БРАТСТВО РАЗНООБРАЗИЯ

№ 2022 / 44, 17.11.2022, автор: Владимир БЕРЯЗЕВ (д. АБРАШИНО, Новосибирская обл.)

Пассионарные волны, влияющие на человеческие социумы и цивилизации, оказывается, имеют и поэтическую составляющую. Живые небесные энергии, подобные ветру творения, которые время от времени накрывают своим дыханием те или иные земли и страны, способны оплодотворять и приходящие в мир души, наделяя их слухом-зрением сказителей, бардов, боянов. Таким образом обновляются не только этносы и державы, но и поэтические вселенные в рамках культурного пространства и пространства языка.

Наблюдая на протяжении вот уже лет сорока ситуацию с поэтическим словом на территориях Большого Алтая от Байкала до Иртыша, я прихожу к уверенному выводу, что поэтической пассионарностью в 40-е и 50-е годы были овеяны и насыщены земли от Горной Шории до степного Алтая, Барабы и Кулунды, весь юг Западной Сибири – земли древнеазийской Скифии. Ниже я подробно расскажу о плеяде новосибирского «Гнезда поэтов», но есть и ещё три поэтические величины всероссийского масштаба, которые появились на свет в Алтайском крае именно в этом пассионарном пространстве и в эти обозначенные мной годы, нёсшие в себе энергию и дар поэтической свободы – Владимир Башунов, Александр Ерёменко и Иван Жданов.

 

*

Вернувшись в 1986 году в Новосибирск, я погрузился в атмосферу живого общения с целой группой поэтов, доселе мне не ведомых, но воистину самобытных и подлинных в своём разнообразии, особости и богатстве лирических голосов. Будучи тогда весьма деятельным молодым человеком, я свой восторг от этого общения постарался донести до друга и наставника Александра Плитченко. Оказалось он всех их знает ещё с юности – по литобъединению Ильи Фонякова, посему особо убеждать не пришлось, и мы, в условиях наступающей гласности, набросали план будущего издания. Было это, даст Бог памяти, в году 1987, сразу после выхода моей первой книги «Окоём» в Новосибирском книжном издательстве, где Плитченко на тот момент и работал ведущим редактором.

Но предстояло собрать и обработать рукописи, убедить всех участников в необходимости возвращения к поэтическому творчеству в новых, неподцензурных условиях, наконец, составить сборник, подготовив его к печати и включив в издательский план. Всё это не без труда удалось осуществить за два года, компьютеров и интернета тогда не было, первые экстишки от IBM появились уже в 1989-м, в сибирском отделении издательства «Детская литература», когда книга была на выходе. А вышла она в сентябре.

К моменту начала работы над сборником, многим из участников было под сорок, а некоторым и под пятьдесят. Жизнь в её перипетиях и извивах отодвинула поэзию на второй и третий план, со многими судьба обошлась весьма сурово. Шипилов перешёл на прозу, скитался со своей гитарой по городам и весям всея Руси, пытался штурмовать литературную Москву, но периодически срывался на грань бродяжничества – концертами и песнями своими он тогда ещё не мог зарабатывать, но популярность росла, как и опасности в ходе подобных скитаний. Жанна Зырянова к моменту сбора рукописей вообще какое-то время пребывала в местах не столь отдалённых, выпускала там стенгазету, пользовалась любовью и почитанием начальницы колонии, которая в итоге, в знак обожания и на память, отобрала у неё все рукописи стихов перед выходом Жанны на волю. Но многое удалось спасти и издать в моём издательстве «Мангазея» в виде книжек «Незванное» и «Граница снегов». Александр Денисенко выполнял тогда какую-то техническую работу в типографии «Советская Сибирь» и, слава Богу, не оставлял писания своего. Владимир Ярцев тянул лямку аграрного корреспондента в районной газете «Степные зори», но вскоре перебрался в Новосибирск и активно влился в наше братство. Анатолий Соколов, защитив диссертацию, преподавал философию в различных ВУЗах города, но давалось это ему нелегко в силу склонности к мизантропии. Иван Овчинников погрузился в русский фольклор, плясал и пел в ансамбле Асанова, не оставляя литературных посиделок в разных концах Энска. Более или менее благополучную с точки зрения обывателя по тем временам карьеру сделал Евгений Лазарчук в своём городке Куйбышеве-Каинске, какое-то время побыв на партийной работе, он стал редактором районной газеты «Трудовая жизнь».

Особо следует отметить Анатолия Маковского, который в силу своего социального статуса на тот момент и особенностей поэтики не мог пройти советские издательские ограничения, продолжавшие в конце 80-х действовать. Он это понимал и не претендовал. В последние годы своей жизни Маковский практически бомжевал: скитался по городам, ночевал по друзьям и знакомым. Он был очень глубоко душевно болен, и со временем ситуация усугублялась. Всё своё имущество и рукописи он хранил в клетчатой тележке на колёсах. Позаботиться о нём было некому – не было ни присмотра, ни ухода необходимого и достойного. Это был сибирский вариант Велемира Хлебникова из древнего рода Маковских: и предок, и мама его – художники. В киевской квартире мамы находилась бесценная коллекция передвижников, с его согласия её передали в музейную собственность, выделив Анатолию Владимировичу однокомнатную на окраине Киева. Из-за этой то квартирки с ним и расправились, как с беззащитным и открытым ребёнком, переведя в статус бесследно исчезнувшего.

 

*

Думаю, имеет смысл процитировать фрагменты моего предисловия составительского к тому, уже ставшему легендарным, изданию 1989-го года. Тогда я писал о том, что книга естественным образом возникла из необходимости восстановления оборванных связей поэтических поколений, из насущной потребности оглянуться и попытаться понять, что же мы утратили за годы небрежения к Слову как к искусству.

«Эта книга, хочется верить, – малый вклад в возвращение нашей литературе, поэзии её изначального смысла – увещевания «древнего родимого хаоса», который сокрыт под тонкой плёнкой повседневного бытования.

Поэт – не человек без профессии. Поэт потому и поэт, что он сумел преодолеть свою профессию и, в силу обострённой способности к восприятию, даже грубый материализм и быт переплавил, воплотил в поэтический опыт.

Авторы предоставляемого на суд читателей сборника родом из 60-х годов, из времени поэтического всплеска, времени надежд и… разочарований. Разные судьбы, разные характеры, неоднозначные взгляды на поэзию. Но всё-таки, в какой-то самой главной – трагической интонации душевного переживания, в том самом моменте преодоления – они близки…

И, кроме того, их, конечно же, объединяет юность, вольный дух литобъединения Ильи Олеговича Фонякова, студенческое и поэтическое братство. К счастью, ту атмосферу не смог вытравить даже полуторадесятилетний период духовной уравниловки.

Время, как замысловатый горный лабиринт, возвращает эхом через двадцать лет юношеский возглас, вырвавшийся от полноты и радости жизни. Но, увы, возвращает его искажённым, утратившим рассветные и чистые ноты молодого восторга.

Круг замкнулся.

Начинается новый круг…»

*

Теперь о сообществе, возникшем сразу после выхода в свет томика «Гнездо поэтов». Оно около десятка лет просуществовало на площадке издательств: сибирского отделения «Детская литература» и «Мангазея». Я не раз повторял в разных аудиториях и СМИ, что это были лучшие годы моей жизни. Это был своеобразный творческий клуб, где в свободной атмосфере проходили чтения, обсуждения, розыгрыши. Именно там зародились многие, впоследствии воплощённые, творческие замыслы. После выхода «Гнезда» стало ясно, что помимо официальной сибирской поэзии, не выходящей за рамки советских поэтических стандартов, существует целая плеяда своеобычных поэтов, значение которых для поэтической ситуации в Сибири, с сегодняшней точки зрения, трудно переоценить. Пренебрежение ригидными устоявшимися схемами «классической» советской поэзии, индивидуальность и подлинность поэтического голоса были характерны для всех «угнездившихся» под обложкой этого сборника поэтов. Кроме того, что издание этой книги позволило оживить поэтическую среду Новосибирска, результатом её появления стало и повышение статуса сибирской литературы в общероссийском масштабе. По сути, сибирскую поэзию по этой книге узнали, стали оценивать и изучать.

Именно Плитченко с его огромным редакторским и издательским опытом, безукоризненным поэтическим слухом смог понять масштаб произошедшего события. Именно поэтому в том же самом 1989 году, перейдя на работу главным редактором сибирского отделения издательства «Детская литература» он тут же постарался собрать под одной крышей представителей этой плеяды. Редакторами были приняты Владимир Ярцев и Евгений Лазарчук, Александр Денисенко стал корректором, Берязева с его издательством «Мангазея» пустили на постой в качестве арендаторов. А остальные птенцы «Гнезда» и близкие к ним сотоварищи-сочинители стали частыми гостями старого кирпичного двухэтажного особняка по улице 1905 года, 33. В этих стенах в конце 20-х и начале 30-х годов прошлого века проживал с семьёй и тремя детьми будущий глава советского правительства Алексей Николаевич Косыгин. Сколько было в этих стенах талантливого, яркого, искромётного, сколько было выпито и прочитано! У нас даже кочегар Герман был великим знатоком и ценителем литературы и поэзии, в частности. Когда, ближе к вечеру и согласно трудового распорядка, требовалось закрывать издательство, мы, желая продолжить общение, спускались к нему в подвал-котельную, где стихи и споры текли нескончаемым потоком до той поры, пока не кончится горючее.

Как вспоминал Денисенко, «мы тогда и думать не думали, что наше выстраданное «Гнездо поэтов» исторически окажется последним советским коллективным поэтическим сборником в славном граде Новосибирск». Но незабываемая творческая атмосфера и органическая связка двух издательств, государственного и частного, выдала ещё и три выпуска альманаха «Мангазея», и литературно-поэтическую передачу на областном радио «Слуховое окно», и детскую цветную газету «Старая мельница». Позже, с подачи Михаила Щукина, возник журнал «Сибирская горница», который просуществовал под руководством Щукина добрых полтора десятка лет, пока тот не перешёл главным редактором в возрождённые «Сибирские огни». В издательстве «Мангазея» вышел целый ряд знаковых книг: «Слон» Петра Степанова, «Ведьмины слёзки» Нины Садур, в 90-м вышли «Июлия» Станислава Михайлова, «Волчья грива» Александра Плитченко, «Стихотворения» Эрты Падериной, далее «Заблуждения» Маковского, «Незванное» Жанны Зыряновой, «Спартаковский мост» Анатолия Соколова, «Грустная память» Володи Ярцева, потом поэтические книги Сергея Панфилова, Юниля Булатова «В монастырском саду», Михаила Степаненко «На краткую разлуку». И всему этому, ещё раз подчеркну, дало толчок явившееся на свет «Гнездо поэтов».

Отдавая долги, осмысливая пройденное, с необходимостью понимаешь – какой подвиг был совершён нашим вождём и радетелем, который сам себя в юношеском стихотворении назвал «Пикассо районного масштаба». Эта неизменная самоирония Александра Ивановича Плитченко всякий раз его спасала и придавала силы. Но силы в один роковой момент кончились. Посему привожу ещё одну цитату из воспоминаний его тёзки, тоже Александра Ивановича – Денисенко, уроженца деревни Мотково – в адрес уроженца другой исчезнувшей деревни Чумаково:

«Сколько же он для нас, птиц, сделал: хорошего, доброго, долговечного, как свитое им любимое его детище «Гнездо поэтов».

Время течёт всё время…

В последнее время он торопился, большой, грузный, как Жан Габен, погруженный, ушедший в себя, он, вероятно, уже чувствовал, что загнал вороных своей судьбы, и потому работал без отдыха, на износ. И если кто-то пытался шуткой отвлечь его: «Всё, Иваныч, шабаш, полдень, адмиральский час: пора вермут пить…» – он только грустно улыбался и опять склонялся над компьютером, грудой рукописей и писем в «Горницу», статей в газеты и лишь изредка отшучивался: мол, мы, мужики, – двигатели внутреннего сгорания.

И всё чаще и чаще в его стихах явственно стала проступать мысль о том, что хочется идти обдуманно, не с праздными руками и рассеянным взором, а выбирая каждый раз осторожными стопами эту свою последнюю дорожку на малую Родину. Конечно, он тяжко страдал: дорвавшиеся до власти холуи устроили в своей «демпрессе» 90-х настоящую травлю. Плитченко: поэта, гражданина и патриота, так много сделавшего для своего города! За это и травили.

… За несколько месяцев до своего успения, осенью 1997 года Александр Иванович написал: «У меня есть родина. Не сознание родины, а чувство. Как чувство блаженства, как чувство тепла, света».

 

*

В своё время, ещё в годы моего руководства журналом «Сибирские огни» (лет этак 12 назад) меня попросили составить список действующих крупных поэтов. Я взялся, стал сводить разные направления поэтические в одну табличку, тут тебе и «Московское время», и СМОГисты, и метаметафористы, везде ряды поредели, но вот дошёл до русской партии и как-то совсем грустно стало, русских поэтов кожиновского круга повыкосило почти подчистую. Вспомнил статью Ст. Золотцева «Время гибели поэтов», которую и мы печатали в журнале, её можно отыскать в Сети:

«Сегодня – поэтов убивает само Время. Наступила уникальная по своей мертвяще-убийственной для поэтов – для самой поэзии, для возможности её генезиса – эпоха. Время, в коем действительно и уже во всей стране исчезает воздух, которым может дышать человек искусства. Тут нельзя ограничиваться такими терминами, как “коммерциализация отношений меж людьми”. И не в одном лишь разрушении былой издательско-редакционной системы тут беда. Хоть издай свою книгу тиражом в полмиллиона (если найдёшь спонсора), хоть небывало дивную поэму напечатай в “Новом мире” или в “Нашем современнике”, – не услышат. Не заметят. В безвоздушном пространстве не слышны, не могут распространяться самые сильные и самые красивые звуки. Уничтожители России (как Империи) на сей раз – в отличие от своих предшественников в послереволюционные годы – преуспели: они стали “аннигилировать” прежде всего то духовно-психологическое состояние, в котором рождается и дышит слово поэта, в котором живёт его душа».

Вот мартиролог за прошедшие четверть века: Владимир Солоухин, Евгений Курдаков (Новгород -Усть-Каменогорск), Юрий Кузнецов (Краснодар-Москва), Владимир Макаров (Омск), Николай Колмогоров (Кемерово), Виктор Боков (Переделкино), Николай Тряпкин (Тверь-Москва), Николай Дмитриев (Москва), Николай Старшинов, Геннадий Касмынин, Виктор Лапшин (Галич), Станислав Золотцев (Псков), Светлана Кузнецова (Иркутск), Аркадий Кутилов (Омск), Владимир Башунов (Барнаул), Михаил Вишняков (Чита), Александр Плитченко (Новосибирск). Из относительно недавних – Михаил Анищенко, Глеб Горбовский, Владимир Костров. Вот, в дополнение, ещё трое, хоть и не принадлежавшие этому направлению, но любившие Россию до сердечной боли, до смерти: Борис Рыжий (Екатеринбург), Денис Новиков (Москва), Анатолий Кобенков (Иркутск).

А если говорить о поэтах «Гнезда», то, обозревая список имён, включённых нами в переиздание, наблюдаешь картину печальную – в живых на сегодняшний момент осталось двое: Александр Денисенко и Евгений Лазарчук. Да, говорят, что где-то в Испании, опекаемая дочерью, ещё жива Нина Митрофановна Грехова.

 

*

Любимый город пьян и сыт, и пьян.

И стыд-головушка и на голову выше…

Большой буран по русским деревням,

По деревням, да мы оттуда вышли.

 

Это тоже строки Александра Денисенко и приводятся они не случайно, ибо продиктованы великой любовью к той самой родине, к земле и к людям, на ней проживающим. Второе издание книги «Гнездо поэтов» мы решили составить несколько иначе, между двух Александров разместятся оставшиеся участники, причём Александр Плитченко по праву завершает книгу своими, полными драматизма и горестной надежды, выстраданными и оплаченными жизнью строками и строфами.

Отдельное доброе слово хочется сказать в адрес Михаила Щукина, ещё одного выходца из тех самых деревень. Он ныне с успехом возглавляет старейший в России журнал «Сибирские огни», и именно его энергией и волей удалось осуществить давнюю идею переиздания обновлённого «Гнезда поэтов». Необходимость оного уже давно напрашивалась, поскольку выросли новые поэтические поколения, а до многих читателей тот сборник тиражом 2500 экз. и стоимостью 1 рубль 10 копеек в советской ещё валюте просто не дошёл. Судя по количеству написанных о нём статей и диссертаций нужно, чтобы связь времён и спустя 35 лет не прерывалась. В интервью газете «Новая Сибирь» Михаил Щукин озвучил следующее:

«Моё личное мнение, что нужно ещё раз вернуться к сборнику «Гнездо поэтов», который давно стал библиографической редкостью. Я добавил бы туда несправедливо пропущенных поэтов. Такое мощное объёмное переиздание показало бы поэзию очень высокого класса».

 Мы так и поступили, дополнив переиздание четырьмя органически близкими авторами, помимо Плитченко здесь присутствуют Валерий Малышев, Анатолий Маковский и Нина Грехова.

 

*

Теперь, в финале этих заметок, следует сказать несколько слов в адрес того самого племени младого и незнакомого, о связи с которым, готовя переиздание, столь старательно радеют мои коллеги из оставшихся в живых (я и о себе в том числе) литераторов, экспонатов прежней эпохи.

Их пафос и их устремления в сбережении нетленным сокровенного поэтического слова – неоспоримы. Их желания – передать в сохранности грядущему веку свет «целомудренной бездны стиха», по гениальному выражению Николая Заболоцкого, – очевидны, оправданы и не подлежат никакому сомнению.

Что я могу добавить?

Есть у меня любимое высказывание француза, парижского парнасца середины 19-го века Теодора де Банвиля, которое я не устаю приводить: «Поэзия есть то, что сотворено и по сему – не нуждается в переделке», то есть раз и навсегда создано, воплощено в слове так, что это невозможно исправить или изменить – иначе сразу всё разрушается. Основа поэзии – звук, который диктует расстановку слов в единственно возможном порядке, разумеется, не вопреки смыслу. Но смысл приобретает в звучании глубину и многозначность, что позволяет подлинным стихам не стареть – как раз благодаря точности звукообраза, а алгебраическая формула единственно возможных строк, позволяет достичь эффекта запоминаемости, что является ещё одним аксиоматическим признаком настоящей поэзии.

Однако. Ох, это самое «однако»!

К началу третьего десятилетия 21-го века выясняется, что, по выражению Марины Кудимовой, «поэтической культуре, если её столько лет профанировать, просто неоткуда взяться». Но в почти подростковом эпатаже многих современных стихотворцев и стихотвориц «слышна и реакция на долгую замолчанность, на сталкивание в маргиналитет». Вот-вот, поэтической культуре неоткуда взяться. До тех, почти канувших в Лету, трудов нашего катакомбного существования поколению 30-летних неведомо как добраться, многие из них даже не слышали о некогда бывших, а сегодня почти забытых поэтах из 70-х и 80-х.

Есть слабая надежда, что кому-то из них таки попадётся на глаза этот труд и, может быть, это слово будет услышано и, паче чаяния, послушание наше на ниве русского стиха будет не напрасно.

А во последних строках моего письма я хочу привести собственные вирши-сочинения, это венок «Гнезду поэтов», сонеты, рождённые после подготовки в свет первого издания.

---

ВЕНОК

«Гнезду поэтов»

 

Иван Овчинников

 

Подмигнёт сухопарый пенёк,

Сымет кепку и оземь с размаха!

Старичок, мужичок, паренёк,

Неваляшка – расшита рубаха.

 

Вдарь копытом, сосновый конёк!

Спой зарю, деревянная птаха!

Край сосновый. И дом. И полок.

Крест сосновый. И лодка для праха.

 

Ой, не хватит ли Ваньку валять?!

Меж невестой и словом на «ять»

Раскатилось дурацкое поле.

 

Как тя звать? Скоморох или тать?

Что ж поёшь ты опять и опять

То о волюшке, то о неволе?..

 

 

Анатолий Маковский

 

Это нищенство, как ницшеанство,

В нём с пророчеством смешана ложь,

В нём безумная кривда пространства

Смотрит полем, где зыблется рожь.

 

Пуританство и русское пьянство,

Царский абрис и звание – Бомж!..

Но чисто вдохновенье шаманства,

Но божественна малая вошь.

 

Вечный Жид на сибирской равнине,

Агасферная зга в славянине!

Слава Господу, се – человек.

 

Дышит Слово в пустыне дурдома,

И на строки раскрытого тома

Сыплет мерный томительный снег.

 

 

Александр Плитченко

 

Кем даны тебе чаша и пояс?

И почто по-тюрецки ты сжал,

Взяв за горло, душой успокоясь,

Свой чеканного сплава кинжал?

 

Пей и плачь! — ты в Алтае по пояс.

Край за Камнем — моленье и жаль.

Возлелей же славянскую повесть,

Сохрани Беловодья скрижаль!

 

У оленных камней и балбалов

Скат небесный то синь, то опалов,

Нивы русы, неграмотен Бог.

 

А кинжал твой средь всех средостений

Домотканое слово растений

Высекает на скалах дорог.

 

 

Александр Денисенко

 

Нежный пепел отцовского дома

Он облёк в золотую слезу.

Верно, совесть спасал от погрома…

Видно грех свой держал на весу…

 

Когда стук покаянного кома

Отрезвил удалую бузу,

Тихо пала на скулы истома

И вспорхнули две флейты в лесу.

 

И, как прежде, в любви невредимый,

Заплутался он в сельве родимой –

За сельпо, где могильный бурьян.

 

И запел, как отравленный Сирин,

Как последний николка России,

Про блаженные кости христьянъ.

 

 

Анатолий Соколов

 

Этот камень имеет присоски

И лишь с виду, как свет, невесом.

Ты его называл «философским» –

Вслед за классиком, вслед за отцом.

 

Сын Сизифа, раб жизни бесовской,

Ты ворочал утопии том,

Пил, слабея, дар скорби отцовской…

Но за матерью, но за Христом

 

Узрел, кровью не выбелить флага,

Тщетна правда Архипелага…

Прокляв ложь искупительной мзды,

 

Ты побрёл от ослепшей сирени

По глухим островам поселений

До небритой российской звезды.

 

 

Валерий Малышев

 

Между рюмкой и пачкой «Памира»,

Словно спутанный коршун, кружа,

Выси знал он и чёрные дыры,

Дрожь наитья, пике куража.

 

Но замкнули на цепь алкаша,

Дали небо, да кровь оскопили –

Оккупирована, как пылью,

Мщенья духом лихая душа.

 

Мефистофель патриотизма

В Русь влюблённый до автоматизма:

«Геть, поганый космополит!» –

 

Реет коршун — недрёмано око –

В час пророка — на грани порока!

…Сам себя от себя сторожит.

 

 

Николай Шипилов

 

Как собака на чёрной водой,

Как русалка заплачет гитара…

Лихо семя разбойного дара,

Горек песен излюбленный рой.

 

Ты ль Перуном стоишь под водой,

Павший с кручи российского яра,

В хмель, на дно уходя от пожара,

Враль и бабник, гуляка седой.

 

Песню залил, а душу не спас…

Жёны в прошлом. Крутенек Парнас.

Бес лукав…

Но бывал ты поэтом!

 

Может быть лишь тогда и бывал,

Когда в рожи подонкам плевал,

Рвал гужи, ночевал по кюветам.

 

 

Евгений Лазарчук

 

Васильки среди серых небес.

Лошадиное омута око.

Там за Омкой, за степью далёко

То ль поэт, то ли мамонт воскрес.

 

Крутолоб, как научный прогресс,

Как прогресс, начертанием рока

Обречён покушенью на Бога,

Божий раб сей, членкапээсэс.

 

Как назвать василёк сорняком?

Где Россия? И что есть «горком»?..

Язвы духа – и те примелькались.

 

Чтоб не путали Кремль и срам,

Стал марксист восстанавливать храм

В непридуманном городе Каинск.

 

 

Жанна Зырянова

 

Не певать тебе над Светлояром

Ни зарянкой нежной, ни княжной.

Как ты? В теле сломленном и старом,

За тюремной разума стеной.

 

Где ты? По каким таким казармам?

Кто твой камердинер отставной?

И зачем к таким-сяким хазарам

Ты бредёшь за милостью ночной?

 

Кто ты? Среди призраков и мрака,

С ликом, словно скомканный картон…

Затонувшей молодости стон?

 

Тень?.. Иль на пожарище собака?..

Зеркалу шепнёшь, сходя с ума:

– Девы нет. Здорова будь, Чума!

 

 

Михаил Степаненко

 

Эту улицу звали Парижской…

Над оврагом халуп самострой.

Там вы братья, один и второй,

Жили с мамой под крышею низкой.

 

Страх-овраг – то ли в бездну трамплин,

То ль начало восторга и риска –

Мальчиковое облако визга

Тех, чьи бати ровняли Берлин.

 

Разверни же свой верный баян,

Труден путь, но ведь не окаян –

Сколько дружбы! И музыки сколько!

 

Шорох вётел и шум тополей,

В них вплетённый – весны веселей –

Голос мамы, прислушайся только…

 

 

Юниль Булатов

 

Ты закаменской гордой шпаны

Не забыл боевую присягу –

Допускали в друзья пацаны

Через первую кровь, через драку.

 

Тот ли привкус вина и вины

На губах не растаял поныне?

Вы победного горя сыны,

Не поспевшие к лютой године.

 

Сквозь трущобы, бараки, шалманы –

В чемпионы, а кто – в атаманы,

Выходили твои кореша.

 

Сам себе, для себя, а капелла,

Ты запел, по сему, прикипела

Не к булату, а к слову – душа.

 

 

Нина Грехова

 

Ангел смерти учил тебя плачу

В красном тереме, в хоре сирот.

На роду, знать, беду-неудачу

Кликать иволге крайних широт.

 

В ранний утренник лишь, не иначе,

Воспевать можно гибели ход.

Ангел смерти учил тебя плачу

Над разливом озёр и болот.

 

Хромоногая птаха печали,

Жизнь прошла, он тебя разлюбил,

Скорби вещей лады отзвучали,

Полиняли и трепет, и пыл.

 

Не ходи моя радость в тальник –

На охриплый, на старческий крик.

 

 

Владимир Ярцев

 

Если чиркнуть о небо синицей,

То проклюнется солнечный луч,

И осыплется, свеж и скрипуч,

Снег с упругой февральской страницы.

 

Тихий путник с алмазною спицей

Вновь возникнет у каменных круч

И позволит сосульке разбиться,

И поверит, что свет неминуч.

 

Кто ты – юноша, муж или старче?

Чья-то аура ярче и жарче,

Ты в тени, но сияют друзья.

 

Тихий путник обводит по кругу

Музу — общую вашу подругу.

Так целуйте же руку ея!