ДЕЛО О ЧЕСТИ СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Рубрика в газете: Кремлёвские тайны, № 2020 / 46, 10.12.2020, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

До сих пор бытует мнение, что Солженицын весной 1964 года не получил за повесть «Один день Ивана Денисовича» Ленинской премии только потому, что против него единым фронтом выступили все охранители, а это поставило в тупик правящую верхушку (якобы Кремль под напором консерваторов отказался от дальнейшей поддержки талантливого писателя и даже человек номер один в нашем государстве Никита Хрущёв вынужден был смириться с демаршем руководства Союза писателей, сдав, по сути, и Солженицына, и его первого публикатора Твардовского). Отчасти этой версии придерживался и сам Солженицын. В своей мемуарной книге «Бодался телёнок с дубом» он писал:
«…в Москве поговаривали, что эта история с голосованием была «репетицией путча» против Никиты: удастся или не удастся аппарату отвести книгу, одобренную Самим? За 40 лет на это никогда не смелели. Но вот осмелели – и удалось. Это обнадёживало их, что и Сам-то не крепок» (А.Солженицын. Бодался телёнок с дубом. М., 2018. С. 98).
Но сохранившиеся в архивах документы опровергают это мнение. Если Хрущёв и его ближайшее окружение действительно хотели бы поддержать Солженицына, никто из охранителей бы им не помешал вручить этому писателю Ленинскую премию. Но многие соратники Хрущёва уже успели разочароваться в писателе. В частности, к Солженицыну заметно охладел помощник советского лидера по культуре Владимир Лебедев, тот самый, который в начале осени 1962 года вслух с увлечением читал своему боссу рукопись повести «Один день Ивана Денисовича». Сильно засомневался в писателе и секретарь ЦК КПСС по пропаганде Леонид Ильичёв (возможно, он почувствовал в нём классового врага, ведь Солженицын не больно-таки сильно скрывал свою верность православию, а Ильичёв был убеждённым атеистом и науськивал Хрущёва устроить новые гонения на церковь). А в идеологическом отделе ЦК и вовсе мало кто хотел что-либо хорошего слышать об этом художнике слова (я прежде всего имею в виду тогдашних руководителей этого отдела Алексея Романова, Василия Снастина и Дмитрия Поликарпова). Поэтому наверху появилась идея Солженицына с Ленинской премией прокатить, но сделать это руками не партийных функционеров, а литературных генералов.
Вся операция в Кремле была тщательно продумана. Тут прежде всего постарался Ильичёв.


Как всё начиналось

Впрочем, поначалу внешне всё развивалось вроде бы вполне пристойно. Объявление о начале приёма документов на соискание Ленинских премий появилось в печати в конце октября 1963 года. А уже через несколько дней редколлегия журнала «Новый мир» решила выдвинуть кандидатуру своего главного автора Александра Солженицына.
В РГАЛИ в фонде этого издания сохранился соответствующий документ:

«Постановление редколлегии журнала «Новый мир» от 4.XI.63.
СЛУШАЛИ: о выдвижении повести А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» на соискание Ленинской премии.
ПОСТАНОВИЛИ: В виду того, что повесть А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» отличается высокими идейными и художественными достоинствами и представляет собой значительное явление современной советской литературы, снискавшее успех у миллионов читателей в нашей стране и за рубежом, редколлегия журнала «Новый мир» выдвигает это произведение на соискание Ленинской премии в области литературы и искусства за 1963 год» (РГАЛИ, ф. 1702, оп. 9, д. 92, л. 7).

Подписал постановление тогдашний заместитель главного редактора журнала Александр Дементьев, который слыл специалистом по русским демократам середины девятнадцатого века. Парадокс заключался в том, что в середине 1962 года этот литературовед занимал по отношению к Солженицыну совсем другое отношение. Не зря Солженицын считал его ничтожным. Правда, Твардовский убеждал своего автора, что это не совсем так. «Дементьев, – говорил он Солженицыну, – сильно эволюционировал за десять лет». Солженицын в ответ вынужден был припомнить Твардовскому: «Да где же эволюционировал, если с пеной у рта бился против «Ивана Денисовича»?»
К постановлению редколлегии редакция приложила ходатайство в Комитет по Ленинским премиям на трёх страницах, короткую биографическую справку о Солженицыне и небольшую аннотацию на повесть «Один день Ивана Денисовича».
Примерно тогда же повесть Солженицына была официально выдвинута на Ленинскую премию Центральным государственным архивом литературы и искусства (ЦГАЛИ). Судя по всему, оригиналы всех ходатайств ЦГАЛИ и редакции журнала «Новый мир» в пользу Солженицына до сих пор хранятся в РГАЛИ в фонде Комитета по Ленинским премиям. Во всяком случае, во второй описи этого фонда за номером 2916 числится дело 27. Однако бывший директор РГАЛИ Татьяна Горяева запретила выдавать это дело исследователям вплоть до 2083 года, поскольку в нём, по её мнению, могли содержаться тайны интимного или иного характера. Но на чём основано это мнение? Горяева исходила из указанного в описи заголовка документа, в котором присутствует словосочетание «Личное дело», а все личные дела, как утверждала эта дама, якобы никакому обнародованию в течение 75 лет после смерти человека не подлежат. Это, конечно, поразительно, что крупнейший архивист, коей слыла Горяева, за много лет работы в отрасли не научилась отличать материалы интимного свойства или сведения весьма деликатного характера от, скажем, описаний книг или библиографических списков. Я до сих пор не понимаю, как можно аннотации о великих произведениях считать документами ограниченного доступа. Тут явно кто-то из руководителей архивного ведомства что-то химичит.
Одно время мелькала информация, что повесть Солженицына выдвигала на Ленинскую премию также Рязанская писательская организация. Но я документальных подтверждение этой версии нигде не нашёл. Возможно, рязанцы только намеревались это сделать, но потом по каким-то причинам от своей идеи отказались.
Теоретически ходатайства двух организаций – журнала «Новый мир» и ЦГАЛИ – вполне было достаточно, чтобы Солженицын попал в официальный список соискателей Ленинской премии. Но опытные люди понимали, что для инстанций две рекомендации выглядели не совсем убедительны. По тогдашним неписанным правилам нужен был своего рода танк, который мог бы сыграть роль тарана. А танк на всех литераторов имелся лишь один – Союз советских писателей, располагавший сетью республиканских и региональных отделений. И по-хорошему, Солженицыну следовало непременно заручиться поддержкой или Союза писателей РСФСР, или хотя бы Московской писательской организации. Однако на Союз писателей РСФСР автор повести «Один день Ивана Денисовичи» рассчитывать никак не мог (его и раньше руководители этого союза Леонид Соболев и Сергей Сартаков с трудом терпели, и только потому, что боялись вслух оспорить советского лидера Хрущёва, давшего согласие на публикацию «Одного дня…» в «Новом мире», а с лета 1963 года они уже не скрывали, что Солженицын для них – идейный враг). Оставалась надежда на Московскую организацию, в которой, несмотря на происшедшие после погромной речи Хрущёва 8 марта 1963 года в Кремле кадровые перемены, полностью выкорчевать все либеральные течения так никому и не удалось.
Однако в руководстве Московской организации до последнего не могли определиться с тем, стоило ли ввязываться в борьбу за Солженицына или лучше было бы уклониться. Напомню, что после вынужденной отставки одного из покровителей молодых эстрадных поэтов и резонёров-исповедальников Степана Щипачёва Кремль прислал к столичным литераторам нового надзирателя – бывшего сибиряка Георгия Маркова. В своё время этот писатель много сил потратил на то, чтобы власть простила ему идейные шатания в молодости и сняла с него все взыскания. И не для того он очень долго прорывался из Иркутска в Москву, чтобы ради одного человека, пусть и крупного художника, в пятьдесят лет остаться у разбитого корыта. Давно научившись держать нос по ветру, Марков попытался прощупать настроения в руководящих кругах. А у него, следует заметить, на тот момент было два начальства. Первое сидело в Московском горкоме партии. Но первый секретарь горкома Николай Егорычев, сам ничего не имевший против Солженицына, продолжал колебаться. Ему и хотелось поддержать повесть «Один день Ивана Денисовича», но он не был уверен в том, что это понравится Кремлю. (Уже в 2017 году вышла книга мемуаров Егорычева. В них сообщалось о том, как на первого секретаря горкома партии не раз давил Ильичёв, но Егорычев якобы не хотел идти на поводу у Ильичёва и хотел вынести свои разногласия с идеологами партии на рассмотрение Президиума ЦК КПСС, что не позволил сделать вроде бы Суслов. Кстати, Егорычев, коснувшись в мемуарах целого ряда художников, Солженицына вообще ни разу не упомянул, что вряд ли могло быть случайностью, зато привёл добрые письма к себе Ростроповича и Константина Симонова, относившиеся к началу 1967 года). Второе начальство Маркова занимало большие кресла в идеологическом отделе ЦК КПСС. Но в том отделе сочувствующих Солженицыну днём с огнём было невозможно сыскать. Разве что Игорь Черноуцан иногда что-то вскользь говорил о большом таланте этого писателя. Но, похоже, руководство идеологического отдела ещё никак не могло согласовать свою позицию с кем-то из небожителей – то ли с Михаилом Сусловым, то ли с самим Хрущёвым, и поэтому пока не давало полной отмашки. И что оставалось Маркову? Он вертелся как уж, лавировал и страшно боялся хоть в чём-то оступиться. Меж тем всех подгоняли сроки: приём документов в Комитете по Ленинским премиям подходил к концу.
Не имея возможности больше тянуть дело, Марков санкционировал проведение девятнадцатого ноября собрание руководителей творческого объединения московских прозаиков, в котором ещё недавно преобладали одни либералы типа Степана Злобина и Александра Борщаговского (не случайно старое руководство этого объединения после погромных речей Хрущёва было разогнано, а до избрания нового было назначено некое оргбюро во главе с проверенным литфункционером Агаповым). Правда, он всё сделал для того, чтобы на этом заседании не оказалось никого из радикалов. На собрание пришли люди в основном умеренных взглядов да несколько отъявленных реакционеров. Из членов оргбюро на заседании присутствовали Б.Агапов, Н.Асанов, И.Борисов, Е.Дорош, И.Ирошникова, Л.Лагин и А.Исбах, а также четыре человека из актива: М.Белкина, Н.Соколова, А.Шаров и М.Шкерин.
Первым слово взял Ефим Дорош. Этот скромный публицист никогда не был революционером, но всегда ратовал за талантливых людей, независимо от их взглядов, за что в разные годы не смог прижиться ни в умеренном журнале «Знамя», ни в консервативной «Москве» и долго не мог найти общего языка с заместителями Твардовского – Дементьевым и Лакшиным. Без долгих слов он сразу предложил от Московской организации выдвинуть на Ленинскую премию Солженицына. Дорош заявил:

«Пока не было этого таланта произведения, каждый из нас чувствовал вину за то, что об этом никто не сказал ни слова. А тут появился большой русский писатель, создавший сильное произведение о судьбе советских людей, пострадавших от произвола в годы культа личности. Повесть Солженицына получила единодушное одобрение народа, критики» (РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 489, л. 38).

Такая горячность Дороша не устроила другого скромного литератора Александра Исбаха. Нельзя сказать, что Исбах уж совсем не хотел принять повесть Солженицына. В отличие от других членов оргбюро он-то на личном опыте знал, что такое аресты, тюрьмы и лагеря. Его в конце 40-х годов обвинили в космополитизме и надолго лишили свободы. Похоже, это потом сломило критика на всю оставшуюся жизнь. Вот и на оргбюро говорить только по совести он не решился, боясь утратить с трудом восстановленное положение в писательском сообществе. Исбах стал юлить и предлагать также роман Гранина «Иду на грозу» и книгу Паустовского «Дым Отечества». Но всю обедню испортил Асанов, который всех вернул к кандидатуре Солженицына, в чём его немедленно поддержали и Шаров («Совершенно бесспорная кандидатура»), и Лагин («Вещь Солженицына – новая принципиальная страница в нашей литературе»).
Недовольный таким поворотом дела, председательствовавший на бюро Агапов поспешил в противовес Солженицыну выставить Серебрякову, оговорив, что выдвижение Солженицына будет неверно истолковано на Западе, что могло бы принести нашей стране большой вред.
Однако большинство членов оргбюро позицию Агапов не разделили. И тогда в дискуссию вмешался критик Михаил Шкерин, который имел репутацию оголтелого реакционера, но за спиной которого стоял советский классик Михаил Шолохов и которому, как говорили, благоволил секретарь ЦК КПСС Александр Шелепин и главный комсомолец страны Сергей Павлов. Он заявил:

«Я бы голосовал за выдвижение Солженицына. Автор талантливый человек, но он обокрал себя. Герой его обеспокоен только своим физическим состоянием. Кругозор интеллектуальный снижен до крайности. Автору надо об этом сказать.
Целиком поддерживаю выдвижение «Прометея». Г<алине>.Серебряковой удалось создать романтический образ Маркса – человека, революционера, бойца, заряжающий молодёжь. Кроме Маркса, в эпопее выведена яркая галерея других революционеров. Это политический роман в высоком смысле этого слова» (РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 489, л. 39).

 

 

 

Откуда взялась кандидатура
Серебряковой

Кандидатура Серебряковой возникла далеко не случайно. Как потом выяснилось, в верхах с самого начала понимали, что часть писателей с большими именами непременно будет выставлять на Ленинскую премию Солженицына, приведя в пользу повести «Один день…» множество серьёзных аргументов. И с самого начала возникли вопросы: что делать – допускать Солженицына к конкурсу или снять его с дистанции позже; но если снимать, то – как?
Я полагаю, что в партаппарате весь ноябрь шестьдесят третьего года рассматривали самые разные сценарии. Судя по всему, в одном из сценариев был предусмотрен и такой вариант. Чтобы исключить для общественности версию о том, что власть развернулась на 180 градусов, дала команду больше не ковырять старые болячки и не печатать книги о былых репрессиях и лагерных страданиях и именно поэтому отвергла повесть Солженицына, возникла идея на разных этапах под разными предлогами снять из списков соискателей большинство писателей, которых когда-либо подвергали незаконным арестам или ссылкам. А дальше начальство хотело искусственно столкнуть лбами Серебрякову и Солженицына. Доводы были такие. Во-первых, оба писателя сидели, только в разные годы, по разным делам и в разных условиях. Во-вторых, для обоих лагерная тема оказалась очень важна. Другое дело, что Солженицын уже написал и опубликовал свою повесть о лагере, а Серебрякова заканчивала работу над подобной вещью. В-третьих, оба имели высоких покровителей. За Серебрякову маячила фигура супруги советского лидера Хрущёва. А Солженицына не раз публично отмечали как Хрущёв, так и один из главных партийных пропагандистов Ильичёв. Столкнув двух писателей меж собой, власть как бы демонстрировала, что для неё все равны, она якобы не при чём, а выбор делают уже другие художники, к чему Кремль якобы не причастен. Другими словами, Кремль хотел на очередном этапе чужими руками сразу утопить обоих антиподов – и Серебрякову, и Солженицына, а в итоге сослаться не на своё желание, а на волю членов Комитета по Ленинским премиям.
Тут что ещё следует добавить. Партаппарату не надо было долго мучиться над тем, как раздуть противостояние между Серебряковой и Солженицыным. Первый шаг к этому сделала ещё в конце 1962 года сама Серебрякова. Выступая 17 декабря 1962 года в Доме правительственных приёмов на Ленинских горах перед Хрущёвым, они специально особо остановились на лагерной теме.

«В течение последнего времени, – сообщила писательница, – мне пришлось прочитать ряд неопубликованных пока рукописей о годах культа, и снова я убедилась, сколько опасностей встаёт перед писателем, берущимся за такую тему. Какова цель таких книг? Подчас – и это самое плохое – писателей привлекают сенсационность и возможность смакования ужасов. Да, товарищи, ужасы были. Сама я порезана ножом следователя за то, что отказалась подписать оговор на себя и на других лиц, и горжусь этим. Пять шрамов на моей груди – свидетельство того, что партия и советский народ воспитали во мне твёрдого и верного ленинца. Но не это, не унижение, не пытки, не голод, не непосильный труд, не отобранное право материнства, не тоска по детям и многолетнее одиночество, были главной трагедией каждого из нас. Трагедия была в боязни за судьбу пролетарской революции, за судьбу партии, с которой и о которой никогда не рвалась наша связь. Когда мы камнем шли ко дну, по воде расходились круги. Эти круги – наши дети, наши матери. Но когда началась война, у каждого в нашей семье кто-нибудь пошёл воевать на фронт за советскую власть, за партию. Я отбывала седьмой год заключения на Дальнем Севере, а муж моей старшей дочери офицер-миномётчик, коммунист геройски погиб в это время под Балтой. Отец моей младшей девочки, родившейся в заключении в пору войны, вольный человек, также пал смертью храбрых при форсировании Днестра. И в заключении я получила похоронную и рыдала вместе с овдовевшей солдаткой, женой одного из наших надзирателей, потерявшей на фронте мужа.
Да, не так это просто было. Много мерзавцев, садистов, таких как Абакумов, встречалось на нашем пути. Но вряд ли найдётся хоть один заключённый, который не встретил бы и в органах, и в охране честных советских людей, которые верили в нашу невиновность и подчас спасали нас, рискуя собой.
В трудные для страны годы Великой Отечественной войны мы, заключённые, трудились и шли бок о бок с вольными.
Отличительной, страшной особенностью нашего заключения в годы культа было то, что мы всегда оставались подследственными. Дьявольская, ненасытимая страсть фальсифицировать процессы и обвинения приводила к тому, что нас опять и опять начинали пытать допросами, добавляли сроки и прочее. И некоторые, безвинно пришедшие в тюрьмы люди, не выдерживали, души их гасли, воля ломалась. Но огромное большинство представителей советской интеллигенции прошло все муки с тем же мужеством, с каким сражались их близкие в Отечественной войне. И сила их духа, победившая смерть, была в глубокой убеждённости, в мощной идейной закалке, т.е. в том, что мы называем идеологией.
В последнее время на страницах наших журналов и газет появились художественные, подчас весьма талантливые произведения, как повесть Солженицына и другие. Конечно, ещё сказано очень мало и обобщения о культе нет. Книги о 1937 и 1949 гг., если они будут исторически правдивы, способны принести пользу и будут ещё и ещё раз утверждать величие учения Маркса – Ленина, которое помогло нашей партии преодолеть всё это.
Но мне кажется, что главное при этом не забывать, что помимо воли отдельных людей одновременно действовали объективные законы развития советского общества, открытые ещё Марксом и Лениным.
Страна набирала силы, хотя это и сопровождалось ненужными, неоправданными подчас страданиями, и в искусстве появлялись тогда выдающиеся произведения литературы, искусства, музыки, живописи. Таким образом, без широкой объективной исторической перспективы всякое произведение о трагических днях культа будет неправильным и может даже стать вредным. Я не хочу сказать, что их не надо. Их надо, я сама хочу написать такую книгу. Я говорю лишь о том, что тема эта чрезвычайно опасная, трудная, важная и может быть столь же полезной, сколь вредной; и поэтому писатель, берущийся за эту тему, должен отдавать себе отчёт, что он касается большой трагедии и что партия наша жива, что партия растёт, что страна крепнет и нельзя отрицать огульно всё. Это говорю я, как ни кажется, может быть, некоторым странным, а коммунистам это кажется и советским людям натуральным, говорю я, которая, казалось бы, после 20 лет могла бы говорить о другом.
Так что тема эта весьма партийная, весьма важная тема, и поэтому, товарищ Евтушенко, совершенно закономерно, что книга, которая вышла сейчас, прошла через ЦК партии, потому что просто ужасы, мы знаем, печатали белогвардейцы и в 30-х годах, и о лагерях, и обо всём. В конце концов, мы уже знаем много картин и много книг о фашистских лагерях смерти, там было, может, и не страшнее, по-всякому. Трагедия была не в этом. И книги эти нуждаются в большой и, конечно, в сердечной проверке писателя, но также и в проверке партии» (РГАЛИ, ф. 52, оп. 1, д. 330, лл. 88–91).

Затем Серебрякова из-за лагерной темы раздула скандал с еженедельником «Литературная Россия». Прочитав 11 января 1963 года в вышедшем номере газеты статью правоверной критикессы Лидии Фоменко «Большие ожидания», в которой хоть и с некоторыми оговорками, но содержалась похвала повести Солженицына, она пришла в бешенство и направила председателю Союза писателей России Соболеву заявление о выходе из редколлегии газеты.

«Считаю, – писала Серебрякова, – невозможным дальнейшее пребывание в редколлегии еженедельника «Литературная Россия» в связи с тем, что важнейший обзорный материал, озаглавленный «Большие ожидания», запланированный к опубликованию во втором номере, был от меня фактически скрыт, несмотря на то, что я была в редакции за неделю до выхода в свет этого номера. Таким образом я прочитала статью «Большие ожидания» уже после выхода еженедельника из печати.
Обзор сугубо тенденциозен и содержит политические и эстетические положения, против которых я решительно возражаю.
Такое отношение к членам редколлегии считаю недопустимым.
Галина Серебрякова
11/I–63 г.» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, л. 11).

Одновременно Серебрякова обратилась с жалобой на новый еженедельник в ЦК КПСС.
Что же возмутило писательницу? Неужели её проигнорировали при подготовке первых номеров нового еженедельника? И почему возникшие проблемы она не могла решить в личных беседах с главным редактором «ЛР» Константином Поздняевым или Соболевым, а сразу побежала в высшую инстанцию – в ЦК?
Начну с того, что Серебрякову, естественно, никто не игнорировал. В так возмутившем её втором номере «ЛР» были опубликованы её воспоминания «Записка Бориса Горбатова» – о том, как в 1949 году её держали в заключении в Алма-Ате и как ей пытался помочь один из литературных генералов Борис Горбатов.
Взбесил Серебрякову обзор журнальной прозы за 1962 год Лидии Фоменко. Обзор получился совершенно беззубым. Соболев был прав, когда в разговоре с Поздняевым назвал его излишне добрым. Похоже, Фоменко, когда писала свою статью, не хотела никого обидеть. Она вольно или невольно попыталась примирить и левых и правых.
В своём обзоре критикесса отметила публикации как журнала «Новый мир» (в частности, мемуары Ильи Эренбурга и роман Юрия Бондарева «Тишина»), так и «Октября» (повесть Владимира Максимова и роман Александра Чаковского «Свет далёкой звезды»). И при этом она практически всех писателей обласкала, проявив некую всеядность. Фоменко не скрывала, что ей доставили удовольствие прозаические опыты И.Грековой, Юлиана Семёнова, Владимира Тендрякова и Василия Шукшина. Ну, разве что она чуть-чуть попеняла Солженицыну. По её мнению, повесть «Один день Ивана Денисовича» «не поднялась до философии времени, до широкого обобщения, способного обнять противоборствующие явления эпохи» (Л.Фоменко. Большие ожидания // Литературная Россия. 1963. 11 января).
Однако Серебрякову задело не это осторожное замечание Фоменко. Её не устроил сам примирительный дух журнального обзора. Она-то для «Нового мира» была изгоем. И поэтому никакие добрые слова об этом журнале и его авторах Серебрякова принять ну никак не могла.
Фоменко в своём обзоре заявила: мол, большинство писателей при Сталине не лгали. «Они скорее всего заблуждались», – утверждала критикесса. Серебрякова настаивала на другом: всё было иначе. За три недели до появления обзора Фоменко в еженедельнике «ЛР» она на встрече с Хрущёвым лично со ссылкой на Александра Поскрёбышева обвинила в причастности к преступлениям Сталина Илью Эренбурга. А Фоменко посмела назвать мемуары Эренбурга эпосом. Зацепили Серебрякову и похвалы в адрес Солженицына («Солженицын, – писала Фоменко, – обладает искусством характера»). А Серебрякова из этого ряда выпадала. Она, получалось, никаким искусством не обладала.
Главный редактор «Литературной России» Константин Поздняев, когда возник скандал, пообещал Серебряковой опубликовать материалы других критиков. И своё слово он сдержал. Уже 18 января в газете Поздняев дал в еженедельнике статьи Александра Дымшица и Георгия Ломидзе, которые поправляли Лидию Фоменко. В частности, Дымшиц упрекнул критикессу за то, что та совершенно упустила из поля зрения последние романы Бориса Полевого и Ивана Стаднюка, в которых тоже затрагивалась тема репрессий, но чересчур увлеклась мемуарами Ильи Эренбурга, дав им одностороннюю оценку.
Но Серебряковой этого было мало. Она явно мечтала о первых ролях в литературе. А её то и дело отодвигали куда-то на задворки литпроцесса. Публикация примирительного и чересчур ласкового обзора Лидии Фоменко была для писательницы лишь поводом, чтобы напомнить о себе и занять в табели о рангах более высокое место. Поэтому кулуарные извинения Поздняева её никак не устраивали. Чтобы по-новому раскрутиться, писательнице явно нужен был скандал.
16 января 1963 года Леонид Соболев вынужден был всё это дело вынести на обсуждение секретариата Союза писателей России. И на этом заседании на Лидию Фоменко обрушился уже главный редактор журнала «Знамя» Вадим Кожевников. А этот деятель никогда ничего не совершал просто так. Не вылазив из кабинетов идеологического отдела ЦК КПСС, он знал, что подули новые ветры. Неудивительно, что на секретариате он потребовал от своих коллег определиться, с кем они.

«Я, – подчеркнул Кожевников, – вижу проявление субъективизма, собственных взглядов автора, которые мне непонятны. Непонятно прежде всего следующее.
И редактор, и члены редколлегии еженедельника присутствовали на встрече с руководителями, партии и правительства, а если и не присутствовали члены редколлегии, то они были информированы по основным руководящим соображениям, которые были высказаны по важнейшим положениям нашей политической жизни и т. Хрущёвым, и т. Ильичёвым…
…и что находило отражение в печати, причём по этому вопросу (я имею в виду как нужно подходить к изображению культа личности) было отчётливое указание партийных документов и в том числе и идеологического совещания.
Когда я получил обзор Л.Фоменко, у меня создалось впечатление, что главная задача, которая ставится перед литературой, это разоблачение культа личности, что это основная руководящая задача, стоящая перед нашей литературой.
Я не считаю необходимым говорить о художественных и других особых, даже мирового значения, достоинствах вещи Солженицына, но если мы обратимся к повести Солженицына, то достоинство её в том числе и в том, что автор благородно, локально, с предельной точностью воспроизвёл быт и существование людей одного лагеря, причём я должен сказать, что идейность автора заключается в том, что он не сделал никакой попытки этим произведением обобщать нашу действительность. И мало того, в этом произведении особо сильной стороной, важнейшей морально-нравственной и идейной, является то, что эти люди не утратили человеческое, как это видно в сцене труда. Вот какова позиция автора.
Мне непонятно, почему автор статьи взял на себя обязанность или какое-то право за Солженицына взяться за обобщение нашей действительности, и вот как автор пошёл дальше за Солженицына и внушил ложное представление, что якобы Солженицын хотел это сделать. А это неверно. Это возмутило меня – не только как попытка неправильного отражения творчества этого художника, извращающая смысл этого произведения, но и как попытка неверно охарактеризовать нашу действительность. И в докладе на идеологическом совещании тов. Ильичёв говорил, что всякая попытка натягивать культ личности на всю нашу действительность ведёт к расшатыванию социалистического общества в наших условиях.
«Строить соцгородок – только вдуматься! – соцгородок! – самое жестокое наказание. Да, так было в 30-е и 40-е годы. Строили социалистические города, поднимали экономику, возводили здание счастья и… губили массы людей, невинно приговорённых к мукам. Зону сами для себя обносили колючей проволокой – такого нравственного садизма не сыщешь у Данте». Автор вступает в полемику и с тем, что хотел написать Солженицын, и в полемику с оценкой нашей действительности, сил и героизма нашего народа, и с тем, что культ личности не лёг тёмной злой тенью на всю нашу жизнь, особенно в те годы. Мы сами себе сооружали колючую проволоку? Откуда мог родиться этот домысел? Как можно извращать мысль Солженицына и одновременно жизнь нашего народа?
(ПЕРЦОВ: А следующий абзац?)
– Вы можете со мной потом поспорить.
Вы узнаете в этом произведении, что Солженицын совершенен и силён в том, что с исключительной художественной силой и сосредоточенностью он сказал всю правду о страданиях людей, которые были невинно осуждены, и партия рекомендовала даже к публикации такое произведение, как «Наследники Сталина».
И мне непонятно, – когда партия сама сказала, что поддерживает и считает целесообразным создание таких произведений, откуда идёт этот домысел автора:
«По-видимому не просто выступить с разоблачительными произведениями, если даже такое талантливое творение самородка, как повесть Солженицына ещё не даёт всей правды о тех временах».
Спрашивается, какой «правды» не даёт? Он полностью восстановил картину лагеря, но разве полной правды можно требовать от художника, описывающего существование людей в концлагере? Это подтверждение тезиса рассматривать весь быт нашего общества окружённого колючей проволокой и с точки зрения культа личности давать правду о нашем быте – только так можно это рассматривать.
И дальше мы читаем:
«Сильнее всего пока что в таких произведениях мир эмоциональный, Ещё трудно по-видимому отрешиться от непосредственного чувства гнева, горя, ненависти, чтобы полно и объективно передать в образах и созидание, и беззакония того времени».
Неужели такая неполнота и художественная, и в изображении жизни не удовлетворяет автора статьи? Какие дополнительные требования он выдвигает в порядке претензий к развитию нашей литературы? Он говорит:
«Сейчас думается только о разрушении, о поруганных жизнях, о тех, кто понёс незаслуженное наказание…»
Мы знаем, как тяжело и мы, и партия, и каждый человек переживали беззакония, которые происходили по произволу Сталина. Но разве мы сейчас живём только этим? Почему же это с категоричностью утверждается автором статьи?
Если это говорится о направлении литературы, если как главная проблемная задача нашей литературы однобоко выдвигается эта сторона нашей истории – разве это верно и разве можно так выступать?
И какие же рекомендации даёт автор?
«Настало время от разоблачений и констатации переходить к исследованию психологических процессов минувшей трагедии».
Оказывается, что есть ещё какие-то скрытые сферы, которые надо разглядывать. Это не отдельные моменты восстановления личности, которые уничтожал Сталин, а исследование психологических процессов минувшей трагедии.
«И, разоблачая прошлое, не упускать самого важного, нового в современности. Наши дни ещё очень тесно связаны с прошлым, ещё много его живучих остатков. Но время наше повзрослело, оно перерастает ошибки и пороки…» и т.д.
Спрашивается, как это «наши дни ещё очень тесно связаны с прошлым»? Одно дело, когда мы уничтожаем последствия культа личности, но чем ещё мы «тесно связаны»? Речь идёт о важнейших моментах нашей идеологической жизни, и когда Н.С. Хрущёв говорил о создании произведений из времён культа личности он говорил о том, как осторожно надо к этому подходить. Здесь не должно быть желания создать атмосферу «жареного».
Именно такое желание в создании этой атмосферы «жареного» я ощущаю здесь, когда прочитал эту статью-обзор прозы за 1962 год.
Тут есть ещё целый ряд моментов, но вот ещё на что хочу обратить внимание. Мне кажется (это моё собственное мнение), что лучшее произведение, наиболее значительное, умное, дающее правильное понимание процесса культа личности и человека, который непоколебим в своём сознании, – это роман Чаковского («Свет далёкой звезды»). В этом его огромное идейное значение, и концепция этого романа целиком отличается от философского построения, которое выдвигает автор. Концепция романа Чаковского с этой главной стороны отличается от взглядов автора и на процесс развития культа личности, и на нашу историю, и на человека. И автор вместо того, чтобы оценить этот роман, занимается второстепенными вопросами и прочими вещами, полностью игнорируя анализ культа личности, который не совпадает с её взглядами.
Я должен сказать так тов. Фоменко: когда вы говорите о торжестве раскрепощения бытия советского общества, здесь попытка извращения исторического бытия народа. Слово «раскрепощение» имеет исторический смысл. Вы говорите о том, что наше общество находилось полностью в порабощении культом личности, партия не могла применять усилия в развитии нашего общества, словом, произошло перерождение нашего общества. Это – стремление неправильно направить внимание нашей литературы вызывает у меня чувство протеста и прежде всего политического, и я не согласен с вами.
Если бы это был обзор, с которым вы выступили бы от себя, вы могли бы это сделать, но здесь Фоменко выступает как член редколлегии этого печатного органа. (Шум.) Разрешите мне сказать. Это в каком-то смысле является выражением мнения и редакционной коллегии.
Я изложил свои сомнения, я выразил свой протест, и мне непонятно, как такой ответственный материал мог пройти в журнале» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, лл. 35–41).

Обвинительная речь Кожевникова привела весь секретариат Союза не просто в изумление. Многие были напуганы. Люди ещё не забыли, с чего начинались избиения художников в тридцатые годы.
Очень уклончиво выступил на секретариате и Сергей Баруздин.

«Меня, – заявил Баруздин, – также очень огорчил обзор Л.Фоменко. Я не поверил даже, что это написала она, читая её прежние статьи. И меня смутило, что это появилось после таких событий, как встречи с руководителями партии 17-го, 24-го и 26-го декабря. Весь этот обзор, названный «Большие ожидания», своими мыслями направлен в одно – разоблачение культа личности. Здесь это присутствует, и у автора психологически ошибка произошла – взять эту тему заглавной. И она приобщила сюда не имеющие отношения к этому произведения. Какое отношение имеют к Солженицыну романы Э.Казакевича, превосходный роман А.Чаковского и др. Я не ставил бы их рядом, и с этим я не согласен… хотя по обзору они звучат как равнозначные. Здесь произошла психологическая ошибка. Автор, взяв эту тему, что действительно на данном этапе литература «раскрепостилась от лишних пут», только под этим углом зрения стала рассматривать всю литературу. И из этого проистекает ряд ошибок обзора, непростительных для еженедельника, на котором стоит марка Союза писателей Российской Федерации. В этом обзоре не названо ни одной книги, ни одного произведения писателя, живущего за пределами Москвы и Ленинграда. Но наш еженедельник ждут не только в Москве, в гостиницах «Украина» и «Москва», а все писатели, живущие на периферии Советского Союза. Как же так не увидеть ни одного намёка на то, что дальше существует литература. Это нужно поправить моментально. Иначе мы противопоставим одних другим, опять начнётся разделение литератур. Нужно говорить о литературе по большому счёту, и ругать и хвалить. Это очень нужно» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, лл. 52–53).

Лидия Фоменко попыталась потом оправдаться. Выступая на секретариате, она несколько раз подчёркивала, что, готовя свой обзор, не претендовала ни на выражение мнения всей редакции, ни на какую-то программную статью. Весь материал «Большие ожидания» отражал только её личную позицию.

«Материал немножко затянул меня, – призналась Фоменко на секретариате. – Третью часть я обрубила и я поставила в этой статье проблему культа личности. Но мне казалось, я как раз хотела оттенить необходимость объективной оценки той эпохи, о которой идёт речь. Но если не получилось, то действительно не получилось. Но такой тенденции, в какой вы обвиняете меня, я принять не могу. Я сама работала в то время и были тяжёлые вещи в моей жизни, и никогда не зачеркнуть то, чего зачёркивать нельзя и о чём нужно говорить с полным уважением» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, л. 79).

Кстати, по ходу обсуждения второго номера «ЛР» на секретариате Союза писателей России Фоменко отказалась от многих своих же добрых слов в адрес попавших в опалу Виктора Некрасова и Ильи Эренбурга. Она заявила:

«Я привела слова Твардовского, которые приводятся в «Записках» Некрасова. Я не принадлежу к числу поклонниц Некрасова, а получилось так, что писатели лгали. Я никогда в жизни не могу под такой вещью подписаться. Это в горячке Анатолий Владимирович [Софронов. – В.О.] это сказал. Что же касается Эренбурга, то в нескольких обзорах я вступала в полемику с Эренбургом. Я не разделяю его эстетической позиции, я говорила об этом публично и писала. А в этот раз я подчеркнула, что беру только одну испанскую тему. Мне показалось, что это значительно интереснее написано (я не знала фактов, о которых говорил Дмитрий Иванович [ Ерёмин. – В.О. ] ). Я подчеркнула, что беру только одну эту тему» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, л. 80).

Но все понимали, что весь сыр-бор был затеян не из-за статьи Фоменко. Поэтому её оправдания мало кому были нужны. Не попала бы под руку Серебряковой статья Фоменко, придрались бы к стихам Григория Глазова. Баруздин ведь не случайно обратил внимание участников заседания секретариата Союза писателей России на соседство обзора Фоменко и стихотворения Глазова «Стихи из ящика стола!..».

«Поймите, Лидия Николаевна, – говорил он, обращаясь якобы только к Фоменко, – но это стихотворение Глазова на обороте вашей статьи просвечивает на ваш обзор. Там есть такая строчка: «У вас был заткнут кляпом рот» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, л. 53).

Баруздин возмущался:

«Молодой поэт берёт на себя смелость обвинять всю нашу литературу в том, что в течение тридцати лет у неё «кляпом был заткнут рот» (Л.С. Соболев: он говорит о стихах, которые лежали у него в ящике стола, – где они?). Это напомнило мне случай с одним поэтом, который на одной аудитории сказал, что сейчас я вам буду читать стихи о Сталине, написанные давно – и в зале раздался свист…» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, л. 51).

Главную причину назвала на секретариате сама Серебрякова. Она в появлении на страницах «ЛР» обзора Фоменко, стихов Глазова и некоторых других материалов увидела руку Константина Симонова. Получалось, что новым еженедельником, по сути, руководил Симонов, а Поздняев ничего в газете не решал.

«Что произошло? – вопрошала Серебрякова на секретариате. – Когда я виделась за неделю до выхода 2-го номера с тов. Фоменко, там же присутствовал К.Симонов, – они горячо обсуждали какой-то материал и явно скрывали его от меня. А вот если бы они мне сказали: «Галина Иосифовна, вы с 1919 года в партии, вы знаете советскую литературу последнего года и сможете нам помочь; почитайте эту статью и выскажите своё мнение о ней – тем более, что вы уже выступали на встрече в Доме приёмов об Эренбурге, а мы о нём пишем – я не сомневаюсь, что статья Л.Фоменко в таком виде не появилась бы в печати. А сейчас когда я читаю о воспоминаниях Эренбурга, в статье Фоменко такие гиперболические фразы, как: «Сердечность и искренность, предельная душевная обнажённость соединены здесь с искусством поистине героическим…» – мне кажется, что это написано совершенно в «культовом» недопустимом стиле. Иначе я не могу это назвать, Я вовсе не считаю, что об Эренбурге нельзя писать. Отчего же? Но не так преувеличенно и почему – о нём так много и пышно сказано, а о других более важных и полезных произведениях нет ни слова?
Точно так же я считаю непонятным, почему в статье Фоменко расхвалены очерки В.Некрасова в «Новом мире». Это вредная литература. Есть у меня и решительные расхождения в авторских размышлениях Фоменко о Солженицыне. Я сама много лет провела в заключении, но не могу согласиться с тов. Фоменко. И всё это от меня скрыли, хотя моя подпись имеется в числе других на журнале. И дальше. Когда на заседании редколлегии я спросила чем же я буду заниматься, то оказалось, что для меня не осталось даже самого маленького участка. Только одна Серебрякова оказалась без каких-либо обязанностей в редколлегии «Литературная Россия».
Как отразить в еженедельнике такое грандиозное важное событие, как встреча руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией. Если напихать в газету статей по идеологическим вопросам, как здесь предлагалось многими, то еженедельник станет скорее филиалом «Коммуниста», чем «Литературной Россией». Этого не должно быть. По-моему, не так нужно бороться за нашу марксистско-ленинскую идеологию. Ею должен быть проникнут весь журнал.
Вот что такое идеологическая направленность для художественной литературы. Для меня направленность номера – это «от» и «до». Почему не может быть идеологической направленности в сатире, в фельетоне, в поэзии, в детской страничке? Разве она должна быть как-то обособлена от всего нашего мировоззрения? Я разговариваю с дочкой о пустяках, но у меня есть своя чёткая точка зрения в любом вопросе. И тем более ясность, партийность и народность должна быть в творениях большой литературы» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, лл. 88–90).

Судя по всему, главной целью Серебряковой было желание внушить правящим элитам мысль о том, что лучше неё о сталинских лагерях вряд ли кто способен написать.
К слову: к лету 1963 года писательница закончила работу над романом «Смерч». И первые главы она, несмотря ни на что, сразу отдала в еженедельник «Литературная Россия», где являлась членом редколлегии. Какой-то большой крамолы в них не содержалось. Но главный редактор газеты Константин Поздняев тем не менее брать на себя ответственность не рискнул. Он видел, что лагерная тема вызывала в партаппарате уже одно раздражение. У власти появилось много вопросов к сочинениям Лидии Чуковской, Юрия Домбровского, Варлама Шаламова, других писателей. В обновлённой редколлегии еженедельника тоже не нашлось смельчаков, которые могли бы порекомендовать лагерную прозу Серебряковой к публикации. Одних смущала тема, других – манера письма.
После долгих раздумий Поздняев решил отдать рукопись Серебряковой на отзыв Владимиру Ермилову. Выбор рецензента был не случаен. Этот критик входил в самые высокие кабинеты и всю жизнь держал нос по ветру. Не он ли, чтобы угодить Сталину, много лет третировал, к примеру, Андрея Платонова? Он же одним из первых написал хвалебную статью о повести Солженицына – это уже для того, чтобы ублажить Хрущёва. Как говорили знающие люди, партаппарат не раз предлагал главному партийному идеологу Михаилу Суслову выдвинуть Ермилова в главные редакторы «Нового мира».
Получив от Поздняева задание, Ермилов первым делом навёл справки. Его интересовало, изменились ли в партаппарате подходы к вопросу о культе личности Сталина и осталось ли прежним отношение партруководства к писательнице. Он выяснил, что Серебрякову с недавних пор невзлюбили помощники Хрущёва по культуре Владимир Лебедев и один из руководителей идеологического отдела ЦК Дмитрий Поликарпов. Однако к Серебряковой по-прежнему благоволила жена Хрущёва. А кто у нас раньше в стране чуть ли не всё определял? Правильно, не руководитель партии и правительства, а его жена. Не поэтому ли Ермилов в своём отзыве не поскупился в адрес Серебряковой на хвалебные слова?!
В письме в редакцию еженедельника «Литературная Россия» критик сообщил:

«По просьбе вашей редакции я ознакомился с рукописью Галины Серебряковой «Смерч. Роман моей жизни». [«Этим знаменем ты победишь» (название изменено). – Ермилов.]
Я считаю это произведение талантливым и художественным. Отличный русский язык, энергичная динамическая композиция, множество кратких выразительных характеристик персонажей, целый ряд отчётливо вылепленных образов отличают «Смерч».
Особенно хотелось бы подчеркнуть удачу композиции. В сущности, она сделана по условиям поэтики своеобразного «карнавала». (О карнавальности смотри ряд трудов по искусству Возрождения; очень глубокие мысли о роли «карнавальной композиции высказаны в известной мне по рукописи монографии М.М. Бахтина о Ф.М. Достоевском, выходящей в издательстве «Советский писатель» в текущем году.) В самом деле, в первых сценах появляется персонаж под именем «Сталин», который непосредственно не участвует в действии, но зато окрашивает собою весь развёртывающийся зловещий «карнавал», внутренне присутствуя в каждом эпизоде.
Большую роль играет повествовательское «я», от имени которого ведётся рассказ. Оно является носителем внутреннего света, противостоящего всему мрачному, о чём идёт речь. Это «я» приобретает в ходе повествования расширенное значение, как бы вбирая в себя народное и партийное начало. Ещё раз подчеркну благородную простоту, сдержанность, достоинство тона повествования.
Можно было бы много говорить о художественных достоинствах произведения Галины Серебряковой и о несомненном росте её писательского мастерства. Но это вопрос дальнейших литературно-критических оценок.
Большая идейно-художественная ценность произведения заключается в том, что в нём показано жизнеутверждающее партийное мировоззрение. В «Романе моей жизни» впервые в нашей литературе трагические моменты периода культа личности Сталина изображены в непосредственном противопоставлении ленинскому партийному началу.
«Роман моей жизни» показывает непреклонную веру в силу партии, в её победу над всеми искажениями, в величине ленинских идей. Центральный утверждающий образ произведения – образ коммуниста. В этом глубокое положительное значение «Романа моей жизни». Произведение даёт партийное художественное освещение тяжёлых событий изображаемого исторического периода и поэтому оно нужно народу.
«Роман моей жизни» ценен, с идейной точки зрения, тленно утверждением партийности и силы партии, сумевшей преодолеть последствия периода культа личности и мужественно, по-ленински рассказать правду народу об исторической трагедии. Действительность не лакирована, но пронизана светом веры в идеалы партии и народа, веры, которая давала повествователю силу для преодоления страданий.
Достоинством произведения является локализация событий. Эта локализация дана уже в самом названии: смерч локален, он не захватывает всей «местности», а относится лишь к части. Именно так изображены события в произведении Галины Серебряковой.
В романе, с моей точки зрения, есть схематизм отдельных фраз, стилистические недоделки, вполне устранимые в редакционной правке.
В. ЕРМИЛОВ
10 сентября 1963 г.» (РГАНИ, ф. 5, оп. 55, д. 100, лл. 66–68).

Получив такое заключение, Поздняев тут же отправил рукопись Серебряковой в набор. Одновременно лагерной прозой писательницы заинтересовались в редакции журнала «Знамя». Правда, в журнал она представила рукопись уже под другим названием: «Этим знаменем ты победишь». Этот её роман высоко оценил первый заместитель главного редактора журнала Борис Сучков, сам в конце 40-х годов оказавшийся жертвой интриг Лаврентия Берии и Георгия Маленкова. Кроме того, рукопись Серебряковой приняли также в издательстве «Советский писатель».
Однако против выступил Главлит. Цензоры пришли к выводу, что Серебрякова сгустила краски и её книгу печатать нецелесообразно. Поздняев спорить не стал и осенью 1963 года изъял фрагмент романа «Смерч» из уже готового номера газеты.
Серебрякова пробовала протестовать. За помощью она обратилась к помощнику главного партидеолога Суслова – Владимиру Воронцову. В фондах РГАНИ сохранились два её письма Воронцову, но оба без даты.
Серебрякова писала:

«Многоуважаемый Владимир Васильевич!
Прилагаю заключение В.Ермилова, данное редакции «Литературная Россия», редколлегия которой единогласно высказалась за печатание романа моего «Этим знаменем ты победишь». Что касается разговора с Сучковым, то страшная ложь, которую он сообщил, напомнила мне 1937–49 гг. В действительности, порукой тому моё слово коммуниста с 1919 года, – было всё наоборот. Он, Сучков, заявил мне, не в спец. разговоре, а при случае (выступая на обсуждении моего «Прометея» в марте этого года), что роман мой редчайшей эмоциональной силы, глубокой партийности, жизнеутверждающий, и «Знамя» не имеет ничего более оптимистического и талантливого и жаждет его печатать, но их «потолок» т. Ильичёв, а он тоже не решается дать санкцию. «Вот если бы Никита».
P.S. Разве Лесючевский, взявший роман для издательства, менее бдителен чем другие, или Филонович, или Шкерин, или Пермитин, Поздняев, Софронов, Стариков, Новиков С.Н., Фоменко Лидия, Сырокомский и не менее ещё двух десятков членов партии, читавших мой роман и давших заключение «партийный», народный, полезный… Разве не так же дезинформированы Вы были в отношении моих книг о Марксе? Вспомните. А когда сами прочли, убедились в этом» (РГАНИ, ф. 5, оп. 55, д. 100, лл. 69–70).

Во втором письме Воронцову Серебрякова отметила:

«Не могу не возмутиться заключением Кожевникова – Сучкова. Я живой свидетель того, как Кожевников при мне говорил, что Галина Серебрякова может гордиться тем, что написала такую замечательную вещь, как последний её роман «Смерч» (первоначальное название)» (РГАНИ, ф. 5, оп. 55, д. 100, л. 71).

Но эти письма никакого результата не дали. Тогда Серебрякова стала добиваться приёма у первых лиц государства. 11 ноября 1963 года она встретилась с помощником Хрущёва по культуре – Владимиром Лебедевым. Но тот окатил её холодным душем. 18 ноября 1963 года Серебрякова отправила сразу два письма: одно – Никите Хрущёву, другое – его супруге.
Обращаясь к вождю, Серебрякова писала:

«Высокочтимый, дорогой Никита Сергеевич!
Посылаю Вам рукопись первой части моей новой книги. Вещь эта одобрена и принята двумя журналами: «Знамя» и «Литературная Россия». Я продолжаю упорно работать. Вторая книга должна закончиться ХХ съездом. Мечтаю дать этот съезд и его деятелей как большое историческое полотно с образом Никиты Сергеевича в центре. Трудное дело, но не написать эти две книги с таким апофеозом значило бы умереть, не выполнив то, ради чего выжила. Это долг моей совести и смысл всего моего существования.
Я вынуждена обратиться к Вам, т.к. во время беседы с В.С. Лебедевым 11 ноября, длившейся более трёх часов, подверглась унизительным оскорблениям и угрозам с его стороны. В частности, он заявил, что хотя в моей книге нет никаких политических изъянов, но в случае ей опубликования он сделает всё возможное, чтобы опорочить меня повсюду и уже имеет для этого материалы. В.С. Лебедев заявил также, что для него нет иных авторитетов в литературе, кроме Эренбурга, Твардовского и Симонова и он требует только их оценки моего произведения и ни с какими другими оценками считаться не желает. Это беспрецедентно чтобы в ЦК, вместо политического разбора вещи в идеологической комиссии, не считаясь с мнением двух редколлегий журналов, рецензией В.В. Ермилова и др. литераторов, человека направляли бы к его заведомым недругам, с тем, чтобы они его уничтожили. Уже в апреле этого года В.С. Лебедев по телефону кричал мне, чтобы я навсегда забыла имя Эренбурга, в противном случае меня перестанут печатать.
Вот те обстоятельства, которые привели меня в полное отчаяние, выбили совершенно из рабочей колеи и заставили броситься к Вам.
Преданная навсегда
Галина Серебрякова
18/XI–63
Москва Г-59, Кутузовский проспект, 21, корп. 4А, кв. 46
Г9-60-00 доб. 71» (РГАЛИ, ф. 2594, оп. 2, д. 23, л. 51).

Галина Серебрякова

Похоже, в ноябре 1963 года партфункционеры решили искусственно спровоцировать новое обострение в писательском сообществе, в очередной раз стравив Серебрякову и Солженицына. Не случайно они задействовали Шкерина, который на оргбюро творческого объединения московских прозаиков настоял на выдвижении в противовес Солженицыну кандидатуру Серебряковой.
Голосование на оргбюро закончилось тем, что 11 человек дружно выступили за Солженицына, но и Серебрякова не осталась в накладе. За неё подняли руки 8 человек и трое воздержались. А Гранина поддержал лишь один человек. Но окончательное решение должен был принять секретариат Московской писательской организации.
Уже в 2018 году я попытался найти подробности о состоявшемся 19 ноября 1963 года заседании оргбюро московских прозаиков. Мне показалось, что наверняка какие-то свидетельства оставил Ефим Дорош. Я выяснил, что в 2011 году наследники передали весь его архив в РГАЛИ. Но, как оказалось, огромный массив документов, связанных с Дорошем и редакцией журнала «Новый мир», до сих пор даже не описан. Более того, в планах РГАЛИ на ближайшие пять лет, по заявлению заведующей одним из отделов архива Е.М. Гунашвили, описание архива Дороша не значится. А для чего тогда наследники передали материалы Дороша в государственный архив?!

Лагерная тема – к чему она призывает, или Отказ
московских литфункционеров поддержать
выдвижение Солженицына

Секретариат Московской писательской организации собрался на следующий день после оргбюро объединения прозаиков, 20 ноября. На обсуждение был вынесен один вопрос – о выдвижении работ на соискание Ленинских премий.
Интересно, что на это заседание не пришёл ни руководитель Московской писательской организации Георгий Марков, ни очень влиятельный литгенерал Сергей Михалков. Почему? Как правило, важные заседания они никогда не пропускали. А тут что случилось? Видимо, к 20 ноября не определился до конца расклад сил. Безусловно, и Марков, и Михалков уже знали о том, что секретарь ЦК КПСС Ильичёв, как и ряд других высокопоставленных партфункционеров, заметно охладели к Солженицыну (скорей всего из-за попыток театра «Современник» поставить спектакль по пьесе писателя на лагерную тему с усилением блатной струи). Но до них ещё не дошла другая информация – о том, к какому мнению склонился Хрущёв, когда-то весьма решительно поддержавший Солженицына. И Марков, и Михайлов не были до конца уверены в том, что Хрущёв решение данного вопроса полностью отдаст на откуп Ильичёву. Они боялись, а вдруг Хрущёв, имевший замашки диктатора, в последний момент даст команду Солженицына не обижать. И что тогда? Поэтому два литгенерала решили перестраховаться и полностью не подставляться. В случае чего они могли бы заявить, что Солженицына прокатили без их ведома оголтелые реакционные силы, но они сорвали коварные планы и, следуя линии Хрущёва, восстановили справедливость. Этот сценарий, кстати, вполне устраивал и Ильичёва. Он тоже в случае чего мог бы всё свалить на обезумевших охранителей, впустить вперёд Маркова и дядю Стёпу и выйти сухим из воды.
На секретариате сначала литфункционеры дружно одобрили предложения общего собрания поэтов и поддержали кандидатуры Леонида Мартынова и Егора Исаева. Кроме того, московские литчиновники присоединились к решению секретариата Союза писателей России, который на Ленинскую премию выдвинул уральского поэта Бориса Ручьёва.
Споры возникли по предложениям оргбюро объединения прозаиков. Начальство прозрачно намекнуло, что хотело бы ограничиться лишь кандидатурой Серебряковой («Это произведение [имелась в виду трилогия «Прометей». – В.О.], – заметил Николай Чуковский, – чрезвычайно умно продуманное произведение»). Однако Лев Кассиль, не возражая против Серебряковой, поинтересовался, а почему нельзя поддержать также Ручьёва и Солженицына. О, что после этого началось!
Тут же в атаку бросился оргсекретарь Московской писательской организации Виктор Ильин. Когда-то он служил в органах НКВД, но в войну поссорился со всесильным начальником СМЕРШа Виктором Абакумовым и потом оказался в тюрьме, но после смерти Сталина был прощён и направлен надзирать за писателями столицы. По его мнению, Солженицын многое в своей повести исказил и неверно расставил акценты.

«Если Московская писательская организация, – заявил Ильин, – будет входить со своим представлением на соискание Ленинской премии Солженицыну (я отбрасываю здесь территориальное местонахождение писателя), то, если мы хотим ответственно и по-настоящему обсудить этот вопрос, то я со своей стороны считаю, что произведение Солженицына «Один день Ивана Денисовича» – это не то произведение, которое должно выдвигать Московская писательская организация на Ленинскую премию. И я в силу некоторых обстоятельств имею право так думать и так утверждать.
Если же мы это сделаем, то мы поступим неправильно и весьма недальновидно.
Если говорить о художественных достоинствах этой вещи, то я лично расцениваю это произведение как апологетику лагерного приспособленчества. Я знаю, что такое следствие и знаю, что такое тюрьма, и я не считаю Ивана Денисовича героем. Этот персонаж ни в коей мере не может быть правофланговым для нашей литературы» (РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 118, лл. 15–16).

Другой опытный литфункционер – Борис Галин – попытался сгладить допущенные Ильиным резкости (мол, всё-таки повесть Солженицына – громадное произведение), просто, как он сказал, пока ещё рано было Солженицына выдвигать. Но партийные комиссары потребовали от коллег большой решительности и категоричности. Особенно неистовствовал Варткес Тевекелян, который после разгона партийной организации в Московской отделении Союза писателей РСФСР был назначен парторгом Московского горкома КПСС в этом отделении.

«Что это, – возмущался он, – большое, классическое литературное произведение с точки зрения его художественности? Нет. Это просто броское произведение <…> Лагерная тема – к чему она призывает» (РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 118, л. 17).

Тевекеляна попытались охладить Николай Чуковский и Лев Кассиль. Но что они могли сделать против сплотившихся литфункционеров и комиссаров?!

«У Солженицына, – возмущался В.Д. Фёдоров, – образ Ивана Денисовича проигрывает во всех отношениях потому, что из него изъята традиция» (РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 118, л. 19).

Вместо Солженицына Фёдоров предложил повторить попытку выдвинуть на Ленинскую премию роман Михаила Алексеева «Вишнёвый омут». Тут уже не сдержался Сергей Антонов, всегда стоявший на умеренных позициях: мол, какой Михаил Алексеев, чей роман по сравнению с книгами Серебряковой и Солженицына – тихий ужас («средняя книжка на обычную протоптанную тему»).
Итоги дискуссии подвёл председательствовавший Дмитрий Ерёмин. По его мнению, у Солженицына не хватило большого философского взгляда.

«В этом простом народе, – витийствовал Ерёмин, – он [Солженицын] видит больше страдальца и его великую святость, но пассивно существующего человека. Жить только ради того, чтобы не сломиться. И, конечно, его [Солженицына] всё-таки выдвигать не следует» (РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 118, л. 27).

Ну а на голосование Ерёмин вынес кандидатуру лишь одной Серебряковой. За неё подняли руки все литчиновники.
Уже через несколько дней Д.Ерёмин и В.Ильин направили в Ленинский комитет кучу документов на Серебрякову. В частности, Ерёмин приложил аннотацию на трилогию писательницы «Прометей». Он писал:

«Эпопея Г.Серебряковой «Прометей», включающая три романа «Юность Маркса», «Похищение огня» (две книги) и «Вершины жизни», – результат тридцатилетнего труда писательницы.
Книги Г.Серебряковой, посвящённые жизни и титанической деятельности Карла Маркса, – это произведения о рождении научного коммунизма, марксистской философии, о людях, разработавших их теоретические основы.
В романе «Юность Маркса», вышедшем ещё в 1934 году, изображён процесс возмужания главного героя, показаны первые его шаги как творца нового философского учения.
Роман «Похищение огня» (1961 год) собрал в себя обширный материал: в нём действует зрелый Маркс – мыслитель, к голосу которого начинает прислушиваться сотрясаемая классовыми битвами Европа, революционер, исподволь готовящий пролетариат к великой битве за освобождение. Роман охватывает двадцать лет жизни Маркса (1844–1864). В первых главах его – историческая встреча Маркса с Энгельсом, положившая начало их дружбе. В последующих главах повествуется о работе Маркса в «Новой рейнской газете», об упорном собирании сил вокруг Союза коммунистов после поражения революции 1848 года.
Роман «Вершины жизни» рассказывает о последних восемнадцати годах жизни великого революционного вождя. Это годы деятельности I Интернационала и борьбы за создание социалистических партий, за единство и сплочение пролетарского движения, годы завершения первого тома «Капитала», огромной работы по обобщению революционного опыта масс, прежде всего богатейшего опыта героической Парижской коммуны.
Г.Серебрякова не ограничила своё повествование рамками биографий Маркса и Энгельса. Она дала обстоятельную и глубокую картину жизни Европы на протяжении почти всего XIX века, показала закономерность выдвижения эпохой таких мыслителей, как Маркс и Энгельс, историческую необходимость и обусловленность их учения.
Многие исторические события воспроизведены на страницах трилогии: лионское восстание, чартистское движение, деятельность «Молодой Италии», революция 1848 года, создание I Интернационала, Парижская коммуна, Франко-прусская война, народовольческое движение в России.
Действие охватывает Бельгию, Швейцарию, Францию, Англию, Россию, Америку. Нарисовано огромное количество исторических лиц, различных по своим взглядам, политическим симпатиям, профессиям, социальному положению. Среди героев Г.Серебряковой – Мадрини, Гарибальди, Веерт, Герверг, Гейне, Фрейлиграт, Герцен, Писарев, Лафарг, В.Либкнехт, Бакунин, Прудон, братья Бауэры, Лассаль.
Г.Серебрякова не жалела труда и энергии на собирание, изучение, систематизацию и осмысление самых разнообразных материалов, на сопоставление источником, их проверку, выяснение истины. Ей пришлось идти сначала путями историка-исследователя, и только потом вступил в свои права художник. Писательница сумела передать особенности быта, жизни и уклада разных стран; верно, с массой живых деталей, передан дух и колорит эпохи.
Трилогия «Прометей» – произведение, в котором обширнейший исторический материал отобран и использован с большой точностью (ощущение исторической достоверности не покидает читателей); всё это в сочетании с мастерством и пафосом прозаика-художника делают роман о Марксе выдающимся явлением в нашей литературе» (РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 325, лл. 4–5).

Ну а Солженицыну в поддержке руководство Московского отделения Союза писателей категорически отказало.

«Вернувшись с заседания Московского отделения СП, – отметил 21 ноября 1963 года в своём дневнике критик Владимир Лакшин, – Е.Дорош с возмущением рассказал, как провалили выдвижение кандидатуры Солженицына на Ленинскую премию. Ну что ж, достаточно и того, что он будет выдвинут от нашего журнала.
В Союзе же писателей либеральные интеллигенты – в том числе Ник. Чуковский (сын) – отводили кандидатуру Солженицына под разными предлогами. Когда Караганов напомнил, что Хрущёв очень высоко оценил эту повесть, Тевекелян громогласно сказал: «Ну, это личное мнение Никиты Сергеевича вовсе для нас в данном случае не обязательное».

В то же время В.А. Смирнов распускает слухи, что Твардовскому и Кондратовичу «выражено недоверие» за публикацию читательских писем о рассказе Солженицына. Вот оружие этой «чёрной сотни» – клевета, распространение панических слухов, запугивание интеллигентов и чиновников, у которых и без того поджилки дрожат».

Декабрьские планы Твардовского

Боясь, что позиция руководства Московской писательской организации могла бы сильно помешать прохождению Солженицына сквозь сито Ленинского комитета, Твардовский стал думать о том, как бы подстраховать своего любимого автора.

«Одна из главных моих забот на ближайшее время, – сообщил поэт 3 декабря 1963 года из Барвихи литературоведу Адриану Македонову, – протолкнуть «Ив. Денисыча» на премию. Мы, редакция, его выдвинули, ещё выдвинул его, как это ни жалостно, ЦГАЛИ, – сколько тут возможностей для острот насчёт архивного предназначения этой веди. Врагов у этой кандидатуры, оказывается, больше всего в литературном кругу. Московская организация (если считать, что такая есть у нас) решительно отклонила предложение секции прозы о выдвижении Солженицына, предпочтя ему Галину Серебрякову, отклонённую Комитетом в прошлом году. Отличились также интеллигентные люди, как Ник. Чуковский, С.Антонов – стыдобища! Первым нашим ходом в этом направлении будет статья Маршака в первой книжке (она тебе не перебегает дорогу, – это оперативный опус спец. назначения). Статья очень хороша, глубоко существенна, но, м.б. мало политична. Трудно представить, как дела пойдут при нынешнем, своеобразно обновлённом составе Комитета (обновлён он, гл. обр., по линии представительства от республик). Как видишь, с этим делом не так всё просто: вещь опубликована «с ведома и одобрения», прошла за год невероятный путь по стране и за рубежом, уже трудно представить себе сегодняшнюю литературу без этой вещи, а вот поди ж ты! Вот как всё далеко зашло. Самые завзятые культовики, действуя в условиях антикультизма, беззастенчиво используют эти условия в своих «культовых» целях. Что, мол, Н.С, нам ведь не навязывает своих оценок, он отметил важность (политическую) темы, но мы же знаем, что эта вещь слабая, нехудожественная, бескрылая (уже не говорят – клеветническая). Это я почти в точности цитирую слова тов. Тевекеляна со слов людей, слышавших его на московской организации» (оригинал письма хранится в личном архиве В.Огрызко).

Правда, чуть позже Твардовский скорректировал свои планы. Статью Маршака он предпочёл отдать в газету «Правда», а в журнале решил поместить обстоятельную статью Лакшину.

Первое сито

Дальше всем соискателям предстояло пройти первое сито. 6 декабря 1963 года Президиум Комитета по Ленинским премиям в области литературы и искусства должен был назначить новых руководителей четырёх секций и рассмотреть все представленные кандидатуры, но не по существу, не с точки зрения художественности, а с позиций соблюдения всех процедурных моментов.
Первый вопрос занял несколько минут.

«По литературе руководители секции, – заявил председатель Комитета поэт Николай Тихонов, – есть предложение утвердить К.А. Федина, а его заместителем И.И. Анисимова, члена Комитета. Это кадр испытанный. По театру и кино предлагается утвердить руководителем Б.А. Смирнова, а его заместителем Ю.А. Завадского; по музыке – Т.Н. Хренникова и его заместителем Д.Д. Шостаковича. А что касается секции изобразительных искусств, то мы можем сегодня утвердить руководителем М.К. Аникушина, а заместителя мы пока не назначаем, так как нужно согласовать этот вопрос с Аникушиным, а он болен» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 4, л. 6).

Уточню: внося предложения, Николай Тихонов прекрасно понимал, что Константин Федин, как и раньше, ходить на заседания секции под разными предлогами не будет, но его кандидатура вполне устраивала партаппарат (к тому же Федин уже несколько лет возглавлял Союз советских писателей). Понятно было, что реально всем в литсекции будет по-прежнему заправлять директор Института мировой литературы Иван Анисимов. Не зря Тихонов подчеркнул, что «этот кадр испытанный».
Потом началось самое интересное – отбор соискателей. Всех кандидатов на Ленинскую премию искушённые в интригах аппаратчики разделили, как объяснил учёный секретарь Комитета Игорь Васильев, на три списка. В первый вошли соискатели, чьи документы полностью соответствовали правилам приёма материалов для рассмотрения в Комитете. Во второй список попали художники, чьи документы были поданы с нарушением установленных процедур. И третий список состоял из спорных кандидатур.
В первый список были включены 12 прозаиков, 4 поэта и один драматург. Некоторые члены президиума Ленинского комитета по целому ряду соискателей задали уточняющие вопросы. К примеру, один из руководителей Идеологического отдела и по совместительству председатель недавно созданного Госинокомитета СССР ЦК А.В. Романов спросил: «Чем объяснить такой большой интерес к трилогии Серебряковой со стороны новосибирских организаций?» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 4, л. 9).
Здесь надо заметить, что кроме сибиряков трилогию Серебряковой «Прометей» на премию выдвинули ещё 12 организаций. Пояснения дала новая муза модного поэта Андрея Вознесенского – Зоя Богуславская, которую многие считали серым кардиналом литсекции Ленинского Комитета: мол, сибиряки поддержали не одну Серебрякову, а ещё то ли шесть, то ли семь человек.
Один из вопросов задал главный редактор газеты «Известия» Алексей Аджубей: «Когда вышла повесть Солженицына?», намекая, не поздновато ли спохватились поклонники писателя.

«По срокам это подходит, – ответила Богуславская. Две организации его выдвигают: редколлегия журнала «Новый мир» и Центральный государственный архив литературы и искусства» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 4, л. 10).

Из включённых в первый список я бы отметил ещё двух поэтов: Леонида Мартынова и Кайсына Кулиева. Эти поэты всегда были очень разными, но у них нашлось и общее: в разные годы и тот и другой сильно пострадали от власти. А для премиального сезона конца 1963 – начала 1964 года этот факт играл существенную роль (я на нём ещё остановлюсь).
Из тех, кого Президиум Ленинского комитета сразу отверг, видимо, следует назвать прежде всего Всеволода Кочетова и Сергея Поделкова. Кочетов вообще давно уже вызывал у интеллигенции, и не только либеральных взглядов, одно раздражение. Поэтому неудивительно, что Ленинский комитет, дабы не дразнить элиты, дружно выступил против этого литгенерала, включив его с романами «Молодость с нами», «Братья Ершовы» и «Секретарь обкома» во второй список. Объяснение было такое: «Кандидатура выдвинута по совокупности произведений, не связанных между собой» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 4, л. 11).
Поделкова Президиум Ленинского комитета формально отклонил, потому что в выдвигавшемся на премию сборнике «Горящие деревья» оказалось много старых стихов, а это не отвечало уставным положениям Комитета. Но я думаю, что существовала и другая причина. Судя по всему, руководство Ленинского комитета ещё осенью 1963 года получило от идеологического отдела ЦК КПСС установку под любыми предлогами на разных этапах отвести все кандидатуры, которые когда-либо подвергались репрессиям. О причинах и последствиях такой установки я ещё расскажу более подробно.
По другим причинам Президиум Ленинского Комитета отвёл также кандидатуры Юрия Трифонова, А.Балогурова и М.Вершинина.
В третьем спорном списке присутствовали в том числе два романа «Священная кровь» и «Навои» и повесть «Детство» узбекского писателя Айбека, роман на бурятском языке «Огни тундры» М.Юхнина, сборник «Лирическое наступление» стихотворца с Дона А.Гарнакерьяна, книга стихов «Открытое письмо» С.Рустема и поэмы и циклы стихов Бориса Ручьёва. Правда, кто-то предложил кандидатуру Гарнакерьяна не рассматривать, а сразу её отовсюду вычеркнуть. Но Аджубей проявил снисхождение.

«Можно оставить только для того, – процедил он сквозь зубы, – чтобы дать возможность обсудить на страницах печати. Я знаю эти стихи. Это даст возможность остро поговорить об уровне. Черносотенных настроений человек» (РГАЛИ, ф. 2916, оп. 2, д. 4, л. 13).

Окончательное решение о том, кого из соискателей допустить к дальнейшему рассмотрению и обсуждению, было принято на заседании Президиума Комитета 11 декабря 1963 года. На этом этапе были одобрены 12 человек по прозе (Айбек, Олесь Гончар, Даниил Гранин, Георгий Гулиа, Иван Мележ, Леонид Первомайский, Борис Полевой, Н.Равич, Галина Серебрякова, Александр Солженицын, Назым Хикмет и АлександрЧаковский), 4 поэта (Егор Исаев, Кайсын Кулиев, Леонид Мартынов и Борис Ручьёв) и один драматург (азербайджанец Мирза Ибрагимов). Советским средствам массовой информации было предложено организовать широкое обсуждение выдвинутых на премию книг этих авторов. Тогда же были назначены докладчики из членов Комитета по каждой оставленной в первом списке кандидатуре.
20 декабря 1962 года одобренный список был опубликован в «Известиях», после чего началось обсуждение всех соискателей в печати и в трудовых коллективах.

Продолжение следует

3 комментария на «“ДЕЛО О ЧЕСТИ СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ”»

  1. Надо заметить,что 2 июня 1962 г была подвергнута репрессиям демонстрация рабочих в Новочеркасске,а в октябре того же года наступил “карибский” кризис.
    Очевидно,Н.С.Хрущев,чувствуя шаткость своего положения,не стал и дальше продвигать Солженицына,хотя,видимо,мог,раз разрешил публикацию “Ивана Денисовича”.Всё зависело от него.

  2. Очень интересное исследование.
    Равных ему, по-моему, нет в современном отечественном литературоведении.
    Но читаешь его с чувством печали и гадливости. Как же все-таки глубоко проник в души наших так называемых советских писателей “стокгольмский синдром” – влюбленность жертвы в своего палача. Коммунистический режим убил их, изнасиловал их, растоптал их человеческие судьбы – а они клянутся в верности ему!
    Читая всё это, явственно видишь, что в Союз писателей СССР понабилась за полвека одна только погань – трусливая, двуличная, лживая, шкурническая.
    Как хорошо, что эта организация в свое время сдохла!
    Читая это, еще раз убеждаешься в том, что побеждает в литературе всегда только писатель-одиночка. А серая стая окололитературных крыс способна только ходить кругами вокруг гения…
    Браво, Огрызко!
    Ждем продолжения!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.