Анатолий КУРЧАТКИН. «ПО СОБСТВЕННОМУ ЖЕЛАНИЮ…»

Рубрика в газете: Проза, № 1976 / 21, 21.05.1976, автор: Анатолий КУРЧАТКИН

1.

Ночью Дерюнов снова проснулся от головной боли. Он лежал на животе, уткнувшись лицом в подушку, и над переносицей у него была огромная тяжёлая гиря.

Он открыл глаза и повернулся на бок. От уличного фонаря падал в комнату жёлтый свет, и ширма, которой была огорожена их с женою кровать, отбрасывала на стену неясную, размытую тень. Слышно было, как что-то невнятное бормочет во сне дочь и скрипит, ворочаясь, раскладушкой, как присвистывает заложенным носом сын и кошка, выспавшаяся днём, мягко тукоча лапами, время от времени начинает прохаживаться перед дверью, в щель под которой пробивается, очевидно, из коридора свет, оставленный кем-то из соседей.

Осторожно, стараясь не разбудить жену, Дерюнов перевернулся на спину и закрыл глаза. Но уснуть, как и все предыдущие ночи, он не мог – сна не осталось совсем. «Э, чёрт!» – выругался Дерюнов, поднялся, нашарил ногой тапки и, боясь задеть невзначай раскладушку – разбудить дочь, прошёл на цыпочках к стоявшему возле двери стулу. На спинке стула висели его пиджак и брюки. Кошка, тихо мяукнув, бросилась к Дерюнову и потёрлась своим тёплым меховым телом о лодыжку, прося выпустить её в коридор. Он открыл дверь, достал из кармана пиджака начатую пачку «Беломора» и вышел вслед за вышмыгнувшей кошкой.

На кухне тоже горел свет. «Жгут, ёлки-палки, а потом будут ссориться – кому сколько платить», – с внезапно вспыхнувшим раздражением подумал Дерюнов. Он открыл ящик стола, вынул спички, прикурил и сел на табуретку. В окне из-за горевшего света было совсем черно, лишь блескуче и нечётко отражалась кухня с её стоящими вдоль стен один к одному хозяйственными столами, со стиральными машинами, с голой лампочкой, висевшей на длинном заляпанном извёсткой проводе.

Дерюнов курил, поставив руки локтями на стол, смотрел на своё отражение в окне и говорил себе, что выкурит сейчас папиросу, снова ляжет – и тотчас заснёт, и проснётся уже лишь утром. По будильнику. Когда подойдёт пора отправлять дочь в школу и вести сына в детсад. «Ага, заснёшь», – тут же сказал в нём с мстительным удовольствием другой Дерюнов, который знал, что ничего этого не будет, а снова он проворочается до белого света, и придётся отпаиваться крепким чаем, чтобы голова что-нибудь соображала.

В кухню вошла и вспрыгнула на колени Дерюнову кошка. Она мурлыкнула, потёрлась головой о его ногу и свернулась клубком. «Пошла!» – с непонятным самому себе раздражением толкнул её Дерюнов. Он встал, прошёлся по кухне и выключил свет. За стеклом сразу же посерело, стали видны контуры голых, ещё не одевшихся листвой деревьев, близкий торец дома, стоявшего напротив. В одном из окон его горел слабый свет. Дерюнов присмотрелся – в окне виднелась склонённая над письменным столом растрёпанная голова, в руках у человека были рейсфедер и линейка, он что-то чертил. «Тоже… свои дела», – с усмешкой подумал Дерюнов, и этот засидевшийся за полночь студент вдруг примирил его с бессонницей, головной болью… Всё то, от чего это происходило, показалось глупым, не заслуживающим внимания. Он затушил папиросу, выкинул в ведро клочок газеты с пеплом и пошёл в комнату. Нагулявшаяся кошка, выгибая спину, ожидала его у двери. Он наклонился и погладил её за ушами. Кошка недовольно вывернулась из-под руки. «Ну-ну, – миролюбиво сказал Дерюнов. – Обиделась, тоже мне…»

Он лёг и снова всё не мог заснуть, но терпеливо лежал и лежал, и, когда уже начало светать, сон наконец пришёл к нему.

 

2.

– Вставай, мне ведь некогда, мне нужно в школу идти! – закричала дочь, дёрнула брата за руку, и он заплакал.

– Па-ап, Верка дерётся…

Дерюнов пошоркал ладонью по щеке – хорошо ли побрился, и выключил бритву.

– А ты вставай, она и не будет драться.

– Она дерётся, я и не встаю…

– Ладно, Вера. – Дерюнов протёр лицо одеколоном и завинтил на флаконе крышку. – Я сейчас с ним сам поговорю.

– Я уже встал, – моментально вскочил в кровати сын. – Я бы уже давно встал, мне Верка не давала.

– Врун! – закричала дочь. – Папк, я его больше никогда не буду поднимать.

– Как же так – не буду! Он меньше тебя – соображать надо. – Дерюнов взял сына на руки, опустил его на пол и заставил надеть тапки. – Бери горшок, садись.

Дверь в комнату открылась, вошла жена с кастрюлей в руках.

– Картошка готова. Вера, Максим, давайте быстрее. – Поставила кастрюлю на стол и приоткрыла крышку, чтобы выходил пар. – А ты чего, опять не спал нынче?

– Опять, – сказал Дерюнов, глядя, как сын спускает к коленям трусы и садится. – Как ты узнала?

– Да эта, из четвёртой комнаты… Что, говорит, мужик твой моду взял по ночам курить и свет не выключать. Я, говорит, платить за него не буду.

– А-а! – Дерюнов вспомнил, что на кухне свет выключил, а в коридоре забыл. – Ну, чёрт с ними, заплатим рубль лишний.

– Ты не курить, ты Мурку гулять выводил, – сказал со своего места сын. – Да, пап?

– Это с чего ты взял?

– Я видел, – сын встал и надел трусы. – Она ходила, ты её выпустил, а потом впустил.

– Папк, я расчесалась. Косу мне заплети, – попросила дочь.

Дерюнов заплёл ей косу. Потом одел сына, и жена принесла сковороду с жареной колбасой:

– Садитесь давайте!

Дерюнов сложил ширму, подвинул стол к их с женой кровати, чтобы можно было сесть на неё.

– Ну, давайте, – сказал и он.

Жена накладывала в тарелки.

– Ты в цех-то вот как: с утра сходи. Чтобы Веру-то встретить да покормить и сразу ей – за уроки. А то не успеет до Максимки – будет он ей кляксы ставить.

– Встречу, встречу. Я быстро: договорюсь только, в какую смену выходить, и обратно.

– А долго у вас теперь трёхсменка-то будет?

– Да нет, пока станок наш ремонтируют. Потом снова на две перейдём. На три-то людей не хватает.

Жена обеими руками оперлась о кастрюлю, склонила голову к плечу и посмотрела на Дерюнова:

– А и пусть не хватает. А? Как хорошо-то этот год – каждую ночь дома ночевал.

Она улыбнулась, и Дерюнов увидел, что глаза её подёрнулись словно бы дымком, стали незрячи. После того как родила дочь, жена располнела, отяжелела в движениях и в нынешние двадцать девять лет выглядела постарше других своих сверстниц. Да и не очень красива она была – так, обыкновенная женщина, десять раз на дню лучше видишь, но в согласии прожили десять лет, в ладу; может быть, и не душа в душу, но… ладно, ладно прожили.

– Эх, ёлки-палки! – вздохнул он и виновато отвернулся к окну. – А я бы, знаешь, и в три работать согласился…

– Ты это брось. В три! Говорили ведь уже, – дымок в глазах у жены исчез. – Тоже мне выдумал!

– Нет, это я так. Не обращай внимания. – Дерюнов виновато хохотнул, облокотился о стол и потер рукой лоб: голова всё же болела. – Поговорили – и точка. Кончено.

 

3.

Цех уже работал. Погромыхивали, катясь по направляющим, и трезвонили краны, тонко постукивал где-то о металл молоток, трещала электросварка, но, перекрывая все эти звуки, растворяя их в себе, гудели электромоторами, визжали, хрустели, чавкали резцами, сливая свою работу в единый мощный гул, станки. И казалось, что синеватый, пахнущий жжёной стружкой и горелым маслом воздух дрожит и колеблется от этого гула.

– Чё пришёл? – окликнул Дерюнова Коля-стропаль, пожилой круглолицый мужичонка в сбитой на затылок замасленной кепке. В стороне от прохода он крепил тросом крышку огромного, метра два с половиной в длину, редуктора. – Станок на капиталке – спи давай.

Это он так шутил. И Дерюнов в тон ему ответил:

– У тебя вообще станка нет, робишь же.

Коля довольно рассмеялся, собрав морщинами своё круглое жёлтое лицо, и они поздоровались.

– Топай, топай! – сказал Коля, зацепив трос за крановый крюк, показал крановщице рукой: вира! – и они вместе пошли по проходу. – На каком станке-то будешь работать? На Егоровом?

– Егоровом.

– Во навоешься-то! Тяжёлый мужик.

– Ничего. Недельки две, а потом снова на свой прежний. – Дерюнов посмотрел через пролёт туда, где должен был стоять его станок.

Но за другими станками не увидел.

– А он тогда к тебе. Его-то машина тоже на капиталку идёт. Старая у нас техника.

– Старая… – согласился Дерюнов и почувствовал: то, ночное, раздражение вновь возвращается к нему – тошнотой какой-то, тяжестью, головной болью… – Ладно, Коля, – сказал он хмуро.– С Егором так с Егором. Не стращай.

Егор Лапников стоял у станка с грушей управления в руках и, приподнявшись на цыпочках, заглядывал поверх фрезы, закреплённой в боковом суппорте, – ставил её по риске на детали. Он нажимал и тут же отпускал на груше нужную кнопку, и мотор коротко и хрипло рявкал. Егор был крупный плешивый мужчина с сизыми от густого и чёрного волоса, который не брала толком ни одна бритва, щеками, с серыми навыкате глазами, а рот держал постоянно приоткрытым – будто у него заложен нос и ему трудно дышать.

– А, Валька! – не удивляясь, сказал он, увидев Дерюнова, будто Дерюнов каждый день расхаживал по цеху вот так, в чистом, ещё раз заглянул поверх фрезы, пустил стол и отвёл грушу в сторону. – С нами-то ты будешь?

– Я, – сказал Дерюнов. – Ну, это хорошо, что ты. А я думал – неуж тот, напарник твой, молодой-то. Что да как, не знает хорошенько – как сдать станок, как принять. Трепли с ним нервы.

– Да нет, он парень толковый…

– Толковый, бестолковый, – сказал Егор, приподнимая кепку и почёсывая плешь, – а всё равно салага. Вот ты скажи, может он за неделю сто часов дать? Двести пятьдесят процентов?

– Двести пятьдесят? – Над ложечкой у Дерюнова лежал горячий тяжёлый камень. – Что ты, Егор, проценты считаешь? Ты двести пятьдесят на обычных деталях сделай. А то ведь на «сале» же – нормировщики нам с тобой заработать дали. Сидят там у себя, пишут чёрт-те что – то мало, то много.

Егор усмехнулся:

– А вот пусть он разбираться научится – что «сало», а что так… возни на рубль, а в карман – копейки. Вот тогда, Валька, я скажу: мастером стал.

– Ну, мы-то с тобой давно мастера… что говорить. Скажи лучше, в какую смену мне выходить.

– В третью. – Егор посмотрел на яростно хрумкающую металлом фрезу и поправил кепку на голове. – Сдавать станок завтра мне будешь. Почисти хорошенько. Я, знаешь, порядок люблю.

– Ага. Я тоже.

И, не попрощавшись, Дерюнов пошёл из цеха прямо между станками – к боковому выходу.

 

4.

«Мастер, тоже мне… Двести пятьдесят процентов! Да за «салом» гоняться – и триста дашь… Мастер!..»

За спиной сигналила машина. Дерюнов вздрогнул, отскочил в сторону; машина, бренча в кузове чем-то железным, пронеслась мимо. Дерюнов оглянулся и увидел, что, выйдя из цеха, свернул по привычке налево, словно бы от центральных ворот, и идёт сейчас не к проходной, а в глубь завода, в сторону новых цехов.

Он уже почти миновал длинное, приземистое, похожее на огромный барак здание своего цеха и находился недалеко от перекрёстка внутризаводских дорог. За этим перекрёстком стоял ещё один ряд цехов, а за ним видно уже было поле, свободные, незастроённые заводские территории, и далеко за этим полем, у самого горизонта, в ярких лучах весеннего солнца, сквозь стеклянный ток прогревающегося воздуха белели, как фантастически громадные куски напиленного рафинада, корпуса новых цехов. Дерюнов посмотрел на часы – было начало десятого. До возвращения дочери из школы оставалось ещё около трёх часов.

Он сунул руки в карманы, повернулся – и вдруг почувствовал, что не может идти домой. Оказывается, уже несколько лет не был днём без дела, вот так, чтобы не нужно куда-то было спешить, на заводе. Оказывается, последний раз он ходил по заводу без дела ещё до рождения сына и все эти годы не заходил дальше своего цеха.

Машина, обогнавшая его давеча, поднимая облако пыли, на полном газу прогромыхала обратно, только теперь в её кузове не бренчало. Дерюнов посмотрел ей вслед и неожиданно понял, что не пойдёт сейчас домой, а отправится вот туда же, по этой же дороге, по которой ездила машина, – в сторону новь цехов.

Эхма!.. Странно и подумать: там, где эти цеха сейчас, прошло твоё детство. Целый барачный посёлок стоял: улицы, кварталы, магазины, детские сады, – и ничего, ровнешеньким счётом ничего теперь нет. Как начали тогда, в пятьдесят девятом, строить блок цехов сварных металлоконструкций, так и снесли весь посёлок, всё до последнего строеньица, передвинули забор, и то, что было посёлком, стало заводом. На краю света, казалось, построили, четыре километра от проходной, но, гляди, и ещё цех там поставили, и ещё, и от проходной в ту сторону по утрам народ валом валит. И вот опять строители целый блок цехов сдали – механических. Да таких, что на заводе подобного ещё ничего и не было…

Дерюнов шёл, сунув руки в карманы, мусоля во рту «беломорину», смотрел по сторонам и думал, усмехаясь, что вот же она какая, жизнь, – ничего нельзя загадывать наперёд. Стоял здесь посёлок – одни бараки, временные жилища, комната – на семью, нары в два этажа, и когда женились с Катькой, мечтали о том, чтобы получить такую же комнатушку для себя, зажить там отдельно, а получили нежданно-негаданно в настоящем двухэтажном доме.

А теперь утверждён он цехкомом на двухкомнатную квартиру со всеми удобствами, очередь у него вторая в цехе – в конце нынешнего года точно дадут.

Он одолел небольшой бугор, на который взбегала дорога, и новые цеха открылись ему во весь свой рост, и близко они уже были, громадные, высокие, не с двускатными, как старые, постройки тридцатых годов, а плоскими крышами, сложенные из белого силикатного кирпича. «Ёлки-палки!»– сказал Дерюнов, постоял мгновение на бугре и пошёл, почти побежал вниз.

К входу в цех вели железнодорожные рельсы. Над рельсами была возведена эстакада, на эстакаде – гигантских размеров сужающийся книзу бункер, а под бункером стоял железнодорожный вагон. Что-то знал Дерюнов об этом бункере, об этой эстакаде, что-то очень любопытное, но что – забыл.

Он открыл дверь, ступил в цех, и его обдало знакомым родным шумом – мерным, надсадным рёвом моторов, хрустом и визгом металла под резцами, пронзительными звонками кранов. Но всё это было приглушено, притушено – будто бы растворялось в чудовищных просторах цеховой коробки: пролёты слева от входа, сколько хватало глаза, зияли ещё гулкой пустотой. Станки установили в тех, что справа, но Далеко, от входа, и слышнее всего было какое-то позванивание – словно бы в огромной металлической коробке трясли стружку, свободно пересыпавшуюся по дну.

Дерюнов несколько секунд с недоумением прислушивался и понял – это действительно стружка, и вспомнил, что же там за бункер, на эстакаде: в него собирается весь ободранный под этой крышей – сотнями резцов – металл. Не так, как в его цехе – подъезжает кран, цепляет набитый с верхом ящик за ушки, отвозит в конец пролета и вытряхивает стружку прямо на пол, чтобы потом, когда придёт вагон, перегрузить с пола на рельсы. В глубине широкой бетонированной канавы стоял конвейер, и зубчатые транспортёры тащили на улицу, в бункер, собранную со всего цеха стружку, и она шуршала, пересыпаясь, и позванивала…

Дерюнов вытащил очередную папиросу из пачки, сунул её в рот, пожевал, глядя туда, где транспортеры исчезали под махиной крайнего станка, опиравшегося на фундамент всего в нескольких точках, словно бы парившего в воздухе, вынул папиросу изо рта, смял и бросил вниз, в позванивающую стружку.

«Ах, ёлки-палки!..»

Он шёл по пролёту вдоль ряда гигантских токарных станков, медленно, не спеша вращающих в шпинделях многотонные громады валов, руки у него в карманах пальто были сжаты в кулаки, и он всё поминал и поминал про себя эти несчастные ободранные ёлки: «Ёлки-палки! Ах, ёлки-палки!..»

Так он дошёл до фрезерных. И на них тоже стояли транспортёры, и тоже только позванивала стружка… И станки, сами станки-то… последней самой марки… нет, ничего такого сверхнеобычного, не программные, нет, всё вроде так же – и гидропривод такой же, и так же струйка эмульсии брызжет на вращающуюся с повизгиванием фрезу… но вот эти мелочи, чепуха эта: эти транспортёры с бегущей стружкой, эти по-иному исполненные рукоятки переключения скоростей, сами, наконец, эти скорости, таинственные, невидимые, неощутимые, вот так, извне, для такого, как он, соглядатая – надо встать к столу, вдавить кнопку, ощутить дрожание входящей в металл фрезы; и эта поблёскивающая эмалью и никелем, на гибком пружинном кабеле, похожая на подвешенный в воздухе транзистор суперкласса груша – всё управление здесь, не нужно вертеться туда-сюда, сюда-туда, к пульту – к груше, к пульту – к груше… это ж её в руках подержать – неделю можно не есть, сыт будешь…

Дерюнов стоял, смотрел, как молодой парень в замасленной солдатской форме без погон, в солдатских сапогах – вот так же, наверное, и он выглядел одиннадцать лет назад, когда вернулся на завод после демобилизации, – как этот парень, сидя верхом на детали и наклонившись, подгоняет фрезу к риске – и всё управление в руках, подогнал, включил – и сиди, наблюдай, не надо соскакивать к ящику пульта, и чем дольше он стоял, тем яснее понимал, что, хотя переговорили они с женой, ни о чём они не договорились. Нет, не договорились…

 

5.

– Ну так что, какое у тебя, Дерюнов, дело? – спросил начальник цеха Цымбал. Привстал со стула, весело улыбнулся, пожал Дерюнову руку и снова сел, уткнувшись в какие-то большие листы синьки, разложенные перед ним, так что Дерюнову стала видна лишь его блестевшая на солнце лысина и ярко розовевшая мочка правого уха, обращённого к окну.

– Я, Владимир Петрович… – Дерюнов запнулся; он не знал, как выразить словами то, что он чувствовал. Сказать так вот прямо – хочу, мол, уволиться, Владимир Петрович, – он не мог.

Цымбал когда-то, много-много лет назад, принимал его на работу, поздравлял с присвоением разряда, а потом подписывал письма от администрации цеха в армию, в которых поздравлял с праздниками и приглашал вернуться в родной цех. Цымбал и цех – это было как бы единое какое-то, живое целое, и сказать вот так прямо – значило обидеть его.

– Ну-ну, говори! – Цымбал что-то написал на верхнем листе синьки карандашом, бросил карандаш на стол и поднял голову. – Говори! Два часа меня ждал – неужели наизусть не выучил?

– Уходить хочу, Владимир Петрович, – сказал тогда Дерюнов то, что хотел открыть только напоследок. – В двадцать первый, новый. Ну и…

– Ну и перевод дайте, так? – перебил Цымбал.

– Так, Владимир Петрович.

– Та-ак… – Цымбал сцепил пальцы в «замок» и навалился грудью на стол. – Поня-атно… А то, что в цехе людей не хватает, – это тебя не волнует?

– Как не волнует, Владимир Петрович… Волнует. Только я не сразу увольнение просить хотел, я вам объяснить хотел…

– Чего объяснить? Вырастили мы тебя, сам скольким путёвку рабочую подписал – спасибо тебе за это, а сейчас вот: ухожу. Что тут объяснять? Садись, чего стоишь?

Дерюнов отодвинул стул от длинного «совещательного» стола, сел и положил на колени кепку.

– Тут, понимаете, Владимир Петрович… – начал он, стараясь не глядеть Цымбалу в глаза и перегибая козырёк кепки пополам. – Тут я, вы понимаете… не знаю, как сказать… в общем, ходил я сегодня в цех этот, с начальником разговаривал… сил моих нет больше – тянет туда. Крепился всё, не ходил… а сегодня не выдержал. Сходил – и вижу: не могу. Парень там, в солдатском ещё, месяцев шесть, может, только как демобилизовался, работает, а я смотрю – и всё во мне так и трясётся: ну почему, думаю, он, а не я, почему он, за что ему такое? И цех там новый, и станки новые, и детали другие – я такие, сколько лет на заводе, ни разу не обрабатывал… Устал я, Владимир Петрович. Свежего хочется…

– Та-ак, та-ак… – снова проговорил Цымбал, и Дерюнов решился посмотреть ему в глаза, – они усмехались, и рот у Цымбала тоже кривился в усмешке. – Ну чего ты, Дерюнов, ровно ребёнок? Тот увидит новую игрушку: «Дай! Дай! Купи!». Вот и ты… Не ожидал. Ты же взрослый мужик. Не мальчик. Ну чего тебе тот цех? Будут и у нас такие станки, подожди.

– Не могу, Владимир Петрович… – Дерюнов сжал перегнутый козырёк, услышал, как сломалась вшитая в него картонка, и как-то вяло, замороженно подумал, что кепка испорчена, теперь только – для цеха… – Извёлся весь. По ночам, не поверите, сплю плохо… Как на духу говорю! Сосёт и сосёт. – Он хотел поднять руку, показать на грудь, на то место под ложечкой, где у него тяжелело, будто камень ложился, когда он думал обо всём этом, но ему показалось, что красиво выйдет, как в кино, и он опустил руку снова на колени. – Сосёт и сосёт, и спасу никакого нет…

– Та-ак… – в третий раз проговорил Цымбал. Помолчал и ткнул себя в грудь пальцем: – Погляди на меня! Как принял цех двадцать пять лет назад, так и сижу. Было мне тогда тридцать четыре, а сейчас посчитай, сколько? Всю жизнь! – Он усмехнулся, погладил лысину и поскрёб морщинистую щёку. – Ясно?

Дерюнов снова посмотрел Цымбалу в глаза – они у него были усталые, старые, в красных склеротических прожилках.

– Так ведь и я, Владимир Петрович, тринадцать лет в одном цехе. До армии – два, да потом остальное. Не летун ведь.

– Та-ак… – вновь протянул Цымбал, и Дерюнов понял: вот оно, вот оно, то основное, чего он боялся, что, конечно же, должно было остаться напоследок. – Можешь, конечно, уйти, не имею я права тебя задерживать. Но другое есть у меня право: не подписать тебе перевод. В цехе людей не хватает, не могу я ими разбрасываться. Понятно? Пиши заявление – по собственному желанию, – уволю, закон за тебя: две недели – и свободен, устраивайся в свой двадцать первый. Но ведь у тебя ж очередь на квартиру подходит?

– Подходит.

– Значит, пропадёт. А ведь к концу года ордер выписали бы.

К концу-то года выпишут… Да, переехав, в другой цех не перейдёшь – вот когда неловко будет это сделать. Не перейдёшь, нет, совесть-то, она… А если потом, через года два – так всё уже будет забито в двадцать первом под завязку. Сколько туда лыжи навострило – экая там у начальника цеха очередь…

– Значит, Владимир Петрович, – спросил Дерюнов, глядя себе на колени, и руки у него невольно, словно бы сами собой, опять сложили козырёк кепки пополам! – Значит, не дадите перевода?

Цымбал мотнул головой:

– Не дам. И не сердись, не обижайся. Не могу. Цеху план выполнять надо.

 

6.

День стоял ясный, по-настоящему весенний, небо было чистое, глубокое – без единого облачка было небо.

Дерюнов сидел на скамейке в скверике возле проходной, положив кепку со сломанным козырьком на колени, и тёплый сырой ветерок шевелил ему волосы. На трамвайном кольце то и дело трезвонили трамваи, и женский голос, усиленный репродуктором, говорил что-то приказывающее, но что – было непонятно, ветер относил слова в сторону. В голых ветвях деревьев галдели птицы, вдруг снимались всей стаей и перелетали на другую сторону сквера.

Дерюнов знал, что нужно торопиться домой, – дочь, наверное, уже вернулась из школы, но как вышел из проходной, так и сел, и не было сил подняться. Он не курил, просто сидел, засунув руки в карманы и забросив ногу на ногу, смотрел перед собой, и в голове у него было совершенно пусто, ни единой мысли. Лишь время от времени словно бы кто-то другой, рядом где-то, произносил с нервным, злым смешком: «Эх, ёлки-палки!..» – и было странно, что слова эти звучали всё-таки в нём самом.

Иногда мимо него в сторону завода проходили люди. Дерюнов взглядывал на них – это были близко живущие от завода итээровцы, возвращавшиеся с обеда, – провожал взглядом и снова молча глядел перед собой – на пыльный, в подтёках растаявшего снега фонтан, голые ветки деревьев, усыпанные чёрными комочками птиц, серое здание мастерских ПТУ за ними.

Сколько так прошло времени, Дерюнов не знал. Но люди перестали проходить мимо него, и он почему-то заметил это, а вслед за тем вдруг почувствовал, что хотя и весенний, тёплый вроде бы день, но сидеть – не идти, и его давно уже познабливает. Но и обнаружив это, он ещё некоторое время сидел, глубже втиснувшись в воротник и прижав локтями пальто к телу, чтобы не поддувало, потом наконец взял с коленей кепку, посгибал козырёк, словно бы проверяя, действительно ли он сломан, и встал.

– Вот так, – сказал он вслух. – Значит, вот так…

 

7.

Дочь была уже дома. Она сидела на кровати, читала книгу и. жевала смолу, чёрным блестящим комочком перекатывавшуюся по зубам.

– Я есть хочу… – сказала она, вынимая смолу изо рта. – Ты говорил: ненадолго, а я уже час сижу. Тебя всё нет и нет…

– А сама в холодильнике пошарить, суп разогреть не могла? Не маленькая уже.

– Я тебя ждала! – обиделась дочь.

– Ну-ну! – Дерюнов подошёл к дочери и снял с кровати. – Сейчас поедим. Не фырчи. Я торопился, да вот не успел. Извини. К Цымбалу, начальнику цеха, ходил, долго ждать пришлось.

– А чего ты к нему ходил?

– Э, чего, доча… Ну, он же начальник цеха, а я в цехе работаю, одно дело с ним делаем, вот и нужно было поговорить… Иди зажигай керогаз. Организуем сейчас обед.

Дочь ушла на кухню, а он открыл холодильник, стал вынимать кастрюльки, заглядывать в них – искать то, что велела жена разогреть на обед. «Чего я к нему заходил? – бормотал он вполголоса. – Чего я к нему заходил? Надо было, вот и заходил…»

– Что ты говоришь? – спросила дочь за спиной.

Дерюнов и не слышал, как она вернулась.

– Это я так, сам с собой.

– А я уже всё зажгла. Давай, что отнести?

Когда они пообедали, было уже около трёх часов. Солнце понемногу уходило из комнаты, только возле самого окна на стене лежала узкая жёлтая полоса.

Дочь села за освобождённый от посуды стол, разложила перед собой учебники и тетради, а Дерюнова потянуло в сон. Так обычно бывало с ним в последнее время: ночью не спит, а днём зевает и зевает. Он развернул ширму и, не раздеваясь, прилёг на кровать. И тотчас, как опять же обычно было с ним в последнее время, провалился в сон, будто в яму, и показалось, открыл глаза через мгновение, но в комнате было уже по-вечернему серо: солнце ушло за угол, и окно оказалось в тени. Дерюнов посмотрел на часы – следовало собираться за сыном, брать его из детсада. Ну и хорошо, что поспал, сказал он себе. В третью всё же идти…

– Мне ещё арифметика. Две задачки и семь примеров, – сказала дочь, когда он с полотенцем в руках вышел из-за ширмы.

– Вечером проверю. Пиши аккуратней.

Он сполоснулся под краном, вытерся, оделся и спустился на улицу. Небо по-прежнему было чистое, высокое, но солнце уже склонялось к горизонту, и на востоке голубизна его приобрела как бы глянцево-влажную глубину. На заводе окончилась смена, улицы были полны людей. Женщины шли с распухшими сумками и авоськами. Пофыркивая синеватым дымком и натужно гудя, прокатил автобус с открытыми створками дверей, набитый по самые подножки.

Группа сына была на улице, и сын увидел Дерюнова через решётку, подбежал к воспитательнице, ткнул в сторону решётки рукой и, когда Дерюнов подошёл к калитке, нёсся уже к нему со всех ног.

– Я Марь Ванне сказал! – крикнул он на ходу.

– Ну, сказал – значит, идём. – Дерюнов взял его за руку, и они пошли по узкой асфальтовой дорожке, тянувшейся вдоль железобетонной изгороди детского сада, на улицу.– На стадион хочешь?

– Хочу, – сказал сын. – Там что, футбол?

– Почему – футбол?

– Хоккей?

– А-а, – понял Дерюнов. – Не знаю, посмотрим. Для хоккея вообще-то уже поздно, лёд растаял.

– А по телевизору они играют.

– Там, сына, искусственный лёд. У нас здесь такого нет…

Сын спросил, что такое искусственный лёд. Дерюнов ответил. Тогда сын спросил, какой лед в холодильнике, и потянулась бесконечная вереница вопросов. Дерюнов отвечал, но в то же самое время постоянно ловил себя на мысли о нынешнем разговоре с Цымбалом, на том, что вновь и вновь вспоминает, как ходил по тому захлебнувшемуся голубым светом новому цеху, как позванивала стружка на транспортёрах в серой глубине бетонных траншей, как по-необычному глядели с суппортов нового станка рукоятки скоростей, как тот парень, сидя на детали, подгонял к риске фрезу – сверкающий транзистор груши с удочкой, шланга в руках, и не надо ему бегать туда-сюда…

Вот оно что, время-то, делает. Ведь когда служил, так, случалось, снилось по ночам, что стоит у станка, в руках – груша, и фреза с хрустом, равномерно и мощно грызёт металл, выбрасывая тугие дымящиеся полукольца стружки. А то и просто, наяву, в карауле где-нибудь, так вдруг сожмёт в груди, что хоть ори: за минуту бы, кажется, у родного своего станка постоять десять нарядов вне очереди отпахал…

Да, вот по этому самому станку, на котором работаешь, тосковал. А теперь смотреть на него – сил нет. И каждую деталь будто в лицо знаешь, за тринадцать-то лет работы присмотрелся, повторяются ведь они. Машины-то одни и те же идут, и детали у них – одни и те же, а какие другие машины есть – те за другими цехами расписаны.

Так вот поработаешь в цехе ещё годика три-четыре, и в Егора, гляди, превратишься. Должен же какой-то интерес быть? Не только ведь деньгу гнать! Сметку настоящую потеряешь – зачем она, всё знакомо же! А придут потом, вправду, программные какие станки – не сможешь работать, стар стал переучиваться-то… Эхма!

 

8.

– Они спят? – спросила жена.

– Я думаю.

Дерюнов встал, нашарил тапки и выбрался из-за ширмы. Он опёрся о стол и наклонился над дочерью. В темноте смутно белело её лицо, слышалось ровное сонное дыхание. Дерюнов разогнулся и, на ощупь обходя стол, пошёл к кровати сына.

В щель под дверью проникал свет из коридора. Когда Дерюнов проходил мимо, в эту жёлтую полоску просунулась и насторожённо корябнула по полу кошачья лапа. Дерюнов приоткрыл дверь, и кошка ступила через порог, остановилась, будто готовая, если ей скажут, тут же убежать обратно, на улицу. Дерюнов подтолкнул её ногой в глубь комнаты, и она шмыгнула куда-то под раскладушку.

Полоса света, косо прочертившая комнату, задевала кровать сына. Дерюнов шагнул к кровати и увидел, что сын лежит на спине с раскрытыми глазами и смотрит на него.

– Чего не спишь? – спросил Дерюнов.

– Я уже спал. Я только так, поглядеть проснулся, как ты Мурку впускаешь, – быстро сказал сын, повернулся на бок, устроил руки под щёку и закрыл глаза. Но тут же он снова открыл их: – А на работу ты пойдёшь?

– Пойду, – сказал Дерюнов. – Спи.

Он закрыл дверь, прошёл обратно за ширму и лёг.

– Слышала?

– Слышала, – прошептала жена. – Это надо же. Чего он не спит?

– Может, я его разбудил.

– Это надо же, – повторила жена. Повернулась, обняла Дерюнова и легла ему головой на плечо. – Скорей бы уж квартиру получить…

Дерюнов промолчал. Жёлтый свет от уличного фонаря проникал в комнату, и, как обычно, на стене отпечатывалась неясная, размытая тень от ширмы. По коридору ещё ходили соседи, разговаривали, слышно было, как поскрипывают половицы. Жена начала засыпать.

– Кать, – позвал Дерюнов. Она не отозвалась, и он тронул её за плечо, позвал снова: – Кать, слышишь?

– Чего? – спросила жена, поднимая голову. – Я сплю уже.

– Нет ещё, – сказал Дерюнов и повернулся к жене лицом. – Слушай-ка… я у Цымбала нынче был.

– Ну и что? – сонно отозвалась жена.

– Ну, Кать… Не понимаешь, что ли? О переводе я говорил.

– О переводе? – Жена приподнялась на локте – Дерюнов не увидел, а почувствовал это – и наклонилась над ним: – Да ты что, Валя!

Что ты в самом деле… Ну, ведь не согласился он?

– Не согласился.

– Оно и понятно. – Жена легла, снова обняла Дерюнова и тихонько засмеялась: – Ох, и глупый ты мужик! Что, разве не ясно было?

Дерюнов набрал полную грудь воздуха, перевёл дыхание и, глядя в сторону, на стену с размытой тенью от ширмы, сказал:

– А я ведь всё равно, Кать, уходить хочу. Не могу больше…

Жена не ответила, и он повернул голову, потряс её:

– Слышишь?

– Слышу. – Она подняла руку, провела по ширме, натянутая материя негромко зашуршала под ладонью. – Эх, Валя… Как переходить тебе, сам подумай?

Она тоже, как и Дерюнов, говорила в сторону и всё водила и водила рукой по ширме, и Дерюнову казалось, материя шуршит так громко, что дети сейчас проснутся.

– Всё верно говоришь, Кать, всё верно, – пробормотал он, сел на кровати и снова нашарил ногой тапки. – Всё верно… Спи давай, поздно уже. Я-то соснул тут днём…

Он встал, прошёл к стулу и достал из кармана пиджака «Беломор». «Всё верно…»

– Пап, ты Мурку выпускать? – услышал он шёпот сына.

Дерюнов прошёл к его кровати и присел на край:

– Опять не спишь?

– Я сплю. Я жду, когда ты Мурку выпускать будешь.

– А я не буду. – Дерюнов нашёл в темноте голову сына и взъерошил ему волосы. – Она не хочет.

– Тогда я буду спать. Маленькие мальчики и девочки ночью должны спать.

– Точно, сына. Должны спать. – Дерюнов ещё раз потрепал ему волосы, встал и вышел в коридор.

 

***

«Общественный» свет уже выключили. Дерюнов добрался до кухни и щёлкнул выключателем. В чёрном окне, как и прошлой ночью, блескуче и нечётко отразилась кухня, отразился он сам – в майке, в тренировочных штанах, с упавшими на лоб волосами.

Дерюнов гребанул волосы со лба пятернёй, достал из ящика стола спички, сел на табуретку лицом к окну, закурил и долго сидел так, глядя прямо перед собой, забывая стряхивать пепел. Наконец папироса кончилась, задымила бумагой, и он очнулся, глубоко вздохнул и хлопнул себя рукой по колену: «Точно, сына! Маленькие мальчики и девочки ночью должны спать».

Он встал, погасил папиросу, выбросил её в ведро, и вдруг до него дошла вся глупость этой внушённой сыну – им, женой, воспитательницей в детском саду – формулы: маленькие мальчики и девочки ночью должны спать. Должны! Да не должны, а не могут иначе, как и взрослые не могут; не поспят ночью – свалятся днём: природа требует.

Держась рукой за грудь, Дерюнов прошёлся по кухне, достал новую папиросу, закурил и сразу же погасил.

Что говорить: должен – не должен, когда всё внутри тебя требует одного. Когда тебе просто необходимо сделать это – иначе сердце не выдержит и разорвётся…

И показалось: он снова услышал шуршание материи под ладонью жены и её голос: «Эх, Валя… Как переходить тебе, сам подумай?» Но он, вместо того чтобы пробормотать: «Всё верно говоришь, Кать, всё верно…» – он ударил кулаком о край кровати, зашибся, затряс рукой и, заглатывая слова, задыхаясь, зашептал: «Кать, надо! Надо… Это ж не баловство какое, пойми ты… Не блажь это, Катя. Мы ж на работе-то своей треть жизни проводим. Думаешь, квартира плохая – жить нельзя, а работать неинтересно тебе, как трактором тащишь себя – жить можно? Хлебом душу-то не накормишь ведь…»

– Чего это ходишь, бормочешь? – донёсся до него чей-то голос.

Дерюнов очнулся, увидел – в дверях стоит соседка, и глаза у неё любопытствующие.

– А вот думаю: выключать свет, не выключать? – сказал он. – Коли уж у меня мода такая – по ночам курить и свет не выключать, так я вот и думаю: нужно уж модным до конца быть.

Соседка ошарашенно помолчала, потом все так же молча повернулась и ушла в свою комнату.

Дерюнов сел, встал, снова сел…

Ну, в этом году не получит, в следующем не получит… да нет, бред, чепуха – получит когда-нибудь, и не через сто лет, не учтут разве, что у него вторая очередь на квартиру была? И жили в этой комнате – ещё пожить можно, это уж настроились переезжать, так кажется, будто нельзя…

Стараясь не шуметь, Дерюнов вернулся в комнату. Все спали, и сын – тоже, присвистывая заложенным носом. «Надо бы к врачу его, – подумал Дерюнов. – Полипы, что ли…»

Он нашарил под столом приготовленный к завтрашнему дню портфель дочери и снова притворил за собой дверь.

Он прошёл на кухню, достал из портфеля ручку, вырвал из середины только что начатой тетрадки лист, устроился за столом и стал писать: «Начальнику цеха № 82 Цымбалу В.П. Заявление». Тут он остановился, обдумывая те слова, которые предстояло написать в самом заявлении, и наконец решился: «Прошу уволить меня по собственному желанию в связи с уходом на работу в цех № 21». Подписался, поставил дату – завтрашнее число и некоторое время сидел, не двигаясь и не читая сочинённой бумаги. Потом поднялся, сунул тетрадь с ручкой обратно в портфель и закрыл его.

Заявление, аккуратненькое, чистое, не измятое, одиноко лежало на столе, и Дерюнову было страшно дотронуться до него… Но наконец он решился, быстрым движением снял листок со стола и перегнул, старательно и сильно проведя по сгибу пальцами…

Часы на руке показывали уже двадцать минут двенадцатого. Пора было собираться на смену.