Армянский код бытия

№ 2024 / 3, 27.01.2024, автор:  Александр БАЛТИН

 

«Бессмертные повелевают…» – название первой книги Паруйра Севака знаково. Свидетельствуя о безвестности поэтического источника, оно словно приоткрывает тайну оного… Поэзия творится бессмертием и для бессмертия. Ритмы Севака вошли в пантеон всемирного художественного слова с нежной властностью и мудростью, таящейся в сияние слова.

 

От слова о д и н о ч е с т в о

дрогнет и воздух в комнате.

И я осознаю, что у человека

самое слабое место – глаза.

Когда застывает взгляд, говорят:

кто-то должен прийти.

Если это не ложь, то доброта,

и родилась она от бессилья, и только.

                       (пер. О. Чухонцева)

 

Сложная спутанность мира, который сам, в сущности – прихотливый интеллектуальный орнамент, – находит бликующее отражение в зеркалах произведений Севака, ведь как сложно вывести доброту из бессилья, а так и получается порой. Завораживает взгляд поэта на вещи и явления мира, словно угол своеобразия отливает погружением в разные сердца, разные судьбы:

 

Ты проходила…

Казалось, весь вечер был твой,

вечер весенний –

и ты проходила лёгкой походкой.

Будь платье со шлейфом,

я мог бы сказать:

за тобой и вечер, как шлейф волочился.

               (пер. О. Чухонцева)

 

Мерцает розовато армянский туф, давая своеобычные оттенки льющимся строкам. Иногда – шуршащим шёлком, собирающим тени так, будто в них ключ к разгадке тайне бытия:

 

Но ты была в платье коротком

и в складках колен собиралась вечерняя темь,

пока на плечах золотел догорающий день…

                     (пер. О. Чухонцева)

 

Темь и тень союзны, и из первой словно выкроены вторые…

Стоическое отношение к себе окрашено ощущением ранней смерти:

 

Стареем, Паруйр Севак!

Стареем, дорогой!

Всё меньше и меньше

 бродим –

не остаётся времени.

Редко грустим

без причины –

слишком много причин.

Мало читаем –

много пишем.

Много думаем –

мало спим.

Потому-то слово

«бессонница»

стало для нас панацеей,

чтобы хоть как-то

нервы расшатанные успокоить…

               (пер. О. Чухонцева)

 

Верёвочно разматываясь, стих полнится и пенится своеобразной магией, и, изливаемая в мир, она вызывает нежность, сострадание…

Признание в многодуманье, как отрицание сна: уже больше отнимающего время, чем восстанавливающего силы. Мысль вибрирует; мысль влечёт на собой ощущения, всё облекается в словесную плоть, давая мир неповторимости.

Советское, звонкое… возможно – с отзвуком Маяковского – вспыхивает в недрах строк:

 

Сорок

лет –

это зрелости возраст,

когда

виски покрываются

сединой…

А ты, Октябрь,

для истории –

просто

парень,

пытливый и озорной.

          (пер. Р. Рождественского)

 

До старости Севаку, ушедшему в сорок семь, не суждено было дожить.

Провидчески-горькие, но и стоические строки о родине, об армянском коде бытия, снова – тонко завитые, верёвочно-закрученные:

 

И мы, как тот

маленький скромный

цветок,

Не только не выпрямили

 стебелёк,

Что шесть злых

столетий изогнутым рос,

Под корень сломали его

 в этот раз

Те руки, что варварски

 мучили нас, –

Османская Турция,

взявшись всерьёз,

Решила прикончить

армянский вопрос

    (пер. Г. Регистана)

 

Севак щедро раздарил себя миру, увеличив в нём количество таинственных сияний, присущих подлинной поэзии. Раздарил, погибший в автокатастрофе (с женой), проанализировавший художественно столько различных катастроф – так, чтобы их не было, чтобы мир купался в сплошной радуге – в том числе: поэтической.