ИЗЕРГИЛЬ, МЕЖДУ АНГЕЛОМ И БЕСОМ

Искры и тени

Рубрика в газете: Актуализация классики, № 2023 / 19, 20.05.2023, автор: Валерий КОРОЛЮК

 

Трёхчастный рассказ «Старуха Изергиль», написанный Максимом Горьким за 10 лет до первой российской революции и за 20 лет до начала 1-й Мировой войны, впервые был напечатан в апрельских номерах «Самарской газеты» 1895 года (№№ 80, 86 и 89). В него вошли две «легенды»: о Ларре и о Данко, а также перемежающая их история Изергиль с мужчинами, которые ей особенно запомнились из её довольно бурной, более чем 70-летней жизни.

Сам молодой тогда автор считал «Старуху Изергиль» «стройным и красивым произведением» (о чём писал А. Чехову) и сомневался, что сможет создать ещё что-то подобное. Насчёт стройности и красоты с ним нельзя не согласиться. О красоте этого рассказа уже понаписано достаточно много, давайте теперь разберёмся со стройностью.

Если отмести довольно толстый слой романтической позолоты, отстраниться от яркости образов, от давления навязанных стереотипов, убрать все эти только затемняющие суть «героизмы и подвиги» – обнаружится довольно непростая, но выверенная конструкция: старуха Изергиль (не случайно же именно так назван рассказ, а не «Ларра», «Аркадэк» или «Данко», – других имён там нет), будучи переходником между прошлым и настоящим (хранит «заветы», делится ими с молодёжью, и потому «любят они меня. Много я рассказываю им разного. Им это надо. Ещё молодые все… И мне хорошо с ними»), завершает свой путь от сугубо телесного к чему-то уже почти духовному, от зависимости к свободе. «Я не была никогда рабой, ничьей», – заявляет она, но автору всё равно «почему-то страшно жалко её. Конец рассказа она вела таким возвышенным, угрожающим тоном, а всё-таки в этом тоне звучала боязливая, рабская нота».

«Бог делает сильной» (так переводится её имя с древнееврейского), однако именно Бог нигде в рассказе даже не встречается (вернее, упоминается лишь раз – в качестве карателя, исполнителя воли людей), за него здесь действует сама природа, само мироздание, где «торжествуют злые духи леса и болота». Впрочем, если «Бог есть Любовь», то именно любовь (телесная, человеческая) в истории самой Изергиль явлена в полную силу. Как и (тоже человеческая, но разрывающая, отрицающая тело) в случае с «молодым красавцем» Данко, «этим факелом великой любви к людям».

(Но и особо отмечено старухой: «не меньше чумы губит любовь людей; коли посчитать – не меньше…».)

 

Казалось бы, за прошедшие почти полтора века столь небольшое по объёму повествование должны были уже изучить вдоль и поперёк, но создаётся впечатление, что так и не сумели даже прочитать то, что написано. Иначе чем можно объяснить преобладание в читательских отзывах «аналитических» пассажей вроде такого вот: «основная мысль рассказа заключается в том, чтобы дать понять читателю, что жизнь даёт нам много опыта, и что нужно прожить свою жизнь достойно, честно и интересно, как делала старуха Изергиль, чья жизнь полностью была посвящена любви»? Или всё те же бесконечные перепевы литкритических (и в какой-то степени даже порой кретинических) рассуждений о каких-то подвигах с героизмами, явленных нам в этом рассказе?

Ведь единственное, что здесь можно (вполне условно) отнести к подвигу, это стойкое и мужественное противопоставление собственной личности окружающему (вполне буквально) сообществу, противостояние ему. И даже неважно, кто и по каким причинам сие совершает – эгоцентрист Ларра, альтруист Данко или же гедонистка Изергиль: первый «стоял один против всех… и был горд, – не опустил своей головы, как бы вызывая на нее кару», второй по самой природе своей – «гордый смельчак», а последняя просто жадно любит «мятежную жизнь» с яркими «подвигами» сильных и смелых красавцев.

Собственно, все эти рассуждения про героизм и исходят-то отнюдь не от автора, а из яркого, сочного, но довольно расплывчатого заявления героини о том, что некий вполне авантажный пан «любил подвиги. А когда человек любит подвиги, он всегда умеет их сделать и найдёт, где это можно. В жизни, знаешь ли ты, всегда есть место подвигам. И те, которые не находят их для себя, – те просто лентяи или трусы, или не понимают жизни, потому что, кабы люди понимали жизнь, каждый захотел бы оставить после себя свою тень в ней. И тогда жизнь не пожирала бы людей бесследно…». Согласитесь, это вполне спорное утверждение, ибо психически здоровый человек полюбить совершать подвиги никак не должен, подвиг – это всегда преодоление (себя и/или обстоятельств), и уж никоим образом не наслаждение, да и удовольствие – весьма и часто сомнительное (в наше время таких любителей называют «адреналиновыми наркоманами» и рекомендуют лечить).

Но в одном с ней можно согласиться: яркие вспышки таких «подвигов» оставляют после себя в жизни лишь тени (и места там для них всегда предостаточно). Однако истинный подвиг рождает не тень («от облаков падали на землю густые стаи теней и ползли по ней, ползли, исчезали, являлись снова»), а искры – «то там, то тут они на миг являлись и гасли, точно несколько людей, рассыпавшихся по степи далеко друг от друга, искали в ней что-то, зажигая спички, которые ветер тотчас же гасил». Истинные подвиги, эти «голубые искры степи, что являются перед грозой», (уж простите за тавтологию) подвигают других совсем не на более-менее памятные рекорды.

Изергиль чётко обозначила свои идеалы: красивые, «весёлые, сильные и смелые люди», их жаркий огонь. Она воспевает Данко («молодой красавец. Красивые – всегда смелы… он лучший из всех, потому что в очах его светилось много силы и живого огня… гордый смельчак»). И почему-то (впрочем, тут каждому понятно, почему) за те же самые гордость и смелость («только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц», его отца), явленные в похожих обстоятельствах противостояния, клеймит Ларру: за «тысячи лет солнце высушило его тело, кровь и кости, и ветер распылил их. Вот что может сделать бог с человеком за гордость!.. Вот как был поражён человек за гордость!».

Она ведь и сама-то, «живая, но иссушенная временем, без тела, без крови, с сердцем без желаний, с глазами без огня, – тоже почти тень» и тоже видит себя птицей («пора мне завести гнездо, будет жить кукушкой! Уж тяжела стала я, и ослабели крылья, и перья потускнели…»), но продолжает презирать почти такую же тысячелетнюю тень полуорла Ларры.

(А вот автору старуха напоминает совсем другую птицу: «сморщенный нос, загнутый, словно клюв совы».)

 

«Далеко за морем, на восход солнца, есть страна большой реки, там жило могучее племя людей», к которым несчастная мать привела своего 19-летнего сына. Однако давайте не торопиться тоже их восхвалять. Вот вам всего одна (но определяющая!) черта этих «людей»: убийство женщины ведь совсем не является для них чем-то особенным – их удивляет и шокирует не факт, а способ, который по-орлиному избрал Ларра: «впервые при них так убивали женщину» (видимо, убивать женщин там, всё-таки, вполне привычное дело). И уж совсем мало человечности в том, как они потом, собравшись «чтобы придумать казнь, достойную преступления», долго и с наслаждением подбирают всё более изощрённый и страшный способ для мести («убить сейчас же – слишком просто и не удовлетворит их») за смерть дочери «одного из старшин, осудивших его» и «с радостью» такой способ находят… Что же тогда удивительного в том, что Ларра, этот сын орла, видит в них в первую очередь зверей, свою законную добычу? «Точно они были рабы».

Да и сама Изергиль в молодости – чем не зверь, не самка человека, которая, разлюбив вдруг самых первых своих мужчин, с интересом и любопытством «ходила смотреть, как их вешали»? «Их обоих и повесили вместе – и рыбака, и этого гуцула».

И вот вам другая община якобы «весёлых, сильных и смелых людей» («Данко – один из тех людей, лучший из всех»), для которых «пришла однажды тяжёлая пора»: «…и могли бы они пойти биться насмерть с теми, что однажды победили их, но они не могли умереть в боях, потому что у них были заветы, и коли б умерли они, то пропали б с ними из жизни и заветы. И потому они сидели и думали в длинные ночи, под глухой шум леса, в ядовитом смраде болота… И ослабли люди от дум… Страх родился среди них, сковал им крепкие руки, ужас родили женщины плачем… и трусливые слова стали слышны в лесу, сначала робкие и тихие, а потом всё громче и громче… Уже хотели идти к врагу и принести ему в дар волю свою, и никто уже, испуганный смертью, не боялся рабской жизни… Но тут явился Данко и спас всех один».

Вполне человеческое же поведение, не правда ли? Как и Ларра в своё время, Данко «видел, что они – как звери. Много людей стояло вокруг него, но не было на лицах их благородства, и нельзя было ему ждать пощады от них. Тогда и в его сердце вскипело негодование, но от жалости к людям оно погасло». Сыну орла сердечная жалость неведома (хотя он «и всё искал чего-то на своей груди, хватаясь за неё руками», подобно Данко), люди для такого – не более, чем добыча, и он становится ещё одной тенью в «стае теней». А сын своего народа, ставший потом факелом, рождающим искры степи, «любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут. И вот его сердце вспыхнуло огнём желания спасти их, вывести на лёгкий путь» этих так похожих на зверей, но всё-таки родных и близких людей, изменить их судьбу.

Гордыня и гордость, жестокость и жалость, ненависть и родство, жар и холод – вот то, что автор почти закамуфлировал для нас своими романтическими легендами. А ведь было там и ещё одно племя, совсем новое: «Они шли, пели и смеялись… Они уходили всё дальше от нас, а ночь и фантазия одевали их всё прекраснее… И в степной дали, теперь уже чёрной и страшной, как бы притаившейся, скрывшей в себе что-то, вспыхивали маленькие голубые огоньки… Это были очень странные голубые языки огня, намекавшие на что-то сказочное». Всего лишь пока намекавшие, да.

Но теперь уже оно, это новое племя, воспитанное на сохранённых и переданных им старухой «заветах», всё с той же неприязнью взирает на очередного чужака – самого автора: «У!.. стариками родитесь вы, русские. Мрачные все, как демоны… Боятся тебя наши девушки… А ведь ты молодой и сильный…». Тоже молодой и тоже сильный, совсем как Ларра или Данко.

И после этого уже почему-то совсем не хочется спрашивать, откуда в тех краях появился потом этот несуразный отклик: «героям слава».

 

16.03.2023

 

P.S. Даже сам не знаю, как получилась эта неожиданная реконструкция (всего за день написал её, обычно на такое уходит гораздо больше времени), ничего подобного я и в голове не имел, когда начинал. Думал, что тут вообще ничего нового невозможно выжать: старый и давно со всех сторон облизанный рассказ, увешанный давними стереотипами (как новогодняя ёлка игрушками, – вот вам ещё один штамп/стереотип). Но как только появился последний абзац – словно вдруг что-то щёлкнуло и кубик собрался, «точно прыгнув через что-то не видимое» прежде.

Она ведь вообще ни к селу, ни к городу – та фраза старухи о русских, с которой рассказ почему-то и зачем-то начинается… Совсем до того не понятная фраза (а если ещё и припомнить, что действие происходит на территории, которая в самом начале 2-й Мировой войны отошла к Украине, в «этой степи, которая на своём веку так много поглотила человеческого мяса и выпила крови»?).

Но самое интересное, что в тот самый день, когда писались эти две странички, оказывается (я этого не знал), у Максима Горького был юбилей, ему исполнилось 155 лет! Мистика, да и только.

 

Валерий КОРОЛЮК,

кандидат исторических наук

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.