Бездны Андрея Бычкова

№ 2023 / 36, 15.09.2023, автор: Александр БАЛТИН

1

Книга, комбинирующая жанры, интереснее и насыщеннее представит автора, его индивидуальные арки и мосты, его истолкование алхимических пластов культуры: таков сборник эссе, статей, рецензий, интервью, объединённых в томе Андрея Бычкова «Лучше Ницше, чем никогда»…

Игровое название свидетельствует об отношении к тексту. Но в случае Бычкова речь идёт об игре, исполняемой всерьёз, поскольку и жизнь всерьёз, и Джойс в не меньшей степени… Ибо в «Разговоре с Джойсом» вопросы будет задавать ирландец, узнавая и уточняя, как строится мир Бычкова: мир вполне праздничный, вспыхивающий лентами юмора и расширяющийся постоянно и постепенно, чтобы захватить как можно больше культурных институций, и с тем – остаться в действительности литературы, а значит и в истории вообще. Это ли не мечта всякого сочинителя?

Рассказ и эссе прихотливо соединяются в интеллектуальный словесный орнамент – и произведение «Капитан без правил» резко прочерчивает реальность туго оформленной, как сердце каштана, стилистикой:

«Пешие, конные, вооружённые, мы продвигались, как вырезанные из коры сновидений, не зная вкуса сердцевины, забвения, имени и закона. Мы продвигались по усталой равнине, выжженной чёрным солнцем, ослепительным в своей усталости, в своём сияющем изнеможении стоять в высоте, сколько захочешь, радоваться чьей-то боли, находить наслаждение в своей нестерпимости».

Скупо стоящие слова не оставляют возможности критическому скальпелю проникнуть в организацию оных.

Бычков – автор ярких романов, но в книге «Лучше Ницше, чем никогда» представлены краткие жанры, и беседа с писателем превращается в увлекательное действо онтологического порядка, перевитое лентами эсхатологии.

Писатель учит рисковать – в том числе своих студентов. Он учит их своеобразной эзотерике бытия, где инициацией является слово. И погружение в его глубины даёт альтернативные варианты яви, противостоящие скудости обыденных окон, из которых вынужденно глядит большинство.

В эссе, давшем название книги, мир рассматривается, как текст…

Загораются иероглифы знаков, давая имена явлениям. Исследуя современность и былое, писатель ищет универсальных форм оценок, критериев…

Человек – это знак выше социальности. Мера, которой определяется мир, должна быть человекоёмкой. И горе горам людским, если станет иначе.

Гуманистические огни – ведущие. На них идёт писатель, расшифровывая бесконечную сложность мира.

Интересно утверждение, превращающее Ницше в самого русского из писателей, в этакого… Достоевского наоборот.

Да, своеродный хаос Ницше, сгущённость душевных сил, мятеж и протест – всё это русское, очень знакомое и по векам истории, и по собственной жизни многих, если заглянуть в свои бездны и быть честным с самим собой.

Резко прочерчиваются тезисы «Транс-идиотизма» – эссе, начинённого спорными моментами (как же без спора, хотя творчеству, понятно, больше соответствует тишина).

Человек проигрывает… изобретает… придумывает. Человек изобретает собственные продолжения, и тексты здесь – один из вариантов рукотворного бессмертия. Или – мозготворного.

Образ Юрия Мамлеева интересно рисуется из краткого мемуара. Он рисуется и бытовыми красками («Мамлеев любил борщи»), и суммами рассуждений, приводящих к новым пластам творчества. И подобная комбинация даёт очень живой остров-образ интереснейшего писателя-мыслителя.

А вот парадоксальное эссе «Неестественный отбор – нелёгкое предстояние». Впрочем, парадоксальность условна, как реальность, обладающая в высокой степени чертами Протея, ибо утверждение, каким начинается эссе – Мы живём в эпоху не Эсхила, а Пиара – берёт за горло современность. Приговор ли? Отчасти, но и – повод к анализу.

Бычков утверждает – в одном из интервью – что пишет для избранных. Что ж?.. Таков вариант выживания литературы в года, когда аудитория сжимается шагренью, не предлагая новых участников, и точечная адресация к персонажам бытия эстетически развитым и духовно зрелым говорит о благородстве выбора автора, что, умножаясь мерой своеобразия и мастерства, интересно демонстрирует книга «Лучше Ницше, чем никогда».

 

2

Фон Триер дерзновенен. О! Он задаётся целью опровергнуть кинематограф жизни своим кинематографом и, смещая углы и показывая необычные ракурсы реальности, навязывает условия своего представления о бытовании на земле зрителю…

Дерзновение прозаика Андрея Бычкова самостоятельно. Но используя имя известного режиссёра в названии романа, а потом и в устройстве оного, автор словно отсылает к смене парадигм, к игре, исполняемой смертельно всерьёз, к градусу повышенного восприятия яви.

«Секс с фон Триером» – роман, отправляющий так далеко, как датчанин и не мечтал. Русская плазма бытия кипит и булькает, а существование здесь, на земле, в вихре вечного вращения юлы юдоли отдаёт трауром: увы, уже по месту рождения.

Вы представляете, что такое Васингтон? Нет, ничего общего с официальной американской столицей, ну то есть совсем. Не думайте, что так говорит пришепётывающий, не способный правильно произнести названия, ибо Васингтон – это крематорий, обозванный так жителями окрестных деревень. Крематорий, куда свозятся трупы из крупного областного города (пандемия берёт за горло этот отсек человечества).

Всё на отсеках – каждый в своём. И как тут ощутить и понять, что человечество единый организм? Как поверить в это?

Старый русский философ Фёдоров улыбается, привстав со своего сундука, но философия Андрея Бычкова больше схожа с философией жизни, с экзистенцией, данной в красках и образах.

Поначалу кажется, что краски будет две: белая и чёрная, причём последняя превалирует. Однако по мере продвижения вглубь текста, согласно спускам в любую страницу, количество красок увеличивается. Зажигается фиолетовое сгущение.

Декорации выстраиваются плотно. Курчавый лес – словно сам из себя – даёт портрет медведицы как полноценный и полновесный образ, с которым придётся считаться буквицам людей.

Зелёное наползает на бурое. Особый отлив – солнце – золото, переходящее в красные взмывы.

Проза Бычкова музыкальна. То струнные зазвучат, но загудит стволовая мощь органа, то фортепьянные брызги разлетятся хрусталём.

Роман усложняется – он творит новые и новые реальности, ибо оказывается постепенно, что сценарист – наш, русский, – создав космогонию сценарного текста, посылает его датчанину, да так, что тот не может отказаться от возможности реализации оного.

Загораются огни фильма. Фильм в романе? Почему бы и нет: ведь действительность, творимая Бычковым, поразительно многослойна.

Пыхтит крематорий. Дымят трубы…

Есть, впрочем, в своеобразии стилистики писателя нечто босхианское, завораживающее и поражающее, сложно комбинирующее элементы фантазий и игры разума. Не сойти бы с ума, ибо:

«На кухне кипятился бутербродами чай, и молодой человек, разложенный на священную пыль, фосфоресцирующую по углам, на электроны, бодро уже был доставлен каретою, разговаривал он с микробами, в очках выползали они, садились крупно за разговор и сосали они разговор…».

Плотно и парадоксально, будто собственный язык изобретается. Так Андрей Платонов, насыщая фразу алогичными корневыми решениями, предлагал свой язык. Но у Бычкова не прочитывается горизонта схожести с Платоновым…

С кем? Писатель не живёт без корней. Может быть, с Набоковым? Есть в тексте Андрея Бычкова неистовая изощрённость, тонкие лучения необычных эпитетов и словосочетаний.

Своя азбука бытия.

«…действие начинается после конца» – утверждается в романе. По логике всего – бытия в том числе – всё движется к финалу: и человек, помещённый внутри сценария, раскрывая коды собственного бытия, тоже.

Естественность дыхания отличает тексты Бычкова. Они угадываются как будто – в смутных областях грядущего – и, угаданные, увиденные, переносятся на бумагу, вспыхивая самоцветами фантазий и корой конкретики. На древесной коре даны сложные письмена.

Бычков словно тяготеет к праязыку, используя который можно дать абсолютно объёмные панорамы запредельности, творящейся в нас: там, где и начинается космос. Да, да, космос начинается в нас – прочтите роман Андрея Бычкова «Секс с фон Триером», и вы поверите в это.