ЗАГЛЯНУВШИЙ В БЕЗДНУ

№ 2016 / 35, 14.10.2016

Перед нами работы одного из самых ярких скульпторов ХХ века Степана Дмитриевича Эрьзи из коллекции Мордовского республиканского музея изобразительных искусств его же имени. Кто их лично видел, у того они навсегда останутся в памяти. Столько подспудной экспрессии, живой жизни в мраморе и дереве портретов и скульптур гениального зодчего. Произведения скульптора разбросаны по музеям и частным коллекциям всего мира, но большая их часть хранится здесь. Его называли «русским Роденом»…

Остановимся возле «вершины» его творчества, огромной головы из тёмно-красного «железного» дерева альгарробо. Из причудливого сплетения завитков корней-кудрей на нас смотрит лицо мудрого человека, чувствуется внутренняя мощь характера, в облике таится порыв… Моисей. По-другому теперь его трудно представить.

Кто же такой Степан Эрьзя? Его судьба хранит много загадок, и до сих пор этот, на наш взгляд, безусловно гениальный скульптор неоднозначно оценивается специалистами. А повелось всё с советских времён, с его возвращения из далёкой Аргентины в Советский Союз. Его персональная выставка вызвала зрительский триумф, но при этом была за два дня до окончания срока закрыта, а в печати раскритикована искусствоведами и советскими скульпторами, причём некоторые из них в лицо Степана Дмитриевича хвалили, а в печати, как это зачастую в жизни бывает, отозвались совсем иначе. Ему тогда было под восемьдесят, сохранившийся осколок процветшей перед революцией серебряным цветом русской культуры. Он был мамонт, мастодонт, сам ваявший с себя лик «Христа» и в чём-то похожий на своего «Моисея»…

Действительно, Степан Эрьзя странствовал, как и Моисей, в поисках «земли обетованной», пусть не 40 лет, а, не считая первого семилетнего вояжа по странам Европы, 25 лет. В итоге тоска по родине начала жечь его душу не хуже жаркого солнца синайской пустыни. Только вот бродил он один, а не с собственным народом, и смысла этого «хождения» не знал, и вернулся в «землю обетованную», на свою родину – один. Хотя нет, нет!.. Как же один? Он привёз несколько вагонов собственных работ, а разве работы – не дети творца? Разве не творения теперь свидетельствуют о своём создателе и призывают нас вспоминать и думать о нём, пытаясь разгадать загадку его судьбы?

Но, наверно, чтобы понять скульптора, нужно вернуться в начало его жизни. Многое, очень многое определяет наше детство и юность, и потому вернёмся к истокам.

 

* * *

Будущий скульптор родился в деревне Баево Алатырского уезда и волости Симбирской губернии в простой крестьянской семье мордвы-эрзи. Его дед был ещё язычником и поклонялся идолам на священных полянах в обширных окрестных лесах. А вот отец, Дмитрий Иванович Нефёдов, являлся убеждённым православным и не таким уж и простым, обычным, как должно бы вытекать из понятия «простая семья». Он был настоящий самородок. Самостоятельно выучился грамоте, переписывал церковные книги и рисовал, по своему усмотрению, заставки и заглавные буквы. Именно он начал учить маленького Стёпу рисовать.

В какой-то момент Дмитрий Иванович решил отдать сына в церковно-приходскую школу, полагая развить его способности. Ему хотелось сделать сына иконописцем. Он резонно считал, что профессия иконописца и почётней, и доходней, чем крестьянский труд.

Ожидания отца оправдались. По окончании школы при церкви села Алтышева, шестнадцатилетнего Степана снарядили в Казань для поступления учеником в иконописную мастерскую. Не сразу он попал в ученики, пришлось поскитаться, поработать столяром в депо. И всё же его принял в ученики хороший мастер-иконописец и добрый человек Пётр Андреевич Ковалинский.

Время шло. Однажды, когда мастерская была пуста, Степан увидел полотно подготовленной иконы «Всех скорбящих Радость». Краски и кисти лежали рядом, и Степан поддался порыву, наитию, словом – не удержался…

«Вдруг в самый разгар работы, – рассказывал со слов скульптора его друг Г.Сутеев, – кто-то тихонько положил ему руку на плечо. Это был сам хозяин. Молодой художник страшно смутился. Ему казалось, что его выгонят и снова придётся скитаться. Однако всё окончилось благополучно. Хозяин, большой знаток своего дела, был так поражён работой Эрьзи, что сразу же предложил ему место художника-иконописца…»

Вскоре, вместе с Ковалинским, Степан расписывал вновь отстроенную церковь в марийском селе Унжи…

Возможно, поворотной в судьбе будущего скульптора была встреча с другим профессиональным иконописцем, прибывшим в Казань из Соловецкого монастыря, неким Дмитриевым. Ковалинский нанял его, чтобы они вместе со Степаном выполнили заказ церквей сёл Шемякино и Майдан Курмышинского уезда Симбирской губернии. Дмитриев, несостоявшийся живописец, страдал от того, что на хлеб насущный должен зарабатывать писанием икон. Он считал, что церковь больна, она давно служит не Богу, а чиновникам. Он часто говорил после рюмки-другой Степану: «Вы молоды и именно сейчас вам нужно идти в большую живопись!..» По совету Дмитриева Степан поступил на воскресные курсы художественной школы.

Мы намеренно останавливаемся на встречах и событиях тех лет. Именно тогда определялся путь скульптора и складывалось мировоззрение. Изучив материалы, мы видим, что сложись обстоятельства по-другому и перед нами мог оказаться новый Дионисий или Андрей Рублёв. А ведь об этом ещё никто не задумывался…

Судя по всему, Степан, как и его родители, был по-настоящему верующим человеком. Но не будем забывать, что на горизонте маячил ХХ век и закваска будущих, но уже близких революций начала будоражить общество.

Летом 1896 года Ковалинский послал Степана за 120 вёрст от Казани старшим артели в удмуртское село. Задатки руководителя у Степана отсутствовали. Мастера его не слушались, бражничали до такой степени, что приходилось их собирать по улицам и тащить силком в дом, где они квартировали. Как ещё они не прибили его тогда?

«В старину, – много лет спустя вспоминал Эрьзя, – прежде, чем писать образы, иконописцы долго постились, долго смывали грехи в бане, надевали чистые одежды, работая, безмолвствовали и верили, что их кистью движет Ангел или сам Господь… А мои пили и сами собой не владели, и руками их двигали водка или сам дьявол. Какое уж тут искусство!»

Отработав сезон в удмуртском селе, Степан отправился в Нижний Новгород и случайно зашёл на выставку современных русских художников. Как вкопанный он встал перед врубелевским полотном «Демон». «Когда я вошёл, то так и застыл на месте. Меня так поразило произведение Врубеля, что я не в состоянии был двигаться», – вспоминал скульптор.

Именно тогда через угольно-чёрные глаза Демона Степан Эрьзя заглянул в бездну… Что-то зашевелилось в нём. Бездна притягивала, завораживала…
Из её глубин в будущем будут извлечены чувственные, страстные, поразительные образы… И это одиночество Демона отзовётся сродным одиночеством скульптора в далёкой Аргентине… Сила врубелевской картины потрясла душу Степана, и, похоже, именно в тот момент он решил уйти от Ковалинского… Знал ли тогда Степан Эрьзя, что живописец Врубель вскоре после окончания работы над этой самой картиной сошёл с ума?.. Вряд ли.

А потом, уже в Алатыре, в доме дворянина Серебрякова, Степан познакомился с ней – с А.К.Ф. Она была замужем за богатым лесопромышленником Солодовым, успев до брака исколесить всю Россию, будучи наездницей в цирке. А.К.Ф. была намного старше Степана, образованна, сведуща в искусстве, сама писала сентиментальные акварели… Не демон ли из своей бездны встречей с ней послал привет будущему скульптору?.. Ведь всё в этой жизни не случайно. Зазевался… Как в пословице: коготок увяз – всей птичке конец.

Роман с прелестной циркачкой для Эрьзи закончился плачевно. Однажды ночью, судя по всему, после свидания, его подкараулил кучер Солодова и, по наущению хозяина, так избил, что, посчитав умершим, бросил на берегу реки Суры в кусты. Утром окровавленного Степана подобрали рыбаки и принесли домой. Он выжил, отлежался и сразу, как только стало возможно, отправился в Москву.

Много лет спустя Степан Эрьзя создал «Моисея» и два замечательных, разных по трактовке, из разного материала, образа Иоанна Крестителя, создал Христа распятого и несколько работ-ликов Христа, создавал апостолов, святых, царя Давида… А демона так и не создал ни одного… Это кое о чём говорит. Возможно, своими замечательными работами, тоской по России, страданиями, непризнанием на родине он искупил многие свои грехи и бездна отступила от него? Или, вернее, превратилась в ту ласковую Бездну, которую он знал с детства, которая была в начале его пути? В ту речку, на берегу которой, из тут же добытой глины, он когда-то лепил свои первые произведения – игрушки, фигурки. Ведь название у этой речки, о чём мы умышленно умолчали – Бездна. Да, да, именно так: Бездна. На краю реки Бездны стоял родительский дом Степана Нефёдова. Знаковое название.

 

Константин СМОРОДИН

г. САРАНСК