ЧЕГО МЫ НЕ ЗНАЕМ ОБ АБАЕ И ЕГО ВЕЛИКОМ ПЕВЦЕ (Часть 3)

Рубрика в газете: Мы – один мир, № 2018 / 29, 03.08.2018, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

 

Окончание. Начало в № 27, 28

 

 

Новые атаки на Ауэзова

 

В конце 1951 года казахские элиты оказались вовлечены в новый скандал. Вновь ожесточились споры о прошлом республики. На этом фоне кое-кто обвинил Ауэзова, а заодно и московский журнал «Знамя» в потакании националистам. В ответ главный редактор столичного «толстяка» Вадим Кожевников организовал сравнение двух вариантов романа Ауэзова: тот, который обсуждали в редакции весной 1950 года, с тем, что вышел в «Знамени» осенью 1951 года.

 

«Опубликованный в журнале «Знамя» (№№ 8 и 9 за 1951 г.) роман М.Ауэзова «Путь Абая», – сообщил он 21 декабря 1951 года, – коренным образом отличается от ранее изданного на казахском языке варианта романа под названием «Ага Акынов».

После ознакомления с первым вариантом, редакция предъявила автору ряд существенных требований.

М.Ауэзов работал с коллективом редакции в течение целого года, и, в результате, создал новый вариант романа, в котором, на наш взгляд, полноценно реализовал поставленные задачи и успешно преодолел недостатки первого варианта.

В романе значительно развит показ жизни и социальной борьбы трудового казахского народа. Линия народа стала ведущей сюжетной линией нового варианта романа. Сейчас роман отличается превосходно написанными народными сценами. «Набег Базаралы» и новые большие эпизоды «потравы», «чёрных сборов», «гибель Исы» и др. – показывают душевное богатство казахского народа, его трудную жизнь, его способность к социальному протесту и являются лучшими страницами этого произведения.

Существенно развита в романе и тема дружбы казахского и русского народов и, одновременно, усилена характеристика реакционной, антинародной сущности казахских феодалов. Теперь в «Пути Абая» показано, как росли и крепли дружественные связи между трудящимися казахами и простыми русскими людьми; роман широко показывает благотворное влияние передовой русской культуры на Абая и трудовой казахский народ. Пользуясь образами феодалов Такежана, Уразбая, Азимбая и др. М.Ауэзов беспощадно вскрывает реакционные корни национализма. В свете борьбы советского народа с пережитками буржуазного национализма, это делает новый роман Ауэзова о прошлом Казахстана весьма актуальным. Значительно доработан Ауэзовым и образ Абая. Редакция и автор стремились показать внутреннюю противоречивость и историческую ограниченность великого просветителя казахского народа, стремились подчеркнуть тягу Абая к передовой русской культуре и благотворное влияние её на него. В новом варианте Абай органически связан со своим народом.

Немалая работа велась и в направлении дальнейшей конкретизации исторической обстановки, сложившейся в Казахстане к концу III века, в направлении более отчётливого выявления двойного гнёта, испытываемого казахской беднотой со стороны местных феодалов и царского правительства. В результате опубликованный в журнале вариант романа многосторонне и ярко выражает жизнь казахского народа в конце III века, убедительно показывает развитие демократических идей и рост самосознания народных масс, нарастание социального протеста в среде казахской бедноты против феодализма и самодержавия.

Кроме сказанного М.Ауэзовым было сделано следующее: а) Переработан и усилен образ русского революционера Павлова и исключён из романа образ другого революционера Михайлова, б) исключены многие сцены, излишне показывающие быт феодалов, в) переработаны образы Кокпая и Шубара так, чтобы читатель видел социальную разнородность людей, окружавших Абая, г) сделаны многие композиционные и сюжетные изменения (в частности, резко сокращена глава, показывающая распри связанные с разделом наследства Оспана, исключена глава поездки молодёжи в пещеру), д) доработаны многие персонажи: Абиш, Оспан, Даркембай и др.

В результате всей этой сложной творческой работы М.Ауэзовым создано полноценное и актуальное произведение, выражающее через законченный сюжет новую эпоху в жизни казахского народа.

«Путь Абая» свидетельствует о дальнейшем росте мастерства Мухтара Ауэзова. Этот роман, показывающий лучшие черты характера казахского народа, отличается народностью и большой эпической силой выразительности.

Работу Ауэзова консультировали историки Ф.Айдарова и профессор С.Юшков.

Следует отметить и весьма квалифицированный перевод, выполненный Л.Соболевым.

Роман получил положительную оценку в нашей прессе.

(См.статью «Путь Абая» З.Кедриной в газете «Известия» от I4/X-5I г. и статью Ю.Либединского «Путь великого просветителя». «Литературная газета» от 13/ХII-51 г.)» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, лл. 39–40).

 

Но письмо Кожевникова не помогло. Судя по всему, Ауэзова вновь ждали непростые времена.

 

Готовясь встречать Новый год, Ауэзов 31 декабря 1951 года телеграфировал в Москву:

 

«Земной поклон дорогому «Знамени». Желаю многих дорогих творений в наступающем году. Сердечно приветствую весь коллектив. Навсегда благодарный, дружески расположенный Ауэзов» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 84, л. 1).

 

В это время случилась ещё одна неприятность: вновь тучи сгустились над одной из бывших переводчиц Ауэзова – Никольской. Кому-то понадобилось узнать, чем всё это время дышала подвижница. В архивах бывшего управления Комитета госбезопасности по Алма-Ате сохранился отзыв Ауэзова. Приведу его полностью:

 

«Отзыв о литературной работе Анны Борисовны Никольской

 

За литературной деятельностью А.Б.Никольской я имел возможность следить на протяжении многих лет. В 1936 г. она прислала мне экземпляр своего перевода казахской народной поэмы «Кыз-Жибек». Увидя, что перевод этот свидетельствует о выдающемся таланте автора, я просил А.Б. (Анну Борисовну) и впредь знакомить меня с её работами.

Таким образом я узнал ряд последующих её трудов в области стихотворного и прозаического перевода:

1. Два сборника повстанческих песен казахов (1937 и 1945).

2. Песни Махамбета Утемисова (1947)

3 Роман Мухтара Ауэзова «Абай» (1945), удостоенный Сталинской премии первой степени.

Во всех этих работах А.Б. Никольская проявила себя как зрелый мастер русского стиха и русской прозы и по праву должна быть причислена к разряду лучших наших переводчиков. Для русского читателя в её переводах живо чувствуется своеобразие казахской речи. А компетентные судьи свидетельствуют о большой точности этих переводов и об умении А.Б. Никольской находить отличные решения для самых трудных задач, встающих перед переводчиком с казахского языка на русский.

В особую заслугу А.Б. Никольской следует поставить, что, обладая знанием нескольких западно-европейских языков, она предпочла не разбрасываться в своей работе и сосредоточиться на изучении языка, истории и быта одного из братских народов Советского Союза. Она много и усердно потрудилась для дела русско-казахской дружбы, и через её переводы с литературным творчеством казахского народа познакомились широкие круги не только русских, но и зарубежных читателей.

 

Член Союза Советских Писателей, 
лауреат Сталинской премии

27.01.1952».

 

Что это значило? Возможно, Ауэзов хотел помочь Никольской восстановить доброе имя и впредь обязать издателей указывать при новых переизданиях книг Ауэзова имена всех переводчиков. Но, похоже, эта уловка не сработала. Издатели продолжили политику замалчивания вклада Никольской в развитие казахской литературы.

 

 

Появление у Ауэзова своего доброго, но невежественного критика

 

Впрочем, не всё было так плохо. В конце 1951 года в Москве об Ауэзове вышла целая книга. Её автором была московская критикесса Зоя Кедрина.

 

Насколько я понял, Ауэзов и Кедрина познакомились ещё в начале 30-х годов. Поначалу это знакомство носило шапочный характер.

 

Кедрина хотя и родилась в Моске в семье учителя, но одно время была тесно связана с Омским краем, где жило немало казахов. В Омск впервые она попала вместе с отцом в 1920 году: отец тогда получил задание от политуправления Реввоенсовета республики направиться на колчаковский фронт, а его дочь прикрепили к штабу 50-й армии. В 1922 году Кедрина, увлёкшись живописью, поступила в Омский художественно-педагогический институт, но уже через год вернулась в Москву, где её сильно подкосили тиф и неврастения. А после больницы она уехала сначала на нефтепромыслы, потом на рудники Кузбасса, а затем в Алма-Ату. Правда, везде Кедрина выполняла функции не чернорабочей или инженера, а культработника. В той же Алма-Ате она числилась сотрудницей библиотечного коллектора. Кстати, в Алма-Ате в 1933–34 годах вышли её первые брошюры «Аул нашего отца» и «Гыдра».

 

Вновь в Москву Кедрина вернулась в 1935 году, поступила Литинститут и обратилась к переложениям казахской литературы. Но сильной переводчицы из неё не получилось, и она предпочла заняться общественной деятельностью, подрабатывая на жизнь в редакции журнала «Октябрь».

 

После войны Кедрину за её исполнительность Симонов взял в редакцию журнала «Новый мир». Потом она, вспомнив о своих недолгих занятиях в запоздалой молодости казахской литературой, решила написать об Ауэзове небольшую книжечку. Но тут её шеф – Константин Симонов вляпался в одну скандальную историю. Желая побыстрей подсидеть Фадеева и стать генеральным секретарём Союза советских писателей, он перегнул палку и получил от литгенерала номер один ответку, после которой началась гнусная кампания по выявлению и осуждению космополитов. Впрочем, Симонов сумел выкрутиться и из этого скандала. Правда, в начале 1950 года ему пришлось оставить журнал «Новый мир» и пересесть в кресло главреда «Литгазеты».

 

Уходя на новую работу, Симонов забрал с собой из «Нового мира» и Кедрину, разрешив этой критикессе закончить работу над книгой об Ауэзове. Но книга получилась, как и всё другое, выходившее из-под пера Кедриной, очень слабенькой. Понятно, что Кедрина замолчала все тёмные пятна в биографии своего героя. Но она не смогла показать, насколько непрост был путь Ауэзова в литературу и почему его «Абай» стал уникальным романом.

 

Однако Ауэзову было важно не это. Для него было главное другое: Москва наконец его оценила и даже выпустила о нём книгу. Только за одно это писатель был очень благодарен Кедриной. Ну а то, что Кедрина уже тогда имела репутацию стукачки, на это казахский художник, похоже, предпочёл не обращать никакого внимания.

 

Не исключена и другая версия. Ауэзов всё прекрасно знал, но в той ситуации решил, что уж лучше иметь дело с такой приставленной к нему особой, которая хоть что-то смыслила в литературе вообще и в казахской в частности и которая в принципе к нему благоволила, нежели терпеть в своём окружении случайных сексотов, заострённых на поиски одного лишь компромата. К слову, с чем-то подобным впоследствии столкнулась великая поэтесса Анна Ахматова, вынужденная много лет терпеть присутствие Натальи Ильиной, прекрасно зная о том, что та – обыкновенная стукачка. Добавлю, Ильина вскоре стала любимым автором Вадима Кожевникова и журнала «Знамя».

 

 

Раскаты новой грозы

 

29 января 1952 года Ауэзов вновь оказался на волоске от очередного ареста. Газета «Правда» обвинила писателя в утрате гражданской бдительности. Естественно, ему после этого тут же указали на дверь в Казахском университете (романиста уволили якобы за «буржуазно-националистические ошибки»).

 

Спас Ауэзова секретарь республиканского ЦК Ильяс Омаров, всегда относившийся к писателю с огромным уважением. Он позвонил казахскому классику и посоветовал ему срочно улететь в Москву. Промедление грозило художнику арестом. (Спустя тридцать четыре года ситуация чуть ли не один в один повторилась уже с Олжасом Сулейменовым: находившийся в отставке бывший руководитель республики Кунаев настойчиво порекомендовал поэту покинуть Алма-Ату и вылететь в Москву, поскольку готовился арест художника.)

 

Вскоре в Алма-Ате началась очередная кампания по разоблачению националистов. Одним из первых под раздачу угодил уже Омаров. Правда, он отделался ещё легко, всего лишь оказался на какое-то время без работы, а потом был отправлен на учёбу в Высшую партийную школу. Другим пришлось намного хуже.

 

Чуть поутихла в Казахстане кампания травли Ауэзова летом 1952 года. За писателя неожиданно вступился новый президент Академии наук Казахстана Д.Кунаев. Впрочем, у президента были на это свои причины. Как оказалось, его брат был влюблён в дочь писателя – Лейлу.

 

Однако в конце 1952 года на Ауэзова вновь в какой уже раз в Казахстане спустили всех собак.

 

С 11 по 15 апреля 1953 года Академия наук Казахстана и республиканский союз писателей провели в Алма-Ате масштабную дискуссию по казахскому эпосу. На ней присутствовали два секретаря ЦК Компартии Казахстана Афонин и Сушилов, председатель правительства республики Тайбеков, президент Академии наук Казахстана Д.Кунаев, другие влиятельные функционеры.

 

О накале страстей на дискуссии потом рассказал Люциан Климович, которого в писательских кругах знали как ещё того погромщика космополитов.

 

«На дискуссии, – сообщил он, – рассматривались 11 эпических произведений. Содокладов по каждому из этих эпосов не было. Не был, к сожалению, с достаточной полнотой освещён вопрос о том значении, какое имел и имеет казахский эпос для развития казахской советской культуры».

 

Из всех выступлений Климович выделил заключительную речь будущего руководителя Казахстана Д.Кунаева, который на тот момент занимал пост президента республиканской академии наук. Он доложил:

 

«Тов. Кунаев отметил, что основными народными эпосами являются: «Айман-Шолпан», «Камбар-батыр», «Ер-Таргын», «Козы Корпеш и Баян Слу», «Кыз Жибек». Однако на последней поэме лежит печать амангерства, религиозности, в ней есть идеализация левирата (из времён Шейх<нрзб>ского ислама). Этот эпос дошёл в единственном экземпляре, очень сильно носящем на себе эти моменты.

Поэма наиболее распространена в Казахстане, но формы её бытования и то, как эти образы героев воспринимаются народом, до сих пор не изучены.

Такие поэмы, как «Кобланды-батыр» и «Алпамыс» необходимо изучить дополнительно, при этом учесть распространение этих поэм в Узбекистане, Каракалпакии и у др. народов.

Реакционными, антинародными эпосами являются такие, как «Шора» («Шора-батыр»), «Карасай-батыр», «Орак-Матан». «Шора-батыр» отличается резко выращенным антирусским характером. В основном как реакционный эпос был указан татке «Ер-Самы» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 229, лл. 17–18).

 

Это потом выяснилось, что Кунаев нёс на совещании чушь.

 

Самое печальное – выработать в ходе дискуссии какую-то единую линию в вопросах как эпоса, так и современной литературы не удалось. Большинство участников мероприятия скатились к взаимным обидам.

 

Позже Ауэзов, возмущённый выступлениями Габдуллина и Ахинжанова, заявил, что итоги дискуссии были неважные.

 

«Они [Габдуллин и Ахинжанов. – В.О.], – отметил Ауэзов, – навязывали такую вещь, что Ауээова нужно рассматривать как неисправимого буржуазного националиста; на основе его ошибок 20–25 годов нужно считать его ошибки систематическими, а ошибки Муканова, повторявшиеся не один раз, а пять – двадцать раз, считать несистематическими, в отношении же Ауэзова записать такой смертный приговор. Предлагали так. А руководство ЦК Партии Казахстана не позволило этого, оно не дало так каждого назвать, ни одно имя не было названо, а было сказано: одни ошибались раньше, другие позже, а почему ошибавшиеся позже не поправили первых?» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 229, л. 35).

 

Потом масла в огонь подлила «Правда», осудившая выпущенную об Ауэзове в Москве книгу Зои Кедриной. Критикессе, за которой маячила Лубянка, досталось за игнорирование многих ошибок её героя, которые были допущенны ещё в конце 20-х – начале 30-х годов.

 

Терпение Ауэзова лопнуло. 18 мая 1953 года он обратился с открытым письмом в редакцию «Литгазеты». Замолчать это оказалось невозможным. Оставшийся за руководителя Союза советских писателей Алексей Сурков вынужден был 26 мая вынести вопрос о сложившейся ситуации на обсуждение секретариата Союза, на который счёл нужным прийти инструктор отдела науки и культуры ЦК КПСС Михаил Колядич.

 

Формально в повестку дня был включён вопрос об итогах дискуссии в Казахстане по фольклору. Но реально секретариату пришлось обсудить положение дел в Союзе писателей Казахстана и высказать своё отношение к организованной в Казахстане новой травле Ауэзова.

 

Краткое сообщение сделал выезжавший в Алма-Ату Люциан Климович. Он честно сказал, что Союз писателей Казахстана давно погряз в групповщине и что борьба писателей не всегда касалась принципиальных вопросов, а зачастую скатывалась к выяснению личных отношений. Это, по сути, подтвердил и новый руководитель Союза писателей республики Джаймурзин. Ведь что происходило в писательском сообществе Алма-Аты? Муканов вдрызг разносил Мустафина за роман «Караганда», Ауэзов всячески уклонялся от обсуждения творчества Мусрепова, а Мусрепов занимал третью линию. И кто от этого выигрывал?

 

Эту тему на секретариате продолжил Кузьма Горбунов. Правда, он объяснил обострение групповой борьбы в Казахстане не желанием повысить качество текстов казахских сочинителей, а национализмом.

 

«Дело в том, – подчеркнул Горбунов, – что порождение этой борьбы обусловлено и со стороны Ауэзова и со стороны Муканова одними и теми же (как ни странно) неизжитыми националистическими ошибками. Отсюда всё началось, отсюда сложный переплёт, который впоследствии выразился в проявлениях зависти, склочничества, подсиживания и т.д. и т.п., в зависимости от темперамента и склонностей» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 229, л. 38).

 

Тут можно вспомнить и то, что кто-то из казахских писателей предпочитал сводить счёты с коллегами исподтишка, а кто-то вовсю использовал печатные площадки. Ауэзова, к примеру, сильно разозлило появление в «Вестнике Академии наук Казахской ССР» статьи Нурушева, а также доклад на апрельской дискуссии по фольклору М.Габдуллина.

 

Выступая 26 мая в Москве на писательском секретариате, Ауэзов, вспомнив апрельскую дискуссию в Алма-Ате, заявил:

 

«У нас была серьёзная полемика с докладчиками, в частности, у меня. Доклады, первый и второй [М.Губдуллина и М.Ахинжанова] я считал не на достаточно высоком научном уровне построенными.

У Габдуллина были поставлены отдельные проблемы. С одной стороны, критикуя всех и критикуя себя, правда, он не всегда был объективным. Например, решениям отдельных проблем, по которым высказывались положительные (правильные) или ошибочные мнения отдельными исследователями, он, смотря по лицам, давал в той или иной степени положительное или отрицательное определение. В зависимости от личных отношений он этим ошибкам давал определения не совсем объективные, он оценивал их по-разному. Он жонглировал ошибками. При одном отношении эти ошибки превращается в политические преступления и по ним выносится суровый приговор и соответствующая оценка деятельности писателя или исследователя, а при другом отношении к автору и исследователю, совершившему те же ошибки, он переходит на тот «бархатный» тон, о котором говорилось в статье «Правды».

Я его упрекал за то, что он занимается товарищеской критикой, что он перебарщивает, что преступает пределы дозволенного определёнными этическими нормами поведения советских людей. В отношении меня он давал очень суровые, необоснованные выводы, в отношении меня он допускал такую несправедливость.

Почему вопрос об эпосе в таких республиках, как Казахстан, Киргизия , стоит очень остро? Потому что большинство этих народов не имело письменности, классики у них не было и классика заменялась устным творчеством (один-два человека, как Абай и <нрзб>). Такая фольклорная традиция дошла до наших дней, и не случайно эта историческая почва вырастила такого гиганта, как Джамбул, великан-певец Сталинской эпохи.

Устное народное творчество нас всегда интересовало, к нему обращались не только исследователи, но и писатели. У меня есть несколько пьес, у Мустафина есть несколько пьес. Эти пьесы служили основным репертуаром казахского театра. Как мы осветили эту тему эпоса? С одной стороны, как писатели и, с другой стороны, как исследователи. Я ставил вопрос, что они эту сторону моей деятельности как писателя, обращавшегося к этой теме, не затрагивали, они обошли это совершенно, как будто бы в моём лице существует две личности, две души: в одном случае он пишет как исследователь, а в другом случае он пишет художественное произведение на эту тему, и это произведение становится в сто раз популярнее, чем его ошибочная статья. «Я ничего не говорю о писателе Ауэзове, а говорю об исследователе Ауэзове» (как если бы был химик – писатель или философ – писатель). Тогда, когда один Ауэзов является и исследователем и писателем и на темы эпоса пишет произведения, пьесы, то как можно обойти эти пьесы (они очень популярны). Докладчику делались такого рода справедливые упрёки, и отдельные товарищи упрекали его в недостаточно объективной оценке наших исследований.

Трудно сказать, что вопросы эпоса в этой дискуссии получат окончательное или широкое точное решение. Вопрос эпоса будет обсуждаться долго. Мы ставим вопрос о том, чтобы изучить казахский эпос в связи с достижениями русских фольклористов и нужно положить конец существующей практике изучения казахской литературы как изолированного процесса, нужно изучать её в сопоставлении с русским фольклором и в сопоставлении с поисками, которые делаются у соседних народов и в других республиках, как Монголия, которая на основе долгой взаимосвязи, может быть, внесёт ряд сходных черт.

Проблема была поставлена довольно широко, а решение пока в докладах и в выступлениях каждого из нас недостаточно глубоко обосновано. Но все сошлись в едином стремлении пронизать наши исследования марксистско-ленинской идеологией, особенно учитывая опыт изучения русского героического эпоса и фольклора. До этого изучение было одиночным, кустарным, и каждый из нас 20–15 лет тому назад высказывался как любитель в области литературоведения и выступал в условиях, когда гражданская история казахского народа, история общественная ещё не оформилась.

История народа Казахстана в окончательном виде, в апробированном виде не написана. В течение последних девяти лет создаётся эта история большим коллективом учёных, при содействии ведущих учёных главных институтов Академии Наук СССР, как А.М. Панкратова и др. Первые две редакции истории Казахстана были забракованы и сейчас делается третья редакция.

В тех условиях, когда история не изучена и многие ценности переоцениваются в течение десятилетия и двадцатилетия, эта неустойчивость отдельных мнений, неустановившихся мнений ведёт к отдельным ошибкам. Это не есть предпосылка или условие для того, чтобы создать подлинно историко-литературную науку в вопросе изучения фольклора и историко-литературного процесса» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 229, лл. 29–32).

 

Понятно, что замолчать такое выступление Ауэзова было невозможно. Но, похоже, для Суркова откровения казахского писателя не были какой-то большой новостью. Судя по всему, он уже знал, что делать. Не случайно Сурков не вызвал в Москву главного оппонента Ауэзова – Муканова, тем самым дав всем понять, что литгенералитет, заранее проконсультировавшись с отделом науки и культуры ЦК КПСС, сделал ставку в пользу Ауэзова. Другое дело – Сурков хотел всё решить кулуарно, без громких скандалов. Именно поэтому он посоветовал Ауэзову и «Литгазете» повременить с печатанием открытого письма.

 

Сурков вместо дискуссии предложил создать комиссию из Николая Тихонова, Константина Симонова и Вадима Кожевникова для решения поднятых Ауэзовым в открытом письме вопросов. Однако казахский художник то ли не заметил этих реверансов, то ли хотел, используя трибуну секретариата Союза советских писателей, окончательно расставить все точки. Но Сурков на это не пошёл.

 

«Товарищ Мухтар, – предостерёг его Сурков, – Вы человек довольно устойчиво стоящий на почве своей культуры, своей литературы» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 229, л. 45).

 

Вывод Суркова был такой: никакая статья Нурушева «не лишит Ауэзова способности дышать нормальным советским воздухом».

 

Добавлю: 2 июня 1953 года появилось постановление секретариата Союза писателей СССР. В нём говорилось:

 

«Поручить «Литературной газете» напечатать статью о неправильном выступлении С.Нурушева в «Вестнике Академии наук Казахской ССР», № 4 за 1953 г., в котором автор вместо деловой критики писателя М.Ауэзова предпринял попытку политической дискриминации М.Ауэзова как советского писателя».

 

После этого Ауэзов стал ждать появления в «Литгазете» своего открытого письма. Однако время шло, а письмо продолжало лежать в редакции. Оно так и осталось неопубликованным.

 

Как потом выяснилось, то ли лично хозяин Казахстана Шаяхметов, то ли кто-то из очень близких этому властителю людей, недовольные позицией руководства Союза писателей СССР, пытались надавить на секретариат ЦК КПСС Поспелова и Шаталина и убедить их в глубоко ошибочном поведении Ауэзова. Не случайно Симонов, уже понимавший, что его дни на посту главреда «Литгазеты» сочтены, ибо он, не уловив после смерти Сталина новых веяний, допустил ряд проколов, вызвавших неудовольствие у Георгия Маленкова, в какой-то момент, оставшись с Ауэзовым наедине, посоветовал своему казахскому коллеге не спешить возвращаться в Алма-Ату и подождать, пока всё устаканится, в Москве. Зная нравы политиканов, Симонов не исключал, что в Алма-Ате Ауэзова могли бы запросто арестовать и подвести даже под расстрел.

 

Добавлю: основания для опасений за судьбу Ауэзова тогда были очень серьёзные. Напомню: незадолго до писательского секретариата один из лучших историков Казахстана – Бекмаханов получил срок – двадцать пять лет тюрьмы.

 

 

Когда Ауэзов публично очертил контуры четвёртого тома об Абае

 

Чем ещё интересен был проведённый 26 мая 1953 года под председательством А.Суркова секретариат Союза писателей СССР? На нём Ауэзов очертил контуры заключительной книги своей эпопеи об Абае. Хотя справедливости ради сообщу, что впервые писатель заикнулся об этой книге ещё в конце 1950 года, когда он сообщил редакции журнала «Знамя», что осенью 1951 года надеется предложить москвичам новый роман о Абае (РГАЛИ, ф. 618, оп. 15, д. 7, л. 58). Но более конкретно о реализации нового замысла Ауэзов, повторю, рассказал коллегам 26 мая 1953 года.

 

«Общность с Абаем здесь, – подчеркнул писатель, – будет выражена в эпичности биографий, судеб героев. Мальчик-подпасок байского стада в начале революции в первой книге становится выдающимся деятелем науки в четвёртой книге. Девочка-рабыня становится известным политическим деятелем. Молодой рабочий-шахтёр становится крупным инженером-строителем академиком и т.д.» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 30, л. 77).

 

Выступая в Москве на писательском секретариате, Ауэзов признался:

 

«Сейчас на переходном моменте от первого цикла ко второму, работая над вторым томом «Пути Абая», я разрабатываю образ одной из героинь будущих романов, казахской женщины, проходящей от начала революции до наших дней очередной исторический путь…»

 

Уточню: вчерне второй том Ауэзов закончил в феврале 1954 года.

 

 

Почему Ауэзов отверг предложение журнала «Октябрь» и поддался новым посулам «Знамени»

 

Здесь не лишним будет сообщить, что 26 мая 1953 года на секретариате Союза писателей, где обсуждалось открытое письмо Ауэзова, присутствовало несколько главных редакторов: главред «Знамени» Вадим Кожевников, главред «Нового мира» Александр Твардовский, главред «Литгазеты» Константин Симонов, рукводитель «Огонька», но интерес к заявленному на этом заседании заключительному роману из эпопеи о Абае проявил только Фёдор Панфёров. Сразу после секретариата этот литгенерал дал своим подчинённым команду вступить с казахским автором в деловые отношения. Ауэзов не устоял перед натиском сотрудников «Октября» и пообещал им первым после завершения работы показать подстрочник.

 

Но весной 1954 года над Панфёровым сгустились тучи из-за его частых пьяных загулов, и главреду «Октября» стало не до Ауэзова, а без него взять на себя ответственность и подписать с казахским автором договор никто не захотел.

 

Какое-то время Ауэзова теребил журнал «Новое мир». Но потом секретарь ЦК КПСС Пётр Поспелов поставил вопрос об отставке Твардовского, и редакция решила ограничиться публикацией пространной статьи Ауэзова о Абае.

 

Потом инициативу перехватил журнал «Знамя». Конкуренты «Октября» и «Нового мира» решили послать на разведку одного из заместителей Кожевникова – критика Александра Макарова.

 

26 мая 1954 года Макаров, прочитав подстрочники первых четырёх глав из заключительной книги о Абае, дал в целом положительный отзыв, но при этом сделал множество оговорок.

 

«Последняя книга, – сообщил критик, – должна подвести итог жизни Абая, итог не событиям (а вот ещё одно), а итог его духовного развития и результатов его просветительской деятельности и его ориентировки на русскую демократическую культуру. Но обо всём этом можно говорить только ознакомившись с романом в целом. Нужно отметить, что даже судя по подстрочнику, М.Ауэзов углубляет живописность своей манеры и каждая из картин сама по себе обладает незаурядной изобразительной силой» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 123, лл. 54–55).

 

Но что не устроило Макарова? Критику не хватило в рукописи новых ощущений. По его мнению, в романе пропал динамизм. Да и с идейностью, как он считал, тоже не всё было в порядке.

 

«Главы романа, – писал Макаров, – никак не связаны друг с другом, одно событие не вытекает из другого, получается своеобразная хроника последних лет жизни поэта, необязательная в художественном произведении. Самый образ Абая никак не развивается, он даже потускнел по сравнению с первой частью «Пути Абая». В первой главе, как уже сказано выше, Абай заслонён молодым учителем, во второй он вообще не действует, основную помощь влюблённым оказывает Абиш. Вероятно, автор хотел показать, что семена, посеянные Абаем, дали всходы в молодых душах, вокруг него появилась молодая поросль (не только поэтическая, как в первой части), тянущаяся к иным более передовым формам жизни, но это сказано недостаточно ясно именно потому, что история учителя и любви Дермена приобрели самодовлеющее значение. Огорчает повторяемость мотивов, уже знакомых по первым книгам. Хороша любовь Дермена, но описания молодого чувства повторяют в какой-то степени любовь Абиша и Магши, скорбь Абая по Абишу вызывает в памяти его скорбь по Оспану, нападение Урезбая на бедняков, подобную же борьбу в предыдущей книге. Русская тема, как тема демократическая, народная совершенно исчезла в книге» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 123, л. 53).

 

Судя по всему, руководство «Знамени», получив столь уклончивый отзыв Макарова, несколько охладело к роману Ауэзова и взяло паузу. Договор с писателем редакция подписала лишь 4 ноября 1954 года.

 

Согласно этому документу Ауэзов должен был представить в «Знамя» вторую книгу романа «Путь Абая» объёмом 22 печатных листа не позже 1 января 1955 года (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 318, л. 13).

 

 

Неудачный выход на авансцену Веры Смирновой

 

Дальше начались поиски согласования кандидатур возможных переводчиков. Наконец, обе стороны сошлись на писательнице Вере Смирновой. Писательница обязалась первую часть перевода второго тома «Абая» представить в редакцию к 15 января 1955 года и оставшиеся главы – к 1 марта 1955 года (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 318, л. 14).

 

Однако Смирнова свою работу затянула. К лету 1955 года она перевела из шести глав лишь три. А потом всё остановилось из-за трагической погибели её сына.

 

«Дорогая Вера Васильевна! – написал Смирновой 20 сентября 1955 года Ауэзов. – Только что я узнал из письма Зои Сергеевны <Кедриной> о постигшем Вас и пишу, чтобы выразить Вам, семье Вашей своё искреннее соболезнование и от всей души желаю Вам обрести силы духа и тела, чтобы одолеть все невзгоды.

Не получив ответа на свою недавнюю телеграмму, я и сам полагал, что произошло что-нибудь очень серьёзное, помешавшее всему.

Вера Васильевна, дорогая, я не смею думать и не могу надеяться на Вашу дальнейшую работу над романом. Нужно срочно подыскать сопереводчика Вам. И только думаю о том, чтобы этот человек был созвучен Вам, по вкусам своим, по образу мышления, по духу, и чтоб он мог перенять от Вас то дорогое и важное для меня Ваше отношение к роману, – я решил в первую очередь спросить у Вас, не порекомендуете ли Вы сами кого-либо из людей близко знакомых Вам? Он не обидел бы и Вас и меня.

Вам не нужно самой писать мне об этом и было бы достаточно, если бы Вы, пообдумав, вызвали бы Зою Сергеевну, порешили бы с ней, а она сообщила бы мне. Об этом я попросил и её, чтобы известила меня в ближайшее время, а лицу, названному вами совместно, я сам обратился бы уже лично, официально. Прошу извинить меня за эти невольные тревоги – я решил, что обратиться к Вам в первую очередь – было моим долгом уважения к Вам.

С приветом Мухтар Ауэзов»

(РГАЛИ, ф. 2847, оп. 1, д. 38, лл. 1, 1 об.).

 

Получив письмо Ауэзова, Смирнова, ещё раз взвесив свои силы, сообщила писателю, что вряд ли она самостоятельно быстро сделает перевод ещё трёх глав, и предложила другой вариант – привлечь нового переводчика с тем, чтобы потом самой осуществить общую редакцию романа. Была даже подыскана кандидатура нового переводчика – Фаизовой. Однако потом выяснилось, что Фаизова недостаточно хорошо знала материал.

 

«Как выяснилось для меня позже (прежде чем она приступила к переводу романа), – признался впоследствии Ауэзов, – оказалось, что она плохо владеет казахским языком и стать надёжным помощником для В.В. Смирновой она не могла и я отвёл её как переводчицу романа» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 318, л. 5).

 

Прождав до весны 1956 года, редакция журнала «Знамя» решила расторгнуть со Смирновой договор и вообще отказаться от мысли напечатать у себя заключительную часть эпопеи об Абае.

 

«Как Вам известно, – сообщил 25 мая 1956 года Вадим Кожевников Ауэзову, – привлечённая нами по Вашему предложению для перевода на русский язык романа «Путь Абая» (часть 2-ая) В.В. Смирнова не выполнила своих обязательств, рукопись нам не представила, и, в конце концов, в апреле с.г. отказалась от этой работы. Из-за этого мы не смогли опубликовать Ваш роман в 1955 году, не можем мы напечатать его и в текущем году, так как к переводу романа ещё никто не приступал.

Что касается перспективы публикации Вашего романа в нашем журнале в будущем году, то она весьма неопределённа. Дело в том, что мы накопили уже ряд значительных произведений прозы на актуальные темы современности и, в основном, укомплектовали портфель журнала на 1957 год. Учитывая это, мы не считаем целесообразным сейчас заказывать новый перевод Вашего романа для нашего журнала.

Я думаю, дорогой Мухтар Омарханович, что Вы поймёте нас правильно и сделаете надлежащие выводы. Разумеется, что если Вы решите передать свою рукопись в какое-либо другое издательство, полученный Вами аванс в размере 9.900 руб. будет оставлен за Вами.

Мы будем ждать ответа с Вашим решением, т.к. денежные взаимоотношения требуют соответствующего оформления» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 318, л. 1).

 

Вот так: воспользовавшись трагической ситуацией в семье Смирновой, Кожевников, давно охладевший к творчеству казахского автора, дал автору журнала понять, что не нуждается в заключительной части эпопеи о Абае, подсластив свой отказ разрешением писателю не возвращать аванс в кассу редакции.

 

Ауэзов был глубоко уязвлён такой реакцией Кожевникова. 31 июля 1956 года он сообщил главному редактору «Знамени»:

 

«…я был озадачен и огорчён намерением Вашей редакции отказаться от печатания романа в текущем и даже в будущем (1957) году.

Прежде чем высказать ожидаемый вашей редакцией свой ответ на упомянутое выше письмо, я вынужден напомнить Вам о некоторых фактах наших отношений, из которых должно и вытекать насколько будут убедительны и, главное, законны наши взаимные претензии в данном случае.

Во-первых, напомню, что первая книга романа «Путь Абая» была напечатана в «Знамени», поэтому именно ссылаясь на это обстоятельство Вы лично направили в 1954 году Вашего заместителя А.Н. Макарова ко мне и настояли на том, чтобы я не сдавал рукопись второй книги журналу «Октябрь», который был в ту пору глубоко и дельно заинтересован в издании этой книги у себя. В той редакции знали роман по подстрочному переводу. Я согласился сдать роман в редакцию «Знамя». А тов. Макаров, ведший от вашей редакции переговоры со мною, познакомился с подстрочником, одобрил роман и высказал лишь немного пожеланий перед публикацией окончательной редакции в вашем журнале.

Как может подтвердить переводчица В.В. Смирнова, я внёс к предстоящему у вас изданию романа очень много добавлений, изменений к той редакции книги, которая была опубликована на казахском языке в журнале «Адебиет жане искусство».

В таком доработанном, окончательно отделанном виде я сдал для вашей редакции рукопись подстрочного перевода (кстати, заказанного и оплаченного не вашей редакцией, а мною самим), вашему переводчику В.В. Смирновой в мае месяце 1955 года, т.е. в срок.

Насколько мне известно, в дальнейшем никто из членов вашей редколлегии с рукописью романа не знакомился после т. Макарова» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 318, лл. 4–5).

 

В связи с этим Ауэзов просил Кожевникова исполнить все взятые редакцией ранее обязательства по публикации его романа и ускорить «организацию перевода недостающих глав совместно с В.В. Смирновой» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 318, л. 7).

 

Однако Кожевников взял длительную паузу. И не только потому, что он малость подустал от Ауэзова. Могущественный литературный генерал не знал, кто сможет в его редакции довести рукопись до ума. В конце 40-х – начале 50-х годов у Кожевникова за роман о Абае отвечали прежде всего Людмила Скорино и Василий Катинов, которые вложили в книгу казахского писателя и частицы своих душ. А в 1954 году он сам распорядился всё, что было связано с Ауэзовым, возложить на Макарова. Однако этому критику не хватило ни широты, ни такта. Он не сумел наладить с казахским автором доверительных отношений и уж тем более настроить певца Абая на деловую волну. Кончилось всё тем, что в начале 1956 года Макаров добился повышения и ушёл главным редактором в воссоздававшийся журнал «Молодая гвардия».

 

Казалось бы, чего было проще сделать после ухода Макарова – подключить к процессу не раз проверенных сотрудников редакции – Людмилу Скорино и Василия Катинова. Но, видимо, и у Скорино, и у Катинова взыграла сразу и гордость, и обида, и они не стали проявлять инициативу и браться за доводку заключительной книги Ауэзова.

 

Крайним оказался новый заведующий отделом прозы Виталий Уваров. Но, похоже, Уваров отнёсся к рукописи Ауэзова без энтузиазма и не горел желанием подыскивать казахскому автору новых переводчиков. Ауэзову пришлось всё организовывать самому.

 

 

Последние и очень неважные переводчики эпопеи

 

30 октября 1956 года Мухтар Ауэзов попросил Кожевникова заключить договор на перевод романа с Николаем Ановым (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 818, л. 15). Потом было решено, подключить к процессу и Зою Кедрину.

 

Я понимаю, почему Ауэзов вновь обратился к Кедриной. Она когда-то написала о нём книжку. А потом и у неё были серьёзные связи в издательском мире. Правда, при этом Кедрина никогда не имела хорошего вкуса и так и не научилась хорошо редактировать чужие тексты.

 

Но пока мне сложно объяснить, почему Ауэзов согласился отдать часть подстрочника на перевод Анову. От безысходности, что ли? Он ведь знал Анова с 1924 года (они тогда впервые встретились в Семипалатинске). Да, в ту пору Анов подавал немалые надежды. Он обладал мощной энергетикой. Но в 30-е годы его почти раздавили. У Анова очень быстро пропали азарт, страсть, если угодно – некий шарм. Он превратился в обычного ремесленника. Неужели Ауэзов всего этого не знал?

 

Подписавший 2 января 1957 года с обоими литераторами документы новый первый заместитель главреда «Знамени» Борис Сучков отметил, что писатели своё дело уже сделали и все материалы сдали.

 

«Рукопись принята, – отметил Сучков в договоре, – находится в производстве» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 18, д. 12, л. 2).

 

В приложении к договору Сучков отметил, что первые четыре главы романа перевёл Анов (за что ему полагалось по тысяче рублей за каждый авторский лист) и две последние главы переложила Кедрина, которой редакция собиралась за это выплатить по 1200 рублей за каждый авторский лист. Кроме того, Кедриной полагались дополнительные вознаграждения за дополнительную литературную обработку тех материалов, что представил Анов (РГАЛИ, ф. 618, оп. 18, д. 12, л. 4).

 

Отдельно в приложении было отмечено, что поэтические тексты, включённые в роман Ауэзова, перевели Я.Смеляков, А.Жовтис, М.Петровых и З.Кедрина.

 

Однако Сучков, когда подписывал с переводчиками договор, похоже, не владел всей ситуацией. На тот момент перевод романа Ауэзова не только не находился в производстве, но даже не был ещё отрецензирован. Похоже, рядовых сотрудников редакции работа Анова и Кедриной во многом не устраивала.

 

Давая свой отзыв на перевод заключительной книги эпопеи, Яков Рыкачёв 20 сентября 1957 года подчеркнул:

 

«Перевод романа нуждается в редактировании. Он сделан, видимо, с подстрочника, и потому русский текст, при всей – надо отметить – высокой добросовестности переводчиков, лишён той строгости и цельности, какие, верно, свойственны подлиннику: словесную ткань следует как бы «стянуть», сделать более плотной, упругой» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 318, л. 22).

 

С Рыкачёвым во многом согласился заведующий отделом прозы журнала «Знамя» Виталий Уваров. Отдав в своём отзыве сначала дань Ауэзову, он потом обрушился на перевод.

 

«Перевод сделан весьма и весьма неровно, – заявил Уваров 1 октября 1957 года. – Первые три главы временами мало чем отличаются от подстрочника и грешат фальшиво-романтической приподнятостью; последующие главы – четвёртая, пятая и шестая – переведены ровнее, строже.

В романе много любопытного – казахский национальный колорит, быт, характеры отдельных персонажей и т.д. В то же время рукопись очень растянута, в ней много попросту наивного. Я полностью присоединяюсь ко всем замечаниям т. Рыкачева. Отмечу только, что и стихотворные отрывки даны в весьма плохом переводе» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 318, л. 17).

 

Вывод Уварова был такой: «Работа редактору предстоит большая и сложная».

 

В редакции решили, что доводить до ума рукопись будут редактор отдела прозы Софья Разумовская и критикесса Зоя Кедрина, когда-то написавшая об Ауэзове целую книжку. Обе дамы весьма энергично взялись за дело.

 

«Дорогая София Дмитриевна! – писала Кедрина Разумовской. – Как видите, моя правка минимальная, но то, что сделано, обязательно.

Сравнительно большой (из двух восстановленных кусков) этюд о посещении Павловым рабочих затона совершенно обязателен в принципе и для дальнейшего. М.б., Вы что-то поправите внутри этого куска – тогда покажите, пожалуйста, мне.

С Ауэзовым всё согласовано, в том числе и то, что касается царской администрации.

Он просил передать Вам большую благодарность за внимание к его рукописи и Вашу редактуру.

P.S. Эту рукопись с моей правкой, а также листы вёрстки, из которой будете брать вставки, верните, пожалуйста, мне. Они необходимы мне для дальнейшей работы, когда будем править последние три листа» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 318, л. 27).

 

Однако проделанная Кедриной и Разумовской работа редколлегию «Знамени» не устроила. Критик Евгений Сурков считал, что без автора довести рукопись до ума было нельзя.

 

«Отдел прозы, – сообщил Сурков редколлегии журнала «Знамя», – по-прежнему считает необходимым приезд М.Ауэзова для уточнений по роману исторического характера, а также художественных и композиционных, о чём отдел неоднократно уже заявлял Вам устно.

Выполнить все необходимые требования по роману «Абай» с переводчиком З.Кедриной, как то полагает М.Ауэзов, невозможно, – она не является писателем и человеком в ряде вопросов вполне компетентным» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 318, л. 20).

 

4 декабря 1957 года первый заместитель главреда «Знамени» Борис Сучков телеграфировал Ауэзову:

 

«Роман готовим <к> сдаче <во> второй номер. <Для> завершения работы категорически необходим Ваш приезд <в> Москву <на> недолгий срок» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 16, д. 318, л. 25).

 

Однако Ауэзов под предлогом плохого самочувствия и запланированных в Алма-Ате лекций от поездки в Москву уклонился. Это сильно задело Кожевникова. Поэтому он поначалу хотел дать в «Знамени» из всего романа лишь главу «Во мраке». Правда, потом Кожевников поостыл и разрешил опубликовать в своём журнале всю книгу.

 

Позже о романе похвально отозвались критик Корнелий Зелинский в «Правде», филолог М.Фетисов в «Известиях» и Вера Смирнова в «Литгазете».

 

В конце 1958 года «Знамя» выдвинуло эпопею Ауэзова на Ленинскую премию.
 

Один комментарий на «“ЧЕГО МЫ НЕ ЗНАЕМ ОБ АБАЕ И ЕГО ВЕЛИКОМ ПЕВЦЕ (Часть 3)”»

1. Да, всё более и более убеждаюсь, что читать такие скучные “кирпичи” не просто сложно, но и невозможно.

   Ответить