ДЕЛО О ЧЕСТИ СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Рубрика в газете: Кремлёвские тайны, № 2020 / 47, 17.12.2020, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
Общественные дебаты перед февральской сессией
Ленинского Комитета
Начало новому обсуждению выдвинутой на Ленинскую премию повести Солженицына положил ленинградский рабочий В.Иванов, чьё письмо «Не приукрашен ли герой» было напечатано 28 декабря 1962 года в «Известиях». Рабочий спрашивал:
«Должны ли мы также без сомнения видеть в Иване Денисовиче олицетворение народа, положительного героя? Нет. Потому что терпение, непритязательность – негожие комплименты народу, который доказал, что он умеет не только и не столько терпеть. Разве русский народ за всю историю свою не доказал, что это не главное в нём, что он народ-борец, народ-революционер прежде всего?» («Известия». 1962. 28 декабря).
14 января 1963 года те же «Известия» поместили статью В.Паллона «Здравствуйте, Кавторанг». Суть же двух материалов сводилась к тому, что Солженицын выбрал не того героя. Не на Шухова, вышедшего из крестьянства, следовало делать ставку, а на Буйновского, которого в своё время взрастили партийные комиссары.
Понятно, с такими подходами категорически были не согласны многие художники, и прежде всего те, кто придерживался либеральных взглядов. Но центральная печать, получившая сверху команду больше не возвеличивать Солженицына, а писать о нём в сдержанном тоне, не торопилась обнародовать иные точки зрения. Поэтому инакомыслящие вынуждены были для обнародования своих позиций прибегать к другим трибунам.
Самым изворотливым оказался Феликс Кузнецов. Тогда у этого критика была репутация яростного либерала. Он претендовал на роль идеолога «исповедального поколения» и всячески воспевал прозу Василия Аксёнова и Анатолия Гладилина.
20 января 1964 года Кузнецов устроил в народном университете при Центральном доме литераторов некую дискуссию по Солженицыну.
«Сам факт появления Солженицына как писателя и его книги, – заявил Кузнецов, – в общем является выражением чего-то очень светлого в нашей жизни, несмотря на то, что книга по своему колориту очень тёмная и трогает за душу» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 20, л. 68).
Кузнецов утверждал, что все споры о повести Солженицына свелись к трём вещам. Первая: тот ли герой у Солженицына и как относиться к нему? Второе: тот ли язык? И третье: зачем всё это раскрывал писатель?
Кузнецов считал, что Солженицын был прав, сделав главным героем не Буйновского, принадлежавшего к партийной элите, репрессированной в конце 30-х годов, а Шухова с его крестьянскими корнями. Понравился критику и язык повести.
«Солженицын, – уверял Феликс Кузнецов, – это писатель от бога, писатель очень большой».
Дальше на начальство попытались надавить Твардовский и Маршак. Сдавшийся под их напором Сатюков вынужден был 30 января 1964 года напечатать в главной газете страны – в «Правде» статью Маршака, в которой поддерживалась спорная повесть Солженицына.
Одновременно сподвижники Твардовского организовали ещё два обращения в поддержку Солженицына. Одно подписал Корней Чуковский, другое – Илья Эренбург. Копии этих обращений, направленные в Союз писателей, потом отложились в фонде Московской писательской организации, хранящемся ныне в РГАЛИ.
Корней Чуковский заявил в своём письме:
«Присоединяю свой голос к тем голосам, которые выражают восхищение повестью А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Я состою литературным критиком 63 года, так что у меня есть некоторый опыт – и на основании этого опыта сим свидетельствую, что повесть об Иване Денисовиче и по своей словесной фактуре, и по своему лаконизму и по своей изобразительной силе одно из самых замечательных художественных произведений 1963 года, которым советская литературы вправе гордиться.
Корней Чуковский
/лауреат Ленинской премии/
1964
январь
Барвиха»
(РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 503, л. 1).
Приведу полностью и текст письма Эренбурга «О кандидатах на Ленинскую премию 1964», датированный первым февраля 1964 года.
«Мне представляется странным, – отметил писатель, – что кандидатура А. Солженицына вызывает у некоторых читателей, поспешивших опубликовать своё мнение, оппозицию. Для каждого советского человека ясно, что повесть «Один день Ивана Денисовича» – и крупное общественное явление, и художественное произведение, написанное большим мастером. Эта повесть, на мой взгляд, самая сильная из всех до сих пор появившихся на эту тему, – художественное осознание того большого морального очищения, которое произошло после ХХ-го съезда партии.
Из других выдвинутых кандидатур, я хочу отметить Леонида Мартынова, который произвёл большой поворот в русской поэзии. Его голос известен всем, любящим искусство. Он дал многое нашим молодым поэтам, и среди большого количества стихотворцев является, после потери Пастернака и Заболоцкого, наиболее ярким из живущих русских поэтов.
Москва, 1 февраля 1964»
(РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 503, л. 2).
Очень рассчитывали сторонники Солженицына и на статью Лакшина «Иван Денисович, его друзья и недруги». Она была завёрстана в первый номер журнала «Новый мир» за 1964 год, но к читателям этот номер пришёл уже в феврале и поэтому какое-то время этот материал повлиять на позицию Ленинского Комитета не мог.
Какие акценты расставила муза Андрея Вознесенского Зоя Богуславская в своём первом обзоре выдвинутых на премию книг
Первые итоги обсуждения в прессе выдвинутых на Ленинскую премию книг были подведены в начале февраля 1964 года на очередной сессии Комитета. Специально к этой сессии Комитет издал тиражом в 130 экземпляров 124-страничную брошюру «Обзор материалов общественного обсуждения кандидатур, выдвинутых на соискание Ленинской премии 1964 года». Автором главы по кандидатам-писателям, как потом выяснилось, была Зоя Богуславская. По тому, как эта шустрая чиновница скомпоновала материал, нетрудно было догадаться, чего хотело большое начальство. Всем сразу бросились в глаза непомерные восхваления романа Олеся Гончара «Тронка», изобилие восторгов в адрес Даниила Гранина и высокие оценки поэмы Егора Исаева «Суд памяти».
Всё было ясно. В верхах, видимо, уже сделали свой выбор и назначили на роль фаворитов Олеся Гончара, Даниила Гранина и Егора Исаева.
Остальным кандидатам в первом обзоре повезло меньше. К примеру, во фрагменте, касавшемся Серебряковой, было особо подчёркнуто, что Комитет уже получил на её трилогию «Прометей» 37 писем, из них положительно оценивающих 31, отрицательно – 6».
Больше же всего в этом обзоре было уделено внимания Солженицыну. Авторы обзора сообщили, что Комитет к февралю 1963 года получил о повести «Один день Ивана Денисовича» свыше шестисот писем, чего раньше не случалось, но 254 человека высказали об этой вещи серьёзные критические суждения. Отрицательные отзывы авторы обзора разбили на три группы. В первую попали письма, в которых повесть Солженицына оценивалась как пасквиль и клевета на советскую действительность. Во второй группе писем преобладало такое мнение, будто повесть Солженицына – сплошной мрак, а где же свет. А третью группу составили письма, в которых Солженицына критиковали за стиль, в частности, за обилие просторечий и вульгаризмов.
Понятно, что отпечатанный к февральской сессии Комитета по Ленинским премиям обзор должен был существенно повлиять на мнения членов Комитета, особенно на тех, кто ещё не успел определиться с личной позицией. Авторы согласованного с верхами обзора посылали художникам недвусмысленный сигнал, кого из соискателей следовало отобрать для участия в следующем туре и внести во второй список, а кого пора уже было отсеивать.
Впрочем, демократию тоже никто не отменял. По официально утверждённой процедуре дальше должны были состояться заседания секций (а их в Комитете имелось четыре: по литературе, театру и кино, музыке и изобразительному искусству).
Первые прикидки в литературной секции Ленинского Комитета
Слушания в литературной секции начались 4 февраля 1964 года. Что интересно?! По документам в эту секцию тогда входили чуть больше тридцати человек. Причём не только писатели. К ней было приписано и немало чиновников. В частности, в литсекции числились главные редакторы газет «Правда» и «Известия» Павел Сатюков и Алексей Аджубей и председатель Гостелерадиокомитета Михаил Харламов. Однако обычно на заседания секции приходили на треть меньше списочного состава. Вот и 4 февраля на важное собрание не явился даже председатель секции Константин Федин он перепоручил проведение мероприятия директору Института мировой литературы Ивану Анисимову, числившемуся в секции его заместителем). Проигнорировали это заседание также Леонид Соболев, Александр Твардовский, Ираклий Абашидзе, Мирза Турсун-Заде, Максим Рыльский и ещё целый ряд литературных генералов. А из больших государственных чиновников явился только Харламов.
За несколько дней членами литсекции предстояло обсудить 20 кандидатур: по прозе Айбека, Гончара, Гранина, Гулиа, Мележа, Первомайского, Полевого, Равича, Серебряковой, Солженицына, Хикмета и Чаковского, по поэзии Гарнакерьяна (хотя уже было ясно, что кандидатура этого поэта будет вот-вот снята), Исаева, Кулиева, Мартынова, С.В. Смирнова, по драматургии Ибрагимова и по журналистике Пескова.
После краткого вступительного слова Анисимова серый кардинал секции – сотрудница аппарата Комитета по Ленинским премиям Зоя Богуславская напомнила, кому в конце 1963 года были даны поручения подготовить выступления по конкретным соискателям. В частности, по Олесю Гончару изначально планировались выступления Николая Грибачёва, М.Миршакарова, Павла Сатюкова и Леонида Соболева. Роман Даниила Гранина «Иду на грозу» заранее был отдан на чтение Наиру Зарьяну, Леониду Новиченко, Александру Прокофьеву, Павлу Сатюкову и Иоганну Семперу. По Галине Серебряковой готовились Ираклий Абашидзе, Чингиз Айтматов, Грешнев, Георгий Марков, Петрусь Глебка. Правда, в последний момент Марков, как сообщила Богуславская, «отказался давать отзыв о Серебряковой», но почему, она не уточнила.
А что Солженицын? В стенограмме состоявшегося 4 февраля заседания секции осталась следующая запись:
«Солженицын А.И., повесть «Один день Ивана Денисовича». Готовились: Аджубей А.И., Марков Г.М., Айтматов Ч., Рыльский М.Ф., Твардовский А.Т. Из них болен Рыльский. Твардовский будет присутствовать на секции» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 16, л. 5).
Кстати, Твардовский должен выступать ещё по кандидатуре Назыма Хикмета. Но Богуславская проинформировала, что «Твардовский просил с него снять Хикмета. Он будет выступать по кандидатуре Солженицына». Кроме того, планировалось, что Твардовский даст также отзыв о Егоре Исаеве. Впрочем, Твардовский нигде не выступил, поскольку находился в очередном и страшном запое.
4 апреля секция успела обсудить Айбека, Гончара, Гранина и Мележа. Интересно, что Гончар тогда входил в состав Ленинского Комитета. По идее, ему бы следовало покинуть заседание, на котором разбиралась его «Тронка». Но Гончар остался, видимо, чтобы услышать дифирамбы в свой адрес от Н.Грибачёва, М.Миршакарова, К.Яшена, Ч.Айтматова и А.Лупана. Понятно, что за него проголосовали все, даже никто не воздержался. Кстати, единогласно народ проголосовал также за Гранина. Решение же вопросов о Айбеке и Мележе после отмена мнениями было перенесено на следующее заседание с тем, чтобы больше людей успело прочитать их книги.
5 февраля были рассмотрены кандидатуры Первомайского, Полевого и Равича. Первомайского постигла участь Айбека и Мележа. Полевого было предложено и вовсе прокатить (за него проголосовал лишь один человек и ещё один человек воздержался). Был отведён также и Равич (как заявил председатель Гостелерадиокомитета Харламов, роман Равича «Две столицы» попал в список на Ленинскую премию случайно).
Впрочем, все ждали третьего дня. На нём ожидалась главная битва – столкновение двух кандидатур: Серебряковой и Солженицына.
Надо отметить, что изначально расклад сил складывался явно не в пользу закулисных организаторов. Многие члены Ленинского Комитета явно симпатизировали Солженицыну. У партфункционеров было искушение прямо надавить на художников и заставить их голосовать по указке. Но этот сценарий сразу категорически отмёл Ильичёв. Он до последнего надеялся уломать творцов лаской. Ну а тем, кто не хотел принимать партийную ласку, партаппарат регулярно посылал недвусмысленные сигналы. Кстати, не случайно за день до начала обсуждения кандидатур в литсекции Ленинского Комитета, 5 февраля 1963 года творческое объединение московских прозаиков провело своё собрание по творчеству выдвинутых литераторов. Это собрание, по замыслу организаторов, также должно было оказать влияние на ход дебатов в литературной секции Ленинского Комитета.
Споры среди московских прозаиков
Собрание проводил новый руководитель творческого объединения московских прозаиков Георгий Берёзко, который долго лавировал между либералами и охранителями (в своё время он уклонился от членства в редколлегии скандально известного альманаха «Литературная Москва», но потом не захотел редактировать отдел прозы в скатывавшемся к охранительству новом журнале «Москва»). Как и ожидалось, часть либералов сразу заявили о величии повести Солженицына. Особенно постарался Вениамин Каверин.
«Я, – признался этот писатель, – должен сказать откровенно (я говорю не о втором чтении, которое произошло недавно, а о первом, когда повесть только что появилась), что я был просто поражён, прочитав эту вещь. Я сразу понял, что между Иваном Денисовичем и автором нельзя ставить знак равенства, что от Солженицына можно и должно ждать других произведений, в другом жанре, может быть, и что Иван Денисович это характер, литературный герой, написанный с очень большой жизненной силой. Просто опыт какой-то подсказал мне, что спектр действия работ Солженицына будет широким спектром, и предчувствие меня не обмануло. Эта мысль повлекла за собой другие, и я стал смотреть – как же написана эта повесть, как она разработана в языковом, композиционном отношении, каковы характеры, как они построены, как развиваются и т.д. Словом, я стал очень внимательно, профессионально просматривать всю «кухню» этого произведения.
Я должен сказать, – может быть, это банальное выражение, – что передо мной развернулась просто филигранная работа» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 21, л. 6).
Но литфункционеры к похвалам Солженицына со стороны либералов были готовы. Первым отпор сторонникам повести «Один день…» дал Дмитрий Ерёмин («Философия Солженицына не имеет никакого отношения к ленинизму»). С Ерёминым солидаризировались Лидия Фоменко, Александр Исбах, Г.Тушкан и ещё целый ряд литераторов. Вновь возникли споры, того ли героя показал Солженицын и те ли слова подобрал он в повести для показа трагедии. Развеять все сомнения якобы в художественной несостоятельности пробовали и Лев Копелев, и Ольга Войтинская. Но ничего не помогло. Александр Андреев из журнала «Октябрь» стоял на своём: книга Солженицына глубоко безнравственна.
Впрочем, этого и добивались кукловоды. Размахивая стенограммами выступлений с негативными оценками, они вопрошали: неужели после этого кто-то из членов Ленинского Комитета будет игнорировать позицию якобы всей Московской писательской организации, отказавшей Солженицыну в поддержке?
Острые дебаты на литсекции,
или Кто кого: Серебрякова против Солженицына
Заседание литсекции 6 февраля 1964 года началось с телеграммы от Мележа. Белорусский писатель просил в связи с работой над продолжением книги «Люди на болоте» снять его кандидатуру с дальнейшего рассмотрения. Потом возникла небольшая дискуссия о Георгии Гулиа. А дальше пришёл черёд Серебряковой.
Изначально предполагалось, что дебаты по Серебряковой откроет Ираклий Абашидзе, уже делавший доклад по книгам этой писательницы весной 1962 года. Разбирая дилогию «Похищения огня», которая потом стала частью трилогии «Прометей», он отметил важность темы, но заметил, что у писательницы вместо художественных образов и характеров возобладали публицистические характеристики. Кстати, другие тогдашние члены Ленинского Комитета тоже были от книг Серебряковой не в восторге. Только критик В.Ермилов свои отрицательные впечатления закамуфлировал под тезис о том, что романы Серебряковой по силам понять и оценить лишь хорошо подготовленным читателям, а не обывателям, но Тихонов прямо сказал, что у книг Серебряковой больше недостатков, нежели достоинств, но она всё-таки нужна. Да, Серебрякову тогда попытался спасти главред «Правды» Сатюков, заявивший, что писательница не поставила точку, а взялась за третий роман. Но это помогло лишь наполовину: Серебрякову не совсем забаллотировали, а перенесли на будущее, решив дождаться публикации третьего её романа о Марксе.
Вряд ли что Абашидзе в феврале 1964 года мог бы добавить к прежним характеристикам творчества Серебряковой что-то новое. Да и к тому же он вдруг приболел и поэтому до Москвы не доехал.
В этот раз первым ринулись агитировать за Серебрякову Чаковский и Грибачёв. Но Богуславская напомнила о назначенных докладчиках по трилогии «Прометей» – Чингизе Айтматове, Петрусе Глебке и Грешневе.
Глебка долго вокруг и около ходить не стал. По его мнению, Серебрякова приблизила Маркса к народу, и уже за одно это писательницу следовало поощрить.
Айтматов оказался не столь категоричен.
«Я, – признался он, – не отрицаю значение этой книги. Это действительно большая книга. Познавательная сторона этой эпопеи не имеет себе равных. В центре эпопеи стоит герой мирового масштаба – Маркс, великий мыслитель. Асе эти люди, это зарождающееся коммунистическое движение показаны интересно, и это нужно. Но если говорить об этой книге как о художественном произведении, то здесь возникают сомнения» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 16, л. 108).
По мнению Айтматова, Серебрякову подвели схематичность образов, очерковость и опереточность. Тем не менее Айтматов предложил не исключать писательницу из второго списка. При голосовании все подняли руки за, воздержался один Зарьян.
А дальше возникла кандидатура Солженицына.
Предваряя обсуждение повести «Один день Ивана Денисовича», Анисимов сообщил:
«По этому произведению [по повести «Один день Ивана Денисовича». – В.О.] должны были выступать: Аджубей, которого мы не видим, Твардовского, которого мы не видим (Голос: Он заболел, будет послезавтра), Айтматов и Марцинкявичюс» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 16, л. 111).
Дальше вмешался Николай Грибачёв. Он заявил:
«И я могу выступить».
А ведь в первоначальных планах были указаны совсем другие фамилии. Там упоминался, в частности, Марков, но не значился, к примеру, Марцинкявичюс. Что – Марков опять слинял в кусты?
В общем, уже первое сообщение Анисимова и реплика Грибачёва ничего хорошего Солженицыну не сулили. Ещё можно было как-то объяснить отсутствие Твардовского, который – и это все знали – более других ратовал за Солженицына. Но, видимо, накануне Твардовский сильно перебрал – а он всегда очень уважал водочку, утратил над собой контроль и долго не мог очухаться. (К слову, в ту пору по-чёрному пил не один Твардовский. Длительные пьяные загулы частенько позволял себе и Леонид Соболев. Да что – Соболев?! Сильно пил Шолохов! Но всем именитым писателям это пагубное пристрастие к водочке обычно сходило с рук). А почему отсутствовал Аджубей? Вот это для многих оказалось загадкой.
Все знали, как Аджубей в своё время использовал просочившуюся к нему информацию о готовившейся к публикации в «Новом мире» повести Солженицына. Он тут же своим сотрудникам дал команду найти тоже что-то интересное на такую же тему, как у Солженицына, и опередить «Новый мир», и уже 5 ноября в «Известиях» появился рассказ о репрессированных коммунистах Георгия Шелеста «Самородок». При этом Аджубей, видимо, не знал, что рассказ Шелеста до этого находился в редакции «Нового мира», но был отвергнут по причине отсутствия в нём художественности (здесь добавлю: в своё время я надеялся узнать какие-то подробности на эту тему из переписки Шелеста с Константином Симоновым, которая хранится в РГАЛИ, но, как мне сообщили в дирекции РГАЛИ, одна из наследниц К.Симонова – Екатерина Симонова закрыла для всех исследователей доступ к фонду своего отчима на достаточно длительный срок). Затем 17 ноября Аджубей дал в «Известиях» восторженный материал Константина Симонова о «новомирской» публикации Солженицына. Но через год Аджубей сделал резкий разворот и в конце 1963 года поместил в своей газете очень странное письмо некоего рабочего Иванова, заявившего, что Шухов – это не герой, достойный восхваления. А за две с половиной недели до февральской сессии Ленинского Комитета, 14 января 1964 года «Известия» дали материал В.Паллона «Здравствуйте, Кавторанг», основу которого составила беседа журналиста с Борисом Бурковским, послужившим прообразом одного из персонажей повести Солженицына – Буйновского. Бурковский вроде высоко оценил повесть Солженицына. Но многие в подтексте известной статьи уловили сигнал: мол, писатель должен был главным героем своей повести сделать не Шухова, а вот этого Бурковского.
Понятно, что Аджубей поместил письмо Иванова и материал Паллона не случайно. Имея тестем не кого-нибудь, а самого Хрущёва, он, конечно же, был в курсе того, что в конце 1963 года правящая верхушка затеяла вокруг Солженицына новую игру. Другое дело: кто развязал эту игру и какие цели преследовала эта игра?
Судя по всему, Аджубей знал практически всех и заказчиков, и исполнителей новой игры. А главное – он понял, что эту игру, не вдаваясь в подробности, безусловно, санкционировал его тесть – Хрущёв. Но поскольку Аджубей ещё не был готов к тому, чтобы резко отмежеваться от Солженицына, он предпочёл под благовидным предлогом не явиться на заседание секции и соответственно не выступать на этом мероприятии.
В самом сложном положении оказался Чингиз Айтматов. Как я уже рассказывал, ему ведь, помимо Солженицына, было дано задание прочитать и оценить на заседании литсекции трилогию Серебряковой «Прометей», в которой был великий герой, но отсутствовала художественность.
Айтматов честно признался:
«…Мне поручили трудную задачу: с одной стороны, трёхтомная эпопея Серебряковой, а с другой стороны, маленькая повесть Солженицына. Я не хочу сопоставлять и говорить, что часто маленькая повесть даёт больше, чем большой роман. Дело не в этом. Серебрякова сама по себе, Солженицын сам по себе. Рассчитывая на то, что не будет большой дискуссии, хочу только сказать, что для меня сейчас, когда идёт речь об этой повести, идёт речь о чести советской литературы. Это значительное, серьёзное явление в нашей литературе, к которому мы должны так же серьёзно подойти, чтобы рассмотреть его.
Чем дальше, тем больше это произведение становится как будто бы лично моим. Когда раздаются критические замечания и подкалывания в адрес этой повести, я воспринимаю это так, как будто бы это идёт в мой адрес.
Почему я говорю это? Потому что эта повесть, на мой взгляд, в нашем списке яркая звезда, самая яркая, которая притягивает к себе внимание» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 16, л. 112).
В таком же ключе выступил и Марцинкявичюс.
«Мне, – сообщил он, – эта повесть Солженицына кажется крупным событием литературной, общественной и даже, сказал бы, политической жизни страны в последние годы. Масштабность книги Солженицына подчёркивается тем фактом, что она обошла весь Советский Союз, что не было газеты или журнала, который бы так или иначе не откликнулся на эту книгу» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 16, л. 113).
Марцинкявичюс заявил:
«Я назвал эту книгу актуальной. Мне могут сказать, что никакой актуальности здесь нет; во всяком случае, произведение отделено от жизненного явления десятилетиями. Если обратиться к истории литературы, то мы увидим, что литературе никогда не удавалось проскочить через те или иные события. Если это и случалось, то литература неизменно возвращалась к этим периодам» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 16, л. 115).
Отдельно Марцинкявичюс остановился на образе главного героя.
«Мне кажется, – заметил он, – что спор о том, правильно ли выбран писателем герой, – это спор во многом метафизический. Очевидно, в собирательном герое периода культа личности, который будет создан, то мне кажется, что в нём будут некоторые черты и Ивана Шухова. В нём заложена во многом открывающая и предупреждающая сила» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 16, л. 115).
Вывод Марцинкявичюса был такой: повесть Солженицына не читается, а переживается, хотя в ней нет никаких разных стилистических выкрутасов.
Тут уже не выдержал Николай Грибачёв, бросивший реплику: «Если не считать замаскированного мата». Но Марцинкявичюс, пропустив замечание Грибачёва мимо ушей, подытожил:
«Мастерство Солженицына полностью перешло в содержание, и поэтому книга воспринимается как сама жизнь, где нет лжи и фальши» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 16, л. 116).
Казалось бы, что после этого спорить: два назначенных докладчика проявили полное единодушие, признав повесть Солженицына событием, достойным Ленинской премии. Дальше следовало бы голосовать. Но это не устроило охранителей. В бой вновь ринулся Николай Грибачёв.
Что не понравилось этому автоматчику партии (характеристика не моя, а Хрущёва)? Во-первых, его возмутил тот шум, который поднялся вокруг Солженицына. Он напомнил: где шум, там жди провокации и пустоту. Не зря Грибачёв вспомнил шумихи, которые сопровождали появление в печати романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» и стихи о культе личности Евгения Евтушенко. По его мнению, произведения и Дудинцева, и Евтушенко оказались пустышками, которые в своих целях потом использовал Запад. Отсюда, делал Грибачёв вывод, и Солженицына следовало воспринимать настороженно.
«Вокруг этой повести, – заявил Грибачёв, – идёт и шла очень серьёзная борьба мироощущений и мировоззрений, и взглядов, скажем, – на русскую историю и на русского человека в частности» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 16, л. 119).
Другая претензия Грибачёва касалась образа Шухова. По его мнению, Шухов – это не герой.
«…вся философия Ивана Денисовича, – подчеркнул Грибачёв, – сводится к одному – приспособиться, выжить» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 16, л. 120).
А это, как он считал, для советского человека было недопустимо.
«То обстоятельство, – отметил автоматчик партии –что Иван Денисович пропагандирует философию терпения, приспособления – это не выражает совершенно дух нашего народа».
Позиция Грибачёва свелась к тому, что повесть Солженицына ущербна.
«…она несёт заряд неправильных идей в своих глубинах под внешне гуманным отношением к человеку» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 16, л. 123).
После этого ход обсуждения кандидатуры Солженицына резко изменился. Учитывая, что Хрущёв просто обожал Грибачёва, все остальные выступавшие сразу стали или юлить, или вовсе только хаять Солженицына.
«Лично для меня, – вещал украинский литературовед Леонид Новиченко, – не может быть речи о том, чтобы эта повесть была отмечена Ленинской премией и на этой основе стала флагом нашего литературного развития. Это неприемлемо» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 16, л. 127).
Далёкой от эталона нашёл повесть Солженицына белорусский прозаик Иван Шамякин. А Георгий Марков и вовсе упрекнул Солженицына в косноязычии.
Поэт Александр Прокофьев молил не присуждать Солженицыну Ленинской премии только потому, что этот факт могли неправильно использовать на Западе.
Такая бурная дискуссия очень удивила Айтматова. Он вынужден был попросить слово во второй раз, попытавшись отвести от Солженицына упрёки политического характера и обвинение в неуважении к русскому народу. Он отметил:
«Самая заглавная критика, которую мы здесь слышали – о том, выражает ли Шухов сущность нашего народного характера? Откуда появилась эта проблема? Для меня, как читателя и как национального писателя, такая проблема не ставилась, и я не ищу в характере Шухова чего-то такого, что должно быть эталоном русского народного характера. Нет. Шухов для меня один из сотен тысяч простых людей, которые пережили это страшное наказание, свою несправедливую долю.
Это конкретная индивидуальная личность, и неправомерно требовать от него, чтобы он был эталоном русского народного характера. Критики говорят, что героем такой повести должен был бы быть более активным, действенными борцом. Но надо же помнить, где он находится. Иван Денисович находится не в фашистском концлагере, а на своей родине за колючей проволокой, и люди, которые властвуют над ним, для него представители советской власти. Выходит, что он должен был бороться против советской власти? А Шухов – это советский человек, и требовать этого от него было бы неверно.
Я не согласен с теми, кто говорит, что Шухов приспособленец. Именно в тех условиях человек, который ещё ждал чего-то от будущего, которые ещё думал жить, вынужден был делать то же, что Шухов. Я думаю, что каждый из них старался, не теряя достоинства, не изменяя, не за счёт других, сделать всё, добыть себе какие-то крохи хлеба и тепла для того, чтобы сохранить жизнь» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 16, лл. 137–138).
Ну а потом было голосование. Что интересно: несмотря на ту обструкцию, которую Солженицыну попытался было устроить Грибачёв, всё-таки 19 членов литературной секции проголосовали за то, чтобы внести повесть «Один день Ивана Денисовича» во второй список, и только 5 человек подняли руки против (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 16, л. 142).
Ну а под конец секция 6 февраля рассмотрела кандидатуру Хикмета, но в поддержку этого писателя проголосовали лишь два человека.
Отвод трёх жертв репрессий
На этом работа литературной секции не закончилась. 7 февраля она вернулась к кандидатурам Айбека и Первомайского, решив снять Айбека до выхода более лучших переводов, а Первомайского, наоборот, оставить во втором списке, а заодно поддержала Чаковского.
Подводя итоги по прозе, Анисимов подчеркнул, что литсекция хоть и выступила за внесение во второй список Серебряковой и Солженицына, «но с обязательством провести <по ним> требовательную дискуссию во втором туре» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 17, л. 9).
Разобравшись с прозой, секция потом два дня рассмотривала кандидатуры поэтов. Сделав ставку на Егора Исаева, она в итоге отвергла Кайсына Кулиева, Леонида Мартынова и Бориса Ручьёва. Формально к каждому отверженному поэту у членов секции нашлись свои претензии. Скажем, Грибачёв посчитал, что выдвинутая на премию книга Кулиева «Огонь на горе» оказалась не на том высоком уровне, на котором были предыдущие сборники поэта. Поддержавшие Грибачёва главные редакторы «Правды» и «Известий» Сатюков и Аджубей высказались за то, чтобы перенести кандидатуру Кулиева на следующий, 65-й год, с тем чтобы издатели, отобрав лучшие прежние стихи поэта и добавив что-то новое, смогли представить творчество балкарского мастера более ярко. Мартынова же вроде зарубили за холод и бесстрастность, которые так разозлили Александра Прокофьева. Якобы стихи Мартынова не оказались понятны народу. «Только узкие круги рафинированной интеллигенции, – съязвил Грибачёв, – знают и воспринимают Мартынова». А очень народного Ручьёва отвели уже за другое. «Он, – промямлил украинский литературовед Новиченко, – неточен иногда и идейно».
Но многие понимали, что все прозвучавшие на секции упрёки в адрес этих трёх поэтов были несправедливы. Отвели этих трёх поэтов не только потому, что кто-то хотел услужить Кремлю и расчистить дорогу для Егора Исаева. Хотя этот момент тоже присутствовал. Убрали троицу прежде всего потому, что она состояла из жертв незаконных репрессий и гонений. Мартынов первый раз пострадал ещё в начале 30-х годов за участие в сибирской бригаде поэтов (его заподозрили в национализме и даже в сочувствии к фашизму). Ручьёв был брошен в лагерь в конце 30-х годов. А Кулиев как представитель депортированного в войну балкарского народа вынужден был несколько лет провести в Средней Азии.
Почему в начале 1964 года это трагическое прошлое так сильно аукнулось некоторым художникам? Причину я вижу только одну. Повторю: верховная власть уже сама была не рада тому, что затеяла в 56-м году, когда выступила с резким осуждением культа личности Сталина и объявила о массовой реабилитации жертв репрессий 30-х годов. Хрущёв ведь на что рассчитывал в 56-м году? Убрать с политического поля руками реабилитированных партийцев Маленкова, Молотова, Кагановича и некоторых других влиятельных бывших сподвижников Сталина. Ему не нужны были мощные конкуренты. Во многом ради упрочения своей власти он и решился на оправдание пострадавших в 37-м году партийцев. Однако процесс реабилитации пошёл не так, как планировался. Он охватил не только часть бывших комиссаров и часть бывшей элиты. Он затронул народные массы. Возникла опасность, что углубление народа в трагическое прошлое страны могло привести к тому, что дальше смели бы уже самого Хрущёва. Не потому ли в стране после оттепели грянули заморозки?
Другое дело: власть не могла сразу полностью отменить или хотя бы временно прикрыть лагерную тему. Она вынуждена была пойти на манёвры и различные уловки. Вот и в Ленинском комитете Кремль через своих, скажем так, агентов влияния действовал поэтапно. Сначала власть попыталась отсечь якобы демократическим путём – через обсуждения на секциях – те кандидатуры с раздражавшим трагическим прошлым, которые не имели влиятельных покровителей и за которые вряд ли бы вступилась широкая общественность. А потом она стала искать способы, как безболезненно для её имиджа можно было бы подорвать позиции главных возмутителей спокойствия.
Повторю: из творческой интеллигенции главным раздражителем для Кремля на тот момент являлся Солженицын. Но чтобы внешне в операции по провалу этой кандидатуры всё выглядело демократично, ему совершенно искусственно навязали этакого спойлера – Серебрякову, попытавшись развязать закулисное соперничество двух бывших репрессированных писателей.
Промежуточные итоги
Итак, 9 февраля 1964 года Пленум Ленинского комитета включил во второй список шесть прозаиков – Олеся Гончара, Даниила Гранина, Леонида Первомайского, Галину Серебрякову, Александра Солженицына, Александра Чаковского, поэта Егора Исаева и журналиста Василия Пескова, не допустив до следующего тура Бориса Полевого, Николая Равича, Георгия Гулиа, Назыма Хикмета, Леонида Мартынова и Бориса Ручьёва и перенеся на будущий год кандидатуры Айбека, Ивана Мележа и Кайсына Кулиева.
Понятно, из восьми кандидатов реально премию могли получить всего два, максимум три человека. Но у кого были самые большие шансы? Все косвенные данные свидетельствовали о том, что власть хотела в фаворитах видеть Олеся Гончара и Егора Исаева.
Нет необходимости давать рекомендации от имени ЦК
17 февраля 1964 года подробный отчёт о ходе изучения кандидатур, выдвинутых на соискание Ленинских премий, в ЦК КПСС представили председатель премиального комитета поэт Н.Тихонов и учёный секретарь этого комитета И.Васильев. В своей записке эти деятели признали, что, несмотря на широкий размах обсуждения списка соискателей в печати, «дискуссий, как таковых, организовано, в сущности, не было» (подавляющее большинство статей отличалось одинаково апологетическим отношением к соискателям, без попытки серьёзного критического рассмотрения и сравнительного анализа представленных кандидатур»).
Но смотрите, на чём ещё акцентировали внимание Тихонов и Васильев. Из 46 принятых к рассмотрению работ они выделили лишь три: повесть Солженицына, фильм «Большая дорога» и памятник генералу Карбышеву работы Цигаля. Причём двум последним работам в записке было отведено всего три коротких абзаца, а главное место занял Солженицын.
«…на 30 января, – доложили Тихонов и Васильев, – из общего числа 960 писем, по кандидатуре А.Солженицына прислано 656 (402 из них высоко оценивают повесть и считают её выдающимся произведением, 254 отзываются о ней отрицательно и высказывают серьёзные критические суждения <…>
Наиболее острую дискуссию на секциях и противоположные точки зрения вызвала повесть А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича».
Открывшие обсуждение Ч.Айтматов и Ю.Марцинкявичус чрезвычайно высоко оценили повесть, как событие не только литературной, но и общественной жизни страны, прямо связанное с переменами, которые принесли XX и ХХII съезды КПСС. Отмечая несомненную литературную одарённость автора, его колоритный язык, восходящий к традициям русской классики, Н.Грибачёв вместе с тем критиковал Солженицына за то, что его герой не может претендовать на обобщение типических черт русского советского характера, т.к. «вся философия Ивана Денисовича сводится к одному – приспособиться, выжить, пережить. Н.Грибачёва поддержали И.Шамякин, Г.Марков.
С подобным толкованием образа Ивана Денисовича спорил Л.Новиченко, который видит в герое Солженицына не приспособленца, а честного труженика, выполняющего свой долг в бесчеловечных условиях лагеря… Вместе с тем Новиченко критиковал автора повести за объективизм.
Р.Рза посчитал повесть полуправдой, так как, по его мнению, она недостаточно полно отразила произвол периода культа личности и является «отпущением грехов Сталину». Язык Солженицына резко критиковал А.Прокофьев.
А.Караганов спорил с тенденцией критики навязывать автору требования, противоречащие его замыслу, в частности он выступил против стремления требовать от героя качеств, которые не в природе избранного писателем характера. Режиссёр С.Ростоцкий, как и другие товарищи, напомнил о декабрьской встрече руководителей Партии и Правительства с деятелями литературы и искусства и той политической оценке, которую дал повести Н.С. Хрущёв. Высокие достоинства повести отмечали также С.А. Герасимов, М.Чулаки, В.Прокофьев.
В результате всестороннего обсуждения повесть А.Солженицына была на пленуме Комитета большинством в 59 голосов против 11 оставлена для дальнейшего участия в конкурсе» (РГАНИ, ф. 4, оп. 18, д. 1047, лл. 44–45).
Эту записку очень внимательно изучили в идеологическом отделе ЦК. К каким там пришли выводам?
Первое, что сообщили руководству секретарь ЦК КПСС Леонид Ильичёв и главный партийный куратор культуры Дмитрий Поликарпов:
«Считаем, что нет необходимости давать рекомендации от имени ЦК КПСС по кандидатурам, оставленным в списке для голосования» (РГАНИ, ф. 4, оп. 18, д. 1047, л. 40).
Ну а во-вторых, партийные идеологи пришли к выводу, что Ленинские премии стоило бы присуждать реже – раз в два-три года, а не ежегодно, а голосования в премиальном комитете на всех этапах проводить не тайно, а открыто.
Не смирившаяся с ролью аутсайдера Серебрякова
Итак: премиальный комитет отобрал для дальнейшего участия в конкурсе 27 работ. Но это не означало, что авторы пролетевших 19 работ смирились с поражением. Так, не захотела остаться в роли аутсайдера Галина Серебрякова. Она попыталась задействовать все свои связи, сделав ставку на жену Никиты Хрущёва. Сохранились её дневниковые записи за начало 1964 года. Я приведу одну из них.
«Нина Петровна Хрущёва звонила мне 1 января этого [1964. – В.О.] года – разговор: поздравления с Новым годом, спрашивала о «Смерче» – надо писать, но с публикацией пока воздержаться. «Я до сих пор видела культ как бы в замочную скважину, а теперь, прочитав две части вашего романа, увидела его широко, открылись горизонты».
Вчера 34/III 64 г. в 10 ч. вечера Нина Петровна звонила опять. «Никита Сергеевич уехал на юг с одним помощником, а я захворала гриппом и вынуждена была остаться».
Тон очень дружественный, тёплый, спрашивала меня о здоровье, затем вдруг сказала: «Собралась я на своём большом столе навести порядок в папках, бумагах вчера и действительно уселась за столом. Вдруг откуда-то вынырнула ваша книжечка «Странствия по минувшим годам». Начала читать о Ленине, Крупской и дальше, дальше, пока всё не прочла. Так увлеклась, что обо всём забыла. Очень хорошая эта книжка. Так и остался беспорядок на столе». Смеётся очень ласково. Затем мы заговорили о моей работе над портретом о Никите Сергеевиче. Я назвала БСЭ и две книжечки – Токарева и ещё что-то – где весьма скупо рассказано о биографии Н.С. «Да, о нём почти ничего нет в печати», – подтвердила Н.П. «Это у вас слишком великая скромность», – добавила я. Договорились в мае о возможной встрече.
В 1963 году я также дважды говорила с Ниной Петровной. Сожалею, что, закружившись в суете сует житейской, не записывала даже столь кратко наших бесед. Первый раз она написала мне коротенько в 1962 году, дала адрес личный и прямой телефон. В 1963 г. поздравляла с 8 марта, много говорили о моих дочерях, семьях и т.д. Добрый милый женский разговор.
Осенью этого [1963. – В.О.] года после размолвки тяжёлой с Лебедевым я по телефону рассказала ей всё об этом убийственном поединке с ним. Она прислала за письмами и рукописью «Смерча» нарочного. Затем разговор: «Здорово, это очень здорово написано, села и не встала, пока всё не прочла. Когда кончите? Повремените с печатанием. Иван Степанович (так она оговорилась, имея в виду «Ивана Денисовича» Солженицына) причинил нам столько неприятностей, и всё ещё не можем разобраться с этим. Я не политический деятель, я простой читатель, пристрастный к Вам. Всё, что Вы пишете, мне очень нравится всегда».
Мечта о прекрасных, цельных характерах влечёт нас к совершенству.
Галина Серебрякова.
Февраль 1964 г.
Иногда мне кажется, что я выдумала всех своих героев – таких, как они, не было ещё на свете. Это тоска моя по ним.
Галина Серебрякова» (РГАЛИ, ф. 2594, оп. 2, д. 21, лл. 1–9).
Однако если не принимать в расчёт чьи-то личные связи или какие-то политические и прочие мотивы, а оценивать всех соискателей Ленинской премии исключительно по гамбургскому счёту, то всем было очевидно, что на первое место должен был вырваться, безусловно, Солженицын, к которому, однако, Кремль, напомню, успел заметно охладеть.
Ещё одна попытка Твардовского,
или Неопубликованная статья редактора «Нового мира» о Солженицыне
Если Серебрякова до последнего надеялась на вмешательство семьи Хрущёва, то Твардовский, никогда не отрицавший роль личных связей и закулисных игр, продолжал надеяться на влияние печатного слова. Он всерьёз думал, что если напишет и разместит в центральных изданиях ещё одну свою статью в пользу Солженицына, то сможет кардинально переломить настроения бонз и добиться для любимого автора вожделённой Ленинской премии.
«А ближ<айшей> короткой задачей, – пометил он 17 марта 1964 года в своих рабочих тетрадях, – определяется статья о совр. лит. моменте (Солженицын – фокус)».
22 марта Твардовский сделал ещё одну запись в рабочей тетради:
«Вчера набросал две странички – до перехода: и это хорошо во многих отношениях (то, что у С<олженицына> есть противники). И это хорошо и поучительно во многих смыслах.
Во-первых, когда к произведению литературы не предъявляют упрёков в неправдивости его, в нехудожественности, когда попросту не отворачиваются от него, а читают, всматриваются с таким пристрастием и «отвергают» его по иным мотивам – это всегда свидетельство большой жизненной силы прочитанного, его прямого попадания в главную точку.
Претензии типа «не тот герой» исходят, конечно, из той поверхностной искушённости записного читателя, который усвоил бытующие в нашей критике примитивные понятия о том, что нам будто бы заранее известно, каков должен быть герой (не важно, каков он в жизни).
Претензии эти несостоятельны по самой своей сути умозрительных построений: нам нужен такой-то герой, наделенный такими-то качествами, и нам нет дела до того, каков тот герой, которого автор наблюдал в жизни.
Такая претензия – от губительной предвзятости в подходе к художественному произведению, предвзятости, игнорирующей жизненную сложность явлений.
(Не того – многословно и темновато – боже, сколько наврано и как трудно вернуться к правде, уйдя так далеко от неё)».
Ещё одна запись Твардовского за 26 марта, сделанная в подмосковном санатории Барвиха:
«Нелепо доказывать бессмыслицу или издевательский характер упрёков критики по адресу заключённого Шухова в том, например, что он думает о еде, будучи голодным, а не занят более возвышенными размышлениями, или в том, что он – натура пассивная, «каратаевская», т.к. не протестует против лагерного режима; не ведёт борьбы – против чего и кого – критики обычно не договаривают. Но глубокомысленные потуги к тому, чтобы лишить Шухова отличительных черт человека, сформировавшегося в советскую эпоху, нужно решительно отвести за полной бездоказательностью таких утверждений. Человек труда, способный даже в столь специфических условиях испытывать радость труда, увлечение и порыв в артельной работе, находить в ней, и только в ней, целительную душевную отраду и опору своего человеческого достоинства – такой человек не может быть противопоставлен понятию об особых качествах советского общества. Нет. Он поистине плоть от плоти и кровь от крови этого общества, и частица его трудовой сноровки, умелости, прекрасной рабочей удали несомненно сливается с историческим трудовым подвигом народа, прошедшего пятилетки, годы войны и послевоенного строительного напряжения. Здесь, как и там, Иван Шухов работает – воодушевлённый трудовой спайкой с товарищами по бригаде, работает самозабвенно и заражает других – столь различных по своей жизненной судьбе и одинаково удручённых своим нынешним положением – заражает благородным чувством трудового участия, в чём-то неизмеримо большем, чем возведение корпуса безвестной ТЭЦ в безрадостном краю лагерного Заполярья. Да, Шухов и его товарищи не забывают и о выведении «процентовки», о том, чтобы не подвести бригадира Тюрина и, может быть, выиграть какую-то мизерную хлебную надбавку, но одного этого было бы далеко не достаточно для проявления себя в осмысленной работе, исполненной настороженной сметки мастерства и горячности увлечения. Вспомним только, как Шухов без уговора берёт на себя самое ответственное рабочее место и спрямляет кладку стены там, где, должно быть, были приложены руки не такие умелые и не такое усердие. Я не знаю в нашей беллетристике описания трудового подъёма, выполненного с такой неподдельной, захватывающей читателя силой. Нет, пожалуй, я мог бы сравнить – не по мастерству и безупречной экономности изображения, но по самому настроению, подмывающей музыке слаженных усилий трудового коллектива лишь с трудовыми эпизодами в небольшом и, к сожалению, ещё не замеченном критикой очерке рабочего-монтажника В.Кондратьева в № 3 «Нового мира». Там тоже налицо эта рабочая удаль, мастерство, точность (даже щёгольство) людей, связанных как бы единым дыханием. Но там не мастерок и носилки с раствором или шлакоблоками, не тяжкий ручной труд, а современные механизмы, инженерный расчёт и разнообразное техническое обеспечение и не только это, [там] ещё и свободные, тепло одетые, здоровые люди, привыкшие знать себе цену, гордые своей рабочей славой и участием в завершении знаменитых гидростроек страны. Но странным образом эти картины труда производят на меня, читателя, сходное волнующее впечатление прекрасной поэзии труда, задушевной связи товарищей, круговой рабочей поруки. Можно ещё добавить, что и там и там выступает ещё одна сила: покоряющее читателя знание авторами дела – до деталей и подробности – то безусловное знание, которое позволяет и не быть уж слишком подробным в описании, не щеголять терминологией и излишне-специальными «тонкостями», чем обычно грешат авторы, не обладающие этим особым богатством художника: непосредственным личным трудовым опытом.
Заслуга С<олженицы>на как раз в том, что он избрал этого героя (его глазами и словами)».
31 марта 1963 года Твардовский продолжил работу над статьёй. В рабочих тетрадях он пометил, на чём следовало ещё остановиться:
«Примерно:
Изложить о кавторанге по корреспонденции в «Известиях». Затем: подчеркнуть это тем более необходимо, что, к сожалению, у некот<орых>, пишущих об «Одном дне Ивана Денисовича», проявляется почти нескрываемое отношение к Шухову, его товарищам по судьбе и ко всем-всем этим «людям из-за проволоки» странное высокомерие как к миру, с которым они, во всяком случае, слава богу, ничего общего не имеют.
1) Эти люди забывают, что только случай или ребяческий возраст мог уберечь их от такой же судьбы, и хотят они того или не хотят, но это их превосходство над жертвами произвола и беззаконий минувших лет покоится на той самой самоуспокоительной казённой философии бывалых времён, которая формулировалась обычным: «У нас зря не сажают…».
2) Есть и молчаливое неприятие «Ив<ана> Д<енисови>ча» со стороны людей того печального жизненного опыта, который говорит: подождём да поглядим, как ещё оно обернётся. Прочесть-то они прочли от строчки до строчки, с полным сочувствием или угрюмым неприятием, но и в частной беседе воздержатся от каких-либо суждений: о, эта житейская мудрость, крепко усвоенная и довольная сама собой.
И как это ни прискорбно, такое отношение к необычному по силе и воздействию на миллионы читателей, такая похвальная в былые времена сдержанность заметна и со стороны некоторых почтенных литераторов. Правда, здесь к прописной мудрости воздержания примешивается несомненно и другое. Эти люди не могут не видеть, не чувствовать, что какой большой читательский интерес прихлынул к этой скромной, малого объема повести и, увы, она заслоняет их многообъёмные, неторопливые сочинения – лишенные жара живой жизни.
3) Всё это многообразие мнений, суждений и даже умолчаний относительно повести Солженицына заслуживает глубокого внимания и изучения. – Оно весьма показательно для переживаемого нашей литературой в целом момента, хотя сама она ещё недостаточно, м.б., осознаёт это.
Только после исторических съездов партии, вынесших окончательный приговор всему тому, что отмечено в нашем развитии знаком культа личности, могла появиться или, лучше сказать, не могла не появиться эта суровая и мужественная, пронизанная светом социалистического гуманизма повесть о человеческом в нечеловеческих условиях, о великой силе духа советских людей, – повесть, с бесстрашных партийных позиций приоткрывшая завесу над прошлым.
В этом политическое содержание повести, которого нельзя переоценить.
4) Мы в самых беглых чертах коснулись характеристики только двух героев повести, а их там много, и каждый заслуживал бы отдельного и подробного рассмотрения и толкования, – так правдивы эти мастерски исполненные портреты, иногда с минимальной затратой красок, одним безотрывным обводом контура, и такие незабываемые. Какой многоговорящей, глубоко впечатляющей тенью встает с этих страниц, например, безмолвная фигура старика, который ест, зажав шапку под мышкой, с невозмутимым благообразием человека, которого никакая форма насилия, ничто не может унизить. И это достоинство благообразия – как гордый вызов противостоит всему неблагообразию обстановки и свидетельствует о таких неодолимых духовных силах, которые заставляют вспомнить образы (оживают в нём) поистине революционеров-большевиков, людей несгибаемой воли и незапятнанной чести. Разве этот, в немногих строках набросанный безымянный портрет – не один из самых дорогих нам героев повести?
Но незримо, но явственно среди всех ееё героев живёт, присутствует, высказывается ещё один герой этого произведения – суровый и беспощадный, сердечный и взыскательный, отвечающий за себя и за всех остальных – это её автор, который хоть и ведёт свой рассказ как бы только словами Ив<ана> Д<енисови>ча и видит всё вокруг как бы только его глазами, но неотрывно с ним и со всеми другими проходит от первой до последней страницы «Одного дня». И как многозначительна его встреча с Буйновским за пределами повести, на борту легендарного крейсера «Аврора».
А в целом здесь хочется привести слова молодого Толстого, которыми он заканчивает один из своих севастопольских очерков: «Главный же мой герой, который был и всегда будет прекрасен, – этот герой – правда» (отсутствие жалостливости).
5) Юмор! (нац<иональный> характер.) Работает, зябнет, тоскует, радуется и даже шутит! Да, да, и шутит, и заставляет уже нас – смеяться. Это одна из самых победительных сторон…
6) История русской литературы знает немало примеров того, как непредугаданное и неожиданное, скромное по объёму и выбору объектом изображения как бы только частного случая действительности, одного из уголков её, до поры не привлекавшего внимания прославленных мастеров пера, – как такое произведение становилось знаменательной вехой в развитии лучших, наиболее перспективных ее тенденций.
А.Солженицын опубликовал до сих пор всего четыре небольших по объёму вещи. Неслыханный успех первой из них не заставил его стать певцом лагерной темы, хотя иному автору материала, которым располагает Солженицын к этой теме, хватило бы на всю его писательскую жизнь. Каждая новая вещь Солженицына – новый материал жизни: послевоенная деревня, прифронтовая ж.д. станция первой военной осени: нынешний день учебного заведения в большом областном городе. Каждая из этих вещей – новое свидетельство многосторонней талантливости автора. Перед ним большой писательский путь, на котором, несомненно, будут новые и, может быть, ещё более значительные удачи, могут быть и трудности, и задержки, и промахи.
Но одно несомненно, что уже первой своей повестью он напрочно вписал своё имя в историю советской литературы, и поворотное значение этой повести в развитии сов<етской> лит<ерату>ры будет со временем выявляться всё более очевидно».
В тот же день, 31 марта, Твардовский показал свой материал Лакшину.
«<…> Твардовский, – отметил в своём дневнике Лакшин, – молча передал мне рукопись своей статьи о Солженицыне. Буду читать».
На следующий день к этому процессу подключился Дементьев.
«Сегодня, – записал 1 апреля в свой дневник Лакшин, – допоздна сидели с Твардовским и Дементьевым над статьёй А.Т. о Солженицыне. Он собирается просить Ильичёва [секретаря ЦК КПСС по пропаганде. – В.О.], чтобы статью печатали в «Правде», «а не то безответственные люди могут проголосовать на Комитете против Солженицына».
Дементьев защищал от автора Цезаря Марковича, зато высказывался в пользу «протеста», считая не бессмысленной и не бесцельной выходку кавторанга на лагерном плацу. Чтобы убедить нас, вспомнил, не совсем к месту, декабристов. «Вы либерал, Александр Григорьевич, – парировал Твардовский его возражения. – Вы готовы сказать: ссылай те нас, сажайте нас, но… на законном основании».
В статье Твардовский издевается над фразой: «У нас зря не сажают». Дементьев предлагал выкинуть это рассуждение как общее место. «Нет, эта фраза не умерла, – настаивал Твардовский. – Помяните моё слово, мы её ещё услышим». Дементьев предлагал также убрать или смягчить резкий выпад против людей, которые глухи к страданиям тех, кто прошёл лагерь, к этой боли.
Я держал, понятно, сторону Твардовского. Шум стоял страшный, и, когда мы кончили со статьей и вышли из кабинета, Софья Ханановна из-за своей машинки посмотрела на нас с испугом.
У меня были вечерние занятия в университете, но, проспорив три часа кряду, я позвонил, чтобы студенты не ждали. Твардовский поздно уехал в Барвиху. Дай Бог ему бодрости духа!»
Однако «Правда» Твардовскому в публикации статьи отказала. Почему? Неужели её что-то напугало в материале классика? Если это так, то что именно могло вызвать в редакции «Правды» опасение?
Для начала я разыскал в архивах текст этой статьи Твардовского. Но где?! В фонде иностранной комиссии Союза советских писателей. Статья называлась очень просто: «О повести А.Солженицына». Твардовский писал:
«Прошёл всего лишь год с небольшим с той поры, как была напечатана повесть «Один день Ивана Денисовича», а имя писателя Солженицына приобрело столь широкую и прочную известность, что заслуженно встало в ряд с именами крупнейших мастеров русской и, не побоюсь сказать, мировой художественной прозы.
В чём же причина такого необычного успеха повести, с которой выступил вчера ещё никому не известный учитель из Рязани? Я думаю, было бы неверно относить этот успех лишь за счёт остроты темы и силы воздействия самого трагического материала, положенного в основу повествования. Дело также и в том, что всем своим художественным строем повесть утверждает непроходящее значение традиций правды в искусстве и такого художественного новаторства, которое естественно, органично вытекает из содержания, а не навязывается этому содержанию извне, как пустое украшение или прихоть художника, как некий эстетический произвол <…>
Под талантливым пером Солженицына один день лагерного заключённого Шухова, по-крестьянски уважительно названного Иваном Денисовичем, вырос в картину, наделённую необычайной живостью и верностью правде характеров» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 26, д. 3607, л. 1).
В конце своей статьи Твардовский сообщил:
«Редакция журнала «Новый мир» выдвинула повесть на соискание высшей литературной награды в нашей стране – Ленинской премии 1964 года, и мы не сомневаемся, что Солженицын её заслужил.
После своего поразительного дебюта Солженицын опубликовал рассказы «Матрёнин двор», «Случай на станции Кречетовка» и «Для пользы дела», которые по существу могут быть названы маленькими повестями по богатству и самобытности содержания каждого из них. Примечательно, что писатель, заслуживший признание повестью, основанной на новом и необычном для нашей литературы материале, не пожелал оставаться певцом одной, хотя бы крайне значительной в своём высоком трагизме темы, а показал разнообразие своего таланта, изобразив в одном случае жизнь деревни, в другом – военные годы, в третьем – современную городскую среду.
Всё это говорит о том, насколько богаты возможности А.Солженицына-художника, как широки и многосторонни его интересы, и мы с доброй надеждой ждём завершения его новых работ, как и прежде предназначенных, естественно, для журнала «Новый мир» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 26, д. 6307, лл. 2–3).
И что Твардовский написал такого, что могло бы весной 1964 года испугать главные газеты страны? Ничего крамольного в его тексте не содержалось. Просто в Идеологическом отделе ЦК КПСС побоялись, что эта статья могла бы повлиять на ход предстоявшего голосования и поколебать позиции сомневавшихся членов Ленинского Комитета. А партаппарату это надо было?
(Окончание следует)
Мне несколько раз посчастливилось увидеть Твардовского, и с тех пор меня удивляют его фотографии. Они, по моим впечатлениям, совершенно не передают его облика. У него были, как я увидел, удивительные глаза – светлые, голубые и то, что называется лучистые. Может быть мне только так показалось, конечно, и у других иное впечатление. Еще у него на фотографиях появляются непонятные щеки сверху, я таких у него в жизни не видел. Лицо было доброе.