ЧИТАТЕЛЬСКИЙ ДНЕВНИК
№ 2019 / 1, 11.01.2019, автор: Александр БАЛТИН
ЛЕОНИД БОРОДИН КАК ПОЭТ
Леонид Бородин, получивший известность прежде всего, как прозаик и диссидент, был ещё и замечательным поэтом – с виртуозной огранкой строки, тонкой нюансировкой психологических переживаний, и собственным, узнаваемым в поэзии голосом.
Трагические изломы сущностного, основного в человеке блестят белой солью в стихах Бородина:
Верую, Господи, в то,
что Ты есть!
Верю в святую
запутанность быта!
Кубы и грани сознания, или – нечто, закрученное очень туго, вихреобразно в составе человеческой психики, чётко фиксируется Бородиным – на том уровне трагизма и с той долей искренности, на какую не каждый бы решился:
Но да подскажет ангел мой
мне путь единственно прямой
туда,
на родину,
домой
из пекла…
Здесь поэт имеет в виду иную Родину: мерцающую небом, его слоями, неизвестную, желанную – её осознание и предчувствие.
Интенсивность внутреннего мира, горения и переживаний, оборачиваются перенасыщенностью стиха, столь же фактурного, сколь и глубокого:
Жизнь пошла нелепая, странная, глухая.
Право слово, хочется слезою изойти!
«Пригородный поезд до станции Лихая
Будет отправляться от третьего пути».
Зависть и отчаянье, ненависть и ярость
Божий мир завесили плёнкою слюды.
Двинулось! Поехало! И в окнах закачались
Фонари весёлые и белые сады.
Совмещаются пласты возвышенного и земного, и пригородный поезд, отправляющийся с третьего пути, наползает на зависть и отчаяние…
А в фонарях весёлых и белых садах льётся та гармония, что призвана осветлить действительность хоть немного – через поэзию.
Такую, как поэзия Леонида Бородина.
ПРАВДА И ПРИЗЫВ ЕВГЕНИЯ НОСОВА
Совместить в творчестве голоса разных правд – честь и достоинство таланта, подчёркивающие его объём: и Евгений Носов, совместив окопную правду и правду военную – страшную, лютую, необходимую будущим людям, постепенно отучающимся сострадать – создавал произведения уравновешенные и вместе терпкие – как «Красное вино победы»…
Судьба горазда на жестокие шутки, когда не – страшные выкрутасы, и получить ранение в самом конце войны, значит до нюансов познать её норов. Встречавший День победы в госпитале Е.Носов, описывает ситуацию в замечательном рассказе – надёжном, как верное оружие, крепком, как соль победы.
…Носов – уже в старости – был замечен в дни, прокалённые морозом, за развешиванием призывов покормить птиц.
На его могиле так и выведено: «Покормите птиц…»
Щедрое сердце писателя, не утратившего великолепной детскости!
Деревня Носова жива изначальностью: людьми – заурядными в своей будничности, необычными в своей неповторимости; она не парадна – эта деревня – такова, какою была.
Люди, связанные с природой тесно, не так, как в городах, чувствуют иначе, мыслят более бережно, живут рачительнее, и… спокойней.
Меньше соблазнов.
Историю среднерусской деревни можно изучать по рассказам и повестям Евгения Носова – как историю человеческого сердца стоит изучать по этому морозному факту: старик-писатель, расклеивающий призывы: «Покормите птиц!»
СЛОВЕСНЫЙ СОР СОРОКИНА
Мы живём во время тотальных подмен – или позволили Владимиру Сорокину не считаться с нашими мнениями: дурные люди, как известно, хорошо умеют объединяться, а голоса хороших столь разрозненны, что не слишком слышны; и вот холодный расчёт объявляется судьбою, нафиксатуаренное чёрное выдаёт себя за белое, убийство из запредельного явления превращается в банальный силовой способ решения проблемы – не мудрено, что в подобном, перевёрнутом мире качество литературы не играет особой роли…
Итак, Владимир Сорокин. Якобы писатель.
Тут остановимся – ибо что характеризует писателя? Что отличает его от производителя самых разнообразных текстов, изначально не претендующих на художественность?
Простите за банальность – индивидуальность языка, особость его стилистического кроя, используя который, писатель передаёт свой уникальный экзистенциальный опыт. Страницу Андрея Платонова вы не перепутаете со страницей Михаила Булгакова никогда, а абзац Николая Лескова так же отличается от абзаца Льва Толстого, как датский дог от бернской овчарки: сложно сказать, кто из собак красивее, но что это собаки – очевидно.
Но… где же авторский язык Сорокина?
Сплошная имитация, пересмешничество, работа с чужого голоса – хорошо отлаженная, умелая: бац! Работаем Тургенева! Ещё бац – и уже Бабаевского, благо о нём никто не помнит, глядишь, и за оригинала сойдёшь.
Может ли писатель существовать без языка?
Может – в том случае, если достигает эффекта не художественными методами: и вот, к примеру, на страницах Сорокина появляется «общество земле.бов», как вам такой перл, читатель? «Не стошнит с непривычки»?
И это всего лишь один пример бесконечного нагромождения похабщины, что колыхается слоями, роняя куски мерзкого мата в сознанья тех, кто попался на ухищрения пиара и купил книгу – пустота, чудовищная бессодержательность любой из которой, заполнена выдумками, граничащими с фантазиями обитателя дома скорби.
Якобы писатель. Якобы знаменит. Толстое собрание сочинений.
Могут ли насытить чей-либо духовный голод упражнения в литературном хулиганстве? Конечно, нет.
Но – могут принести своеобразные лавры сочинителю сего, и уж точно изрядно обогатят пропагандистов производителя таких текстов: Запад всегда рад клубничке, а если растёт она на святынях – конечно, чужих – рад вдвойне.
И вот уже в телевизоре можно услышать: «Ведущий писатель…»
Хочется спросить: куда же этот ведущий ведёт?
В сортир? В зловонные общаги с обшарпанными стенами?
Да не спросишь, – голоса протестующих разрозненны, а зло, как известно, умеет здорово объединяться.
Г. ЧХАРТИШВИЛИ И Б. АКУНИН
Лабиринтом закрученный сюжет не всегда подразумевает человековедения, глубокого анализа персонажей, словесного исследования людских конфликтов, и того неуловимого, что могло бы превратить развлекательную литературу в… литературу.
Фандорин блестящ, обаятелен, Фандорин умница, боец, и собой хорош… но – почему, к примеру, Риваресу-Оводу хотелось подражать, а Фандорину нет?
Почему всё повествование о нём, растянутое на множество романов, повестей, рассказов кажется кукольным театром?
И страсти фарфоровые, легко бьются…
Ведь полнообъёмно, со всех сторон освещённые персонажи отделяются от книжных страниц, живут среди нас… Вон же Чичиков, разъезжающий ныне в лимузине, ибо ловкие аферы теперь почётны; вон юноша, решающий проблему Раскольникова, вон… ряд продолжите сами.
Но… нигде не видать Фандорина, ибо возник он, созрел не в недрах литературы, а в недрах всё затопившего теперь «развлекалова»; правда, акунинский сериал не худшего сорта.
Много сделавший для отечественной японистики Г.Чхартишвили, прославился фандоринским многотомием.
Увы, не входящим в поля подлинной литературы, не помещающимся под её сводами.
Ибо не все тома – литература; и сколь достойны труды Чхартишвили в области перевода и исследований японского мира, столь легко рассыпается карточный домик Фандорина – от дыхания подлинности: того, которым дышит литературная страна…
ПОЭТИЧЕСКАЯ КАРМА ЮРИЯ КАРАБЧИЕВСКОГО
Поэт скорби и боли – таков вектор Карабчиевского, вектор столь же тяжёлый, сколь и оправданный в нашем лучшем, как известно, из миров.
Есть скорбь по ушедшим, но есть иная – от чувства вины: вины перед всеми, вины за то, что живёшь; сим чувством одарены (или – как знать? – озарены) лишь самые тонко чувствующие натуры, и если такова натура поэта, то и стихи будут звучать густо, трагично:
Непостижимая, немая пустота!
Дома бездомные тверды, как постаменты.
Равнобетонные негнущиеся ленты
тревожат отдалённые места.
Но ощущения эти, заключённые в гранёные строки, выводят к свету – ибо это миссия поэта, – но выводят приглушённо, сложно:
и дышат улицы сегодняшней заботой,
вчерашней радостью и завтрашней бедой…
Порою стих Карабчиевского вытягивается – точно стремится обогнать время, строка разливается широко – и какое же это широкое, вольное дыхание:
Пока на Трубной не растаял снег,
не закипел дождём по тротуарам;
пока последний встречный человек
не показался сгорбленным и старым;
пока слепая временная ось,
наш гордый дух расходуя в избытке,
не удлинилась так, чтобы пришлось
в далёких днях искать свои пожитки;
пока всё это не произошло,
поторопись и поверни направо,
туда, где стены – битое стекло,
и где забор – зелёная отрава.
Да, из такого пейзажа захочется вырваться – но куда?
Появляется непременная водка, ибо, обжигая нутро, она меняет градус сознанья и веселит душу, что хорошо известно – и что скорбно, как и мироощущение поэта.
Абсолютно ли равнодушна ко всему временная ось?
Сложно сказать – ибо работая, она даёт возможность стихам, сколь бы скорбны они ни были, остаться, даёт шанс на призрачное бессмертие даже самому печальному, трагическому поэту, если дар его подлинный.
Как у Юрия Карабчиевского.
Кристаллы рифм отпадают – вступает в дело белый стих: он возвышенный, в случае Карабчиевского, и торжественный, о чём бы ни пелось, в нём, пожалуй, поэт наиболее светел – и душой, и строкой.
Трамвайная Москва тебя скрывает
в скрещенье рельс, в асфальтовой пещере,
в районе ощущаемого чуда,
за адовой чертой – чёрт знает где.
Быт – сок жизни, хотя порою слишком густой, чтобы, отведав его, жить высшим (как сказал другой поэт: «Ум заполняя низкими вещами, дойдёшь до смысла жизни: хлеб со щами…») и, тем не менее, без быта никуда, и стих Карабчиевского насыщен бытовыми деталями, подробностями.
Но всё равно – скорбь сочится из всех пор бытия, сочится так, что поэт, остро ощущающий это, не сможет дальше жить…
Приятно читать автора, который владеет пером. Хотя Карабчиевский всё же ясней воспринимается в “Маяковском”.