я устал, я очень устал. Быть может, меня ещё хватит на тот, главный рассказ, а потом нужен отдых. Серьёзный и ответственный, с лечением, режимом, процедурами. Иначе я вконец перегорю. Меня уже страшит сложность фразы. Страшит усилие пригляда к окружающему, я стараюсь не видеть, чтобы не обременять мозг. Отмучаюсь праздники, закончу дела и возьмусь за дело самоспасения».
Умер Нагибин 17 июня 1994 года в Москве.
Я понимаю, что нарисовал не самый лучший портрет художника. Нагибин действительно был чаще мнительным и злым, нежели добрым человеком. От него не так часто исходил свет. И при этом он остался очень большим писателем. В литературе такое соседство – гениального таланта и злобного характера – не редкость.В. ОГРЫЗКО
Забавно читать – все эти критики Нагибина никто, и звать их никак, А Юрий Кувалдин – вообще графоман чистой воды, у которого восемь километров от начала фразы и до конца, а чувства – ноль, завидующий Нагибину чернейшей завистью. В глаза ему заглядывал, а после смерти дрянь всяекую писал про него.
Нагибина недавно перечитывала. Думала, дескать, неужели когда-то всего его осилила, время потеряла. Очень слабый писатель и еще слабее – человек.
Вообще-то, копаться в грязном белье писателя (хоть Пушкина, хоть Нагибина) не каждому дано. Надо обладать какой-то особой тягой к этому. Пожалуй, это диагноз.
А Нагибин ничего особенного не написал, кроме дневников. Только они и останутся.
А от других и того не останется. Как по мне, из всех “советских” один Михаил Афанасьевич остался. Пока еще не “в веках”.
Слова “не отболел, не отвалился струп” и “лезу на рожон” рядом с упоминанием о шестом браке наводить на мысль, что под струпом мастер подразумевал нечто другое, что не отвалилось и еще не отболело.
Ну, Меланья, это Вы загнули.
Вообще-то, настоящему писателю – наплевать, в какие времена он живет. Он ставит перед собой собственные задачи, – хоть в советские, хоть в досоветские, хоть в постсоветские времена. И его успех “в веках” как раз зависит от того, насколько успешно он претворяет в жизнь эти свои замыслы. И ни от чего другого.
Вообще-то, это азбучные истины, Меланья…
Это был несомненно величайший талант,которого запоем читала вся страна и смотрела все фильмы по его сценариям.Чего же боле?Но я ищу и не могу найти один рассказ,который прочитал в юности в “Огоньке” и не могу найти- “Ниндзя”. Тогда о нинзя ничего не было известно, а он, Юрий Нагибин,написал замечательный рассказ.
Старпер- ясно, по существу сказать нечего, и назвать некого, свои “азбучные истины” хорошо затвердили, но не более того).
Алмина
Совкшенно верно. Человек у которого пять официальных жен- дерьмо. И таких писателей знаем и сегодня. Один из них – “великий натуралист” из Подмосковья, ни создал ни одного романа. Максимум на что способен- литературная биография. Но мечтает о памятнике себе при жизни, в своем деревенском доме открыл музей имени самого себя.
Критики великие, Виссарионы Белинские, вы читали писателя, о котором тут высказываетесь?
Юрий Нагибин – великолепный писатель. Ве-ли-ко-леп-ный.
А личная его жизнь и жёны – это его жизнь, к вам она не имеет отношения. А то, что взгляды его менялись в течение жизни, мировоззрение формировалось к концу жизни не совпадающим с тем, каким было в начале жизни, так это естественный процесс.
У Пушкина тоже всё менялось, хотя он прожил всего 37 лет.
Нагибин дивно писал всегда. И в молодости и в старости, и воспевая советскую жизнь и проклиная. Вечные темы дружбы, любви, работы, предательства изложены им ясным, изумительным русским языком. Вся сложность мира видна уже в детских рассказах , что уж говорить о автобиографической прозе. Снимайте белое пальто и наслаждайтесь!