ВЫСОКАЯ МЕЛОДИЯ. «Запомните меня такой» как «Последний срок» для интеллигенции

№ 2017 / 1, 12.01.2017

Этот фильм производства 1987-го года, снятый по пьесе красноярского поэта и прозаика Романа Солнцева «Мать и сын», я смотрел с родителями году в 1990-м, за несколько месяцев до Крушения, и почти ничего не запомнил, кроме дождливого и ветреного осеннего вечера, совпадавшего по настрою с общей экспозицией картины. Фильм был словно уже тогда вытеснен из сознания массированным потоком разоблачений «власти неправедной», бойкими газетно-журнальными заголовками, «огоньковской» правдой.

С экрана неторопливо звучал Бетховен, тянуло едким, угольно-дровяным ленинградским холодом, но сами темпы восприятия трагически не совпадали, смысл одного из лучших чухраевских произведений не доходил, как не дошёл в своё время камерный и жестокий смысл хуциевского «Послесловия» с Пляттом и Мягковым. Тогда я и подумать не мог о том, что именно эта картина окажется такой же пророческой, как хотиненковское «Зеркало для героя», апеллирующее к братскому единению с прошлым, и ещё, пожалуй, считанные шедевры советского кино, предсказавшие катастрофу.

 

При выходе «Запомните меня такой» воспринимался несостоятельной попыткой оправдания безмерно замучившей «думающее и чувствующее» общество советской кондовости.

Ангелина Степанова, в жизни – вдова застрелившегося после смерти Сталина Александра Фадеева, как вполголоса прокомментировала мама, и, значит, заслужившая право играть свою центральную Марью Ивановну личной судьбой, смотрелась четверть века назад вздорной, безнадёжно отставшей от времени старухой, теряющей власть над людьми, и не больше. По крайней мере, никакой симпатии она тогда точно не вызывала.

– Какая я тебе бабуля?!

– А кто ж ещё?

– Товарищ…

Ха-ха…

Сколько было на Руси тех лет чудом сохранившихся «старых большевичек», заживо законсервировавшихся на десятилетия в эпохе «аэропланов»? Типаж революционной монашенки был ещё совершенно обычным в райкомах комсомола, РОНО, хирургических отделениях больниц и «иных казённых учреждениях». Мама, например, совершенно спокойно лежала в хирургии с женой Постышева и имела с ней продолжительные беседы о 1930-х, и далеко не только.

Раз и навсегда эпоха выковала таких женщин: одинокая, несгибаемая, не поступившаяся принципами, и, однако же, такая отличная от Нины Андреевой, бодрой, в теле, обтянутой кожаном комиссарши, «мешавшей нам достичь покоя и счастья» без Советской власти.

В детстве – «Железная Кнопка», евангелически выписанная Роланом Быковым в «Чучеле», в зрелости – мать Искры из «Завтра была война», в ленте Чухрая она застигнута нами на пороге небытия, дающей завет будущим поколениям.

Во второй половине 1980-х понять её правду было почти немыслимо. Облик дан скупыми штрихами: чуть согнутая худоба, жизнь в коммуналке, строжайшее соблюдение «ленинских норм» с их партминимумами и жёсткой позицией по любым вопросам, высказываемой «публично и гласно, не взирая на лица». Устав КПСС.

– Марья Ивановна, вы же меня девочкой помните, вы же мне санки давали, когда родители мои в блокаду померли, – умоляет не выселять её на «101-й километр» соседка-алкоголичка.

– Зачем ты об этом? – ржаво, но стойко отзывается Марья Ивановна, будто бы уже готовая внутренне размягчиться от несоответствия «тогда» и «теперь», уступить «обстоятельствам», выглядящим в её глазах подлым оправданием пороков.

Уже в 1990-м было совершенно ясно, что идейных фанатиков с их тихим, но яростным горением, единицы, а воровская, по сути, беспрерывно хапающая «жизнь человеческая», реальность, обтекает их со всех сторон маслянистыми струями пошлости, и они – не управляют ею, а противостоят ей, будто герои репинской картины «Отказ от исповеди».

Общий тон десятилетия задавал скорее модный усатый брюнет в дымчатых очках и на тонированной «шестёрке», торгующий мандаринами.

Старые революционеры? Мнения их выслушиваются по праздникам, но сглатываются обществом вполне безопасно: возраст, максимализм… жизнь сложнее лозунгов. «Слова, слова, слова»!… Верность и честь, мужество и героизм… лишь бы не было войны. Наголодались, хватит. Жизнь – одна. И вообще (окончательно освобождаясь от бремени навешанных долгов), мы никого в Афган не посылали, мы – не их дети, мы – дети случайно выживших в мясорубке, которую они затеяли!

В 1970–80-е страна ещё не знала роскоши, до продуктового изобилия и сплошь отдельных квартир ещё не добрались, но как трагически быстро, уже после войны, начал окончательно закатываться в общественном сознании «свет революции», так много обещавшей каждому из нас!

Всего за несколько десятилетий люди бесповоротно «поумнели», поняв, что «всего на всех не хватит», испарился энтузиазм, которого требовали от каждого идеологические отделы ЦК. Люди втихомолку отчаялись, видя, как бесплодно проходит их единственная жизнь, крепко уверовав в то, что, несмотря ни на какие фантомы «бесклассовых обществ», вечно пребудут два – элита и «массы».

И ни один отважный пропагандист не объяснил, что терпеть и ждать уготовано дольше, чем предполагали в ревущих двадцатых и Смольный, и Кремль, – не одно, но как минимум, три-четыре-пять поколений, в судьбы которых укладывалась и революция, и война, и может быть, не одна.

И терпение – лопалось, и, прежде всего, у той же самой элиты.

Стоило ли обещать? А если не обещать, как заставить почти триста миллионов вчерашних рабов беспрерывно созидать?

Марья Ивановна – Советская власть. Глубинным сознанием она пытается если не воспрепятствовать развалу, то понять его истоки, обнаружить «корень зла».

«Я хочу понять, что вы теперь за люди» – обращается она к детям.

И, чтобы было понятнее, кто она такая, встречая их у себя в «коммуналке» из «голубых городов» Сибири, Степанова надевает красное платье, пылающее, как брызжущая из разорванной артерии кровь. С чёрного и красного платья, раздельных для будней и праздников, начинает складываться аскетический символизм картины.

Кстати, о литературной основе: Роман Солнцев, основатель одного из самых значительных сибирских краевых журналов «День и Ночь», в пьесе вовсе не повторяет, но переиначивает мотив сибирских титанов-«деревенщиков», Валентина Распутина и, к слову, второго основателя журнала Виктора Астафьева.

«Мать и сын» – это «Последний срок» и «Прощание с Матёрой», но не для тех, чья генетика нерушимо связана с сельским бытом, а для интеллигенции: мать зовёт детей попрощаться в город трёх революций. Зовёт – горожан. Что отличительно, не в Москву, чей торговый дух обычно сопутствует скапливанию национальных богатств, но в Обетование Петрово, уже три века рождающее новый облик государства.

Прелестен истинно ленинский разворот ладони, которую Марья Ивановна особым «лопастным» образом протягивает второй жене сына – печальной и «всё понимающей» учительнице. Вождь и ходоки…

Исследуя характер Советской власти, Чухрай высвечивает все известные её черты в совокупности, достигая поразительной полифонии.

Вместе с изуверством, патологической склонностью к экзистенциальному обнажению «правды», постоянной инициацией насильственных исповедей допросами самых близких – в Марье Ивановне проступает не просто «суровая доброта», но и глубинное понимание человеческих слабостей.

В страшноватой – никаких излишеств – ванной, подавая полотенце родне, она, замершая на низких каблуках жмущих лаковых туфель, со жгучей болью заглядывает в лица первой и второй жены своего сына, достигшего определённых управленческих высот (очевидно, начальник краевого строительного треста).

Сын – вовсе не её «неудача», но, увы, и не повод для едва сдерживаемой гордости.

В советской концепции о человеке, точно так же, как в христианской, «сосуд зла и греха» неизбежно нуждается в постоянной сверке отклонения своей внутренней природы от божественной, а, значит, в изнурительных постах и молитвах. Иными словами – психоанализе «наедине с совестью» и портретом Ильича на стене.

И с этими координатами у героя Борисова всё в порядке: он – несколько искусственно слепленный профессионал, но профессионал совестливый, репутацией которого местное вороватое начальство пытается закрыться от масштабных хищений.

Здесь некая натяжка: достигнув высот в 1980-е гг., управленец по определению должен был понимать, что почём, но в ленте почти 60-летний инженер-производственник ведёт себя, как мальчишка, – уезжает к матери в разгар «сессии», краевого совещания с участием представителей Совмина, в котором должен исполнять далеко не последнюю роль.

Ему «надоело», он «устал», и такие хозяйственники действительно встречались – смело уходили в отставку, зная, что пенсия всё равно будет повышенной. Если это и взращённая матерью принципиальность, то «малого» разбора: прекрасно мотивированный для себя уход от действительности и ответственности, тихая капитуляция, а заодно бегство в молодую семью…

Бояться и врать в разной степени надоедало всем. Но так совпало, что именно в тот момент, когда усталость приобрела массовый характер, страна впала в ступор «неплатежей», поистине чудовищный, затронувший тяжёлой дланью столицы продуктовый дефицит, природу которого без участия «уставших бояться» силовых ведомств не разгадать. Уже не просто «подведшие смежники» и «горящие планы», но стальные когти «вероятного противника» просматриваются в рубежных месяцах, когда в печати вновь заговорили о продуктовых карточках.

Марья Ивановна делает героические попытки объяснить себе назревающий шторм – «я поняла, это вы всё развалили, я поняла, это ты во всём виноват» – примеривается она к сыну.

Может быть, в нём не хватило «отсвета революции» на то, чтобы «ходить и добиваться», потому что в жизни, по выражению самой М.И., всё трудно, но не была ли заложена проступившая ложь в основание системы? Не для М.И.

Природа Советского Союза дана самой обстановкой материнской квартиры – это келья, причём келья обветшалая. Пророчески обрушивается от лёгкого сквозняка и к будущей беде старое зеркало, стоящее на комоде. Пророчески же падает, потревоженный рукой подростка-правнука соседский велосипед. Болотного цвета обои и пожелтевшие фото на них «богов» (Киров, Орджоникидзе) скудны, как потемневшие иконы. Где-то в коридоре не выбрасываемым хламом застыл отвёрнутый Сталин: уже не в пантеоне, но по соседству.

Трагична насквозь и добрейшая дочь Марьи Ивановны, нравом напоминающая монастырскую приживалку. Её подавленный инстинкт материнства и удали обрисован припрятанной в сумочке помадой и мальчишеским навыком игры в «чижа».

Но главные черты среднего поколения – не возрастная усталость, а замутнённость и нервность. Формалином тянет от первой жены (Ия Савина), прокурора: на бумаге одно, в жизни другое, и среднего нет – воруют все, система карает мелочь.

– Вы растили нас на легенде, а жизнь оказалась другой. Другая страна, другое небо, земля другая, – говорит Борисов-сын матери. Поздние, романтические, но отчего-то режущие пополам слова.

Конфликт пророс ещё дальше – на младших надеяться и вовсе нельзя.

Неразрешим в «Запомните меня такой» не отвлечённый конфликт поколений с физиологически объяснимой разницей ценностей и установок – нет! Неразрешимость трагедии заключена в непрерывности диалектического преобразования времён, бытовых условий и нравов.

СССР не устоял потому, что выращенный им в марксистской колбе нравственный континуум привёл к появлению именно таких, а не иных людей. И рационалистически постхристианская (причём, одновременно раннехристианская) вариация на тему общественного устройства, отодвинувшая прежнюю веру на задворки, не смогла подтвердить символов новой веры без их обновления, убедить общество в легитимности провозглашённого идеала.

 

Сергей АРУТЮНОВ