Человек-оркестр и его амулет

№ 2023 / 45, 17.11.2023, автор: Левон ОГАНЕЗОВ

Пианист-виртуоз, которого можно слушать часами, играет он на фортепиано или на ходу придумывает анекдоты. Талантливый аккомпаниатор Бернеса и Кобзона, Голубкиной и Винокура, Юрьевой, Шульженко и Миронова, он исполняет джаз, семь сорок, классику, шьёт тапочки, готовит долму и никогда никуда не спешит – Левон Оганезов рассказал нам, как гастролировал с цыганами, получил амулет от раввина и выжил, несмотря ни на что.

 

Волки и поросята

До 25 лет я жил в доме со всей большой семьёй. Родители мои родом из Грузии, а я коренной москвич, потому что они переехали в Москву сразу после свадьбы. Однажды у меня случилось дежавю: я увидел у одного моего товарища тарелку с рисунком из американского мультика «Волк и семеро козлят», которая была в моём родительском доме. И эти волки, и эти поросята, красные на белом фоне, – вспомнил я, как мне было пять лет, как я ел из такой тарелки.

Остались вещи из детства, связанные с самым началом моего музыкального обучения. Моей первой учительницей, которая меня научила играть и сольфеджио, была наша соседка, мамина подруга. Она такая отставная дворянка, дочь нефтепромышленника, учила музыке мою сестру, звали её Нелли Ханумовна Вилиева. В 1947-ом году, когда я перешёл во второй класс, она мне подарила первый концерт Рахманинова и написала: «Надеюсь, что ты это будешь играть». Этот большой сборник нот хранится в моей студии и сейчас (студия – это личное рабочее пространство Левона Оганезова; находится на первом нежилом этаже в том же доме, что и квартира. В студии стоят рояль, книжный стеллаж, диван и небольшая кухня. В ней пахнет кофе и никотином. Звуки музицирования Левона Оганезова слышны уже со двора. Войти в студию можно, постучав в окно. – Прим. ред.).

Когда она занималась с сестрой, я ходил вокруг них и запоминал всё быстрее, чем моя сестра. У моей Жанны тоже хороший слух, но она, как все девочки, осторожная, боится вдруг неправильно что-то сделать. Когда у меня выросли две дочки и три внучки, я понял, что у девочек есть такая черта. Очень мало кто берёт и сразу делает, средняя внучка у меня как раз такая: берёт и сразу всё делает, а остальные застенчивые. Так вот, моя сестра из таких, из застенчивых девушек, а я сразу всё хватал. И Нелли Ханумовна сказала: «Вот кого надо учить». Тогда меня отвели к педагогу, Татьяне Евгеньевне Кеснер, преподавательнице Центральной музыкальной школы при консерватории, и первый год Нелли Ханумовна следила за моим развитием. В музыкальной школе я проучился 10 лет. Затем учился в музыкальном училище Ипполитова-Иванова и консерватории.

В студии у меня есть ещё одна фотография: сидит мой папа и пьёт чай из подстаканника. Этот подстаканник и ложка у меня есть.

 

Кольцо из елизаветинской монеты

Когда мама уже неважно себя чувствовала, она мне подарила к годовщине свадьбы с Софией, моей женой, своё обручальное кольцо, которое сделал мой дед из пятнадцатирублевой золотой елизаветинской монеты. Дед сделал это кольцо для отца с тем, чтобы он мог подарить его невесте, моей маме. Так кольцо перешло от деда к отцу, от отца к матери и ко мне. Это сейчас страшно отдать что-то ювелиру на переплавку, потому что ты понимаешь, что у тебя половину золота украдут. Раньше же это был вопрос чести. Они все были торговые люди, производили обувь и продавали её. Все друг друга знали, это отдельное общество. Кольцо весит 15 грамм, я его редко ношу, потому что мне трудно играть в кольце. Мама у меня была высокая крупная женщина, у неё двадцатый размер. И мне подошло, слегка только пришлось расширить.

А ещё есть золотые часы, которые папа покупал на свою первую зарплату. Ему было 16 лет. Он заработал деньги и купил себе часы. У меня все сёстры, поэтому папа только меня учил своему делу. Он мне говорил: «Давай я тебя научу, мало ли пригодится». Сейчас у меня нет инструментов, но я могу сделать обувь (отец Левона Саркисовича был мастером-обувщиком. – Прим. ред.). Могу тапочки сшить, вывернуть, прошить шилом.

Вырос я в очень хорошей семье. Правила игры у нас всегда семейные: доброе, внимательное отношение к людям, если человек хочет тебя обмануть, это надо почувствовать. Не надо никого любить, надо уважать. Любить надо только своих. Если ты чувствуешь, что человек не исполняет одно из тысячи правил, то к нему надо особо присмотреться. Если что-то не устраивает, выкинуть его из окружения. Не надо ничего терпеть. Я могу даже дать себя обмануть, но после этого я могу предъявить претензию.

 

Амулет от раввина

Когда я с родителями жил в Перово, мне было тогда пятнадцать лет, я начал работать в ансамбле: мы играли танцевальную музыку или на еврейских свадьбах. Ансамбль был небольшой: аккордеон, скрипка, барабаны. Память у меня хорошая, слух есть, и я все эти песни для еврейских свадеб знал наизусть. И вот лето 56-го года, под хупой – это такой балдахин или шалаш, который делают из фаты на четырёх опорах, во многих народах это есть – стоят жених с невестой, раввин им читает наставления. На этот обряд полагается соответствующая музыка. И я эту музыку знал. Не знаю откуда. У них на каждый праздник полагаются свои песни. Когда я сыграл, раввин очень удивился, видел же, что я армянин, и подарил мне амулет со словами: «Ты будешь ездить на гастроли, бери всегда с собой, тебя обережёт. Этому амулету сто лет».

Когда мы полетели на гастроли в Сибирь, наш самолёт начал падать. Это был маленький самолет Ли-2. Он не разбился, сел на воду, на реку Лену, затем врезался в глинистый берег. Через два часа, которые мы пробыли на борту, приехал трактор и вытянул нас на высокий берег. С жизнью не прощался, у меня вообще никогда не было ощущения «Ой, всё». А однажды наш автобус в Свердловской области зимой занесло: там такой крутой обрыв был, и автобус затормозил буквально в сантиметре от обрыва. Думаю, это амулет всё же помогает.

У моей мамы было кольцо с жемчужиной. Однажды она должна была лететь в Тбилиси. Собрала чемоданы, надела кольцо, и вдруг жемчужина почернела и треснула, раскололась. Мама расстроилась и не поехала. Так вот тот самолёт, которым она собиралась лететь, разбился. Мама у меня была верующая, она поняла это предостережение. Есть такие вещи, хочешь верь, хочешь не верь.

 

Магнитофон для Юрьевой

Те люди, с которыми я работал в 60-ых годах, были значительно старше меня. Я был мальчишка, репетировать приезжал к ним домой. У Изабеллы Даниловны Юрьевой стояла мебель от Павловской мебельной фабрики: с огромной спинкой кровать, большой резной дубовый стол, зеркала. Там даже пройти нельзя было, всё огромное, величественное. Как было принято у дворян. У Юрьевой, помню, была фотография, где она, Эйзенштейн и Прокофьев. Тогда Прокофьев писал музыку для фильма Эйзенштейна, а Изабелла Даниловна была у него в гостях. Муж Юрьевой писал ей стихи к песням, также был её администратором.

Много лет спустя, когда я работал с Иосифом Кобзоном, он предложил мне сделать в концерте отделение романса. Тогда я посоветовал уточнить слова у Изабеллы Даниловны, надо сказать, о ней тогда совсем забыли. «Она жива?» – удивился Кобзон. Мы поехали к ней в гости, Иосиф взял с собой кассеты с её романсами: «Вот ваши записи. Это магнитофонные кассеты». «Но у меня нет магнитофона!» – ответила Изабелла Даниловна. Кобзон послал водителя в магазин, тот купил японский двухкассетник. Иосиф вручил его Изабелле Юрьевой, и мы стали слушать запись. «Я бы никогда так не спела, это ужас!» – воскликнула Юрьева. Она же сама себя никогда не слышала.

У Шульженко дома всё попроще. У меня, кстати, тоже стиль старинный, я люблю большой стол, большие спальни, в общем, те вещи, которые себе покупают люди с достатком. Мои родители тоже жили с достатком. Например, помню из детства большущий комод, какие-то картины на стене.

У артистов всегда на стене куча фотографий: они на сцене с кем-то. Это нормально. Но я не люблю фотографии на стене. Дело в том, что я не живу прошлым. И Шульженко Клавдия Ивановна, и все старые артисты жили прошлым. Потому что в прошлом у них было хорошо, а потом стало хуже. Клавдия Ивановна Шульженко была звездой во время войны и после войны, потом на какой-то период её забыли, так же было у Юрьевой. Потом опять про них вспомнили. Это очень трогательно. А вот Олег Анофриев абсолютно современный человек, несмотря на то, что ему сейчас 85 лет.

 

Котлеты от Миронова

Есть такое понятие «производственные отношения». На гастролях ты проводишь с этими людьми дни и ночи, больше времени, чем со своей семьёй. Поэтому существует определённая форма общения – деловая. Тем более все друг про друга всё знают. Приезжаем в Москву, уже нет желания встретиться и два часа разговаривать. Это было бы ненормально. В Москве, как правило, встречаемся по работе. Но, например, с Андрюшей Мироновым мы были в приятельских отношениях. Я знал его ещё мальчишкой. В 1959 году я аккомпанировал его родителям, нам с Андреем было по девятнадцать. Мой товарищ, с которым я учился, Гриша Ковалецкий, жил на Петровке, 26. Андрюша в этот двор ходил играть в теннис. Там же играл в волейбол Визбор. Так что я их всех знал, но, кстати, не знал, что Визбор – это Визбор. Юра и всё.

Много лет спустя мы стали работать вместе с Андрюшей. После репетиций приходили ко мне домой, моя жена нас угощала обедом. Лариса Голубкина, жена Андрея, тоже очень хорошо готовит, какие-то котлетки, помню, мы ели. Но у Андрюши были свои друзья, например, Марк Анатольевич Захаров и Шура Ширвиндт были его близкими друзьями. Когда Андрей был маленький, его на коленях держал Утёсов, Смирнов-Сокольский. Я не входил в число близких, мы были просто друзья. Пять лет мы практически не расставались. Каждый день я шёл к нему и Ларисе Голубкиной репетировать.

Однажды он решил меня разыграть. Это был 1985 год, мы с Марией Владимировной Мироновой, мамой Андрюши, его женой и самим Андреем прилетели в Венгрию на концерт ракетчиков. В то время корреспондентом в Венгрии работал Роман Кармен. Они с Андрюшой были давними друзьями. Подходит ко мне Кармен и говорит: «Тут такое дело, выступление состоится, но гонорара, наверное, не будет». «Ну и ладно, мне с Андрюшей выйти на одну сцену уже радость», – отвечаю я. Роман поворачивается к Миронову: «Твой аккомпаниатор сумасшедший, он сказал, что ему не надо никаких денег, лишь бы выйти с тобой на сцену». «Вот видишь, его невозможно разыграть!» – рассмеялся Андрей.

 

Цыгане

Я всё время работал с разными исполнителями: с рок-группами, с цыганами. Цыгане – это закрытое общество. Я знал их репертуар, у меня дома пели цыганские романсы. Пели все: и мама, и папа, и мамины подруги. Кавказские люди обладают абсолютным слухом, на мой взгляд. Мама играла на мандолине. И хоть один я учился музыке, остальные члены семьи могли подобрать и всё правильно сыграть по слуху. Это природа такая.

Был такой популярный советский дуэт Николай и Рада Волшаниновы. Коля Волшанинов, кстати, недавно умер. Так вот его отец, такой старый могучий цыган, руководил большим коллективом в Брянске, человек двадцать, наверное, было. А на цыган люди тогда ходили, все знали репертуар. Он возил свой коллектив, и я с ними ездил. Там впервые узнал стилистику аккомпанемента, которая мне очень помогла в дальнейшем: узнал смену гармоний, как настоящие старые цыгане «берут» эти гармонии на своих музыкальных инструментах, как они играют. Всегда можно понять, цыган играет или нет. Я вошёл в алгоритм и стал играть, как цыган. Поэтому все артисты меня приняли как своего. А на гастролях не имеет значения, китаец ты, тунгус или цыган, на гастролях всё одно и то же: поспал, собрался, поехал на концерт, приехал с концерта, поужинал, кто пьёт, кто не пьёт – в карты играет, и спать. Наутро опять. Не бывает такого, что на гастролях выпадает свободный день без концерта, иначе нет смысла ездить.

Когда мы ездили с Кобзоном, у нас каждый день было по три, по четыре концерта. Бывало и пять. Очень смешно, кстати, говорил Козловский Кобзону: «Иосиф, мне сказали, что вы на гастролях даёте по два концерта в день. Это же невозможно». А Кобзон ему отвечает: «Не слушай, врут». У Козловского уже после одного концерта сил не было. Но Кобзон, чтобы не обижать старого артиста, сказал так, хотя сам на третьем концерте только распевался.

 

Голубые огоньки

Голубые огоньки – это строго государственное мероприятие. Оно проходило под руководством режиссёра и кучи его помощников, которые говорили: пройдёте отсюда, сядете сюда. На телевидении свободы никогда не было и нет. Она там не полагается. Даже когда тебя приглашают на ток-шоу, тебе приблизительно объясняют, что говорить. Прямой эфир – большая редкость. У Михаила Швыдкого есть передача «Театральные встречи», на ней ты можешь говорить, что хочешь, но передача идёт не в этот же день. Они режут материал. Помимо этого, слова, сказанные на телевидении, имеют большой резонанс. Недавно Юрий Лоза сказал: «Ну что космонавт? Лёг, пристегнулся и полетел. Основную работу выполняют конструкторы». Его за эти слова заклевали. Он говорит: «Я ничего против Гагарина не говорил, я про работу конструкторов сказал».

У меня была своя передача «Суета вокруг рояля». Она быстро исчезла, потому что не было спонсоров. Но в это же время Угольников пригласил меня к себе в пару в передачу «Добрый вечер с Игорем Угольниковым». Два года подряд каждый день мы выходили с ним в эфир. Семь лет со Швыдким и Леной Перовой мы вели передачу «Жизнь прекрасна». До этого был «Белый попугай», куда меня пригласил Гриша Горин. В той передаче рассказывали анекдоты, а я считался не последним человеком по анекдотам. В результате получилось, что во всех передачах был я. Кстати, после этих передач возросла моя популярность. После программы с Винокуром у меня появилась популярность, а после «Попугая» меня стали растаскивать на части.

Телевидение – это мощь. Как-то Кобзон, это было ещё в 70-х, пожаловался Шульженко: «Вот статью написали, вышел не так, спел не то». И Шульженко ему ответила: «Скажи спасибо, Иосиф, что пишут, хоть плохо, хоть хорошо. Это тебе реклама». Так вот по телевидению, когда ругают, люди становятся популярны. Интернет – это пресса, газета, а телевидение – это творчество.

 

Деньги сибарита

Терпеть не могу куда-то спешить. Когда у меня выходной день, я могу позволить себе ничего не делать. Могу проваляться целый день, могу сесть к роялю и часов шесть не отрываться от него. Если я готовлю еду, то делаю её спокойно. Есть блюда, которые моя мама готовила по семейному рецепту: сациви, лобио, долма, голубцы. Моя племянница готовит точно так же, как готовила мама, а мама, как делала бабушка. Рецепт у нашей семьи находится в руках, но есть какие-то секреты. Например, фарш готовить вместе с луком, базиликом и кинзой, а бульон варить заранее и на костях.

Когда мы жили на Новослободской, у нас была одна общая кухня, и все к маме подходили и спрашивали: «Маруся, как это у тебя получается так?» Дело в том, что мама в бульон клала зелень. Потом этот дом снесли, и мы переехали в Перово. Есть какие-то секреты, но я не теоретик. У меня одно и то же блюдо получается по-разному. Жена моя – аптекарь, педант, у неё всегда одинаково выходит.

Никогда не занимался коллекционированием. Во-первых, у меня никогда не было свободных денег: у меня две дочки, всё время что-то надо, то юбки, то кофточки. Три девушки (две дочки и жена) в доме, и чем они старше, тем больше расходов. На такси нужны деньги, на обучение, на гостей, отдых.  Все деньги я отдаю жене, потом беру, сколько мне надо на транспорт и сигареты. Мне деньги давать нельзя, я их быстро трачу.

Бывает, я надену одну рубашку, и мне всё время хочется её носить. Пока она не развалится, я буду её носить, хотя у меня ещё двадцать рубашек есть. Я привыкаю к вещам. Смокинг приходит в негодность через два-три года. Тогда я его выбрасываю и покупаю новый. На одни концерты я надеваю чёрную рубашку и бабочку, на другие – костюм. Певцы тоже одеваются согласно своему репертуару. Например, Магомаев любил яркие пиджаки, Арканов – клетчатые, хотя клетка всегда рябит на экране.

 

Наталья ШУНИНА