КАК СОВЕТСКИЕ ПИСАТЕЛИ ИЗДАВАЛИ ПОЭТА ТРЯПКИНА

Рубрика в газете: Песни в столице и песни в глуши, № 2019 / 4, 01.02.2019, автор: Евгений БОГАЧКОВ

Считается, что с изданием книг в советское время у Николая Тряпкина проблем никогда не было. Все издатели и цензоры относились к нему доброжелательно или, по крайней мере, снисходительно. Вот какое объяснение этому недавно высказал, например, писатель и литературовед Вячеслав Киктенко: «Печатали Тряпкина на редкость щедро, даже в глухие годы, когда многих его соратников зажимали почему-то советские блюстители… Почему так щедро печатали Тряпкина? …«Сказка» – здесь ключевое слово. Все мы, даже те, кто стали со временем «человеками в футляре», блюстителями «абы чего не вышло», читали сызмала сказки. Сказки всех народов. А там и песни народные, и колыбельные, которые слышали от бабушек, мамушек. Они с молоком в нас входили, в нашу кровь и плоть. И даже закоренев с годами, даже сидя на важной государственной должности, все они, чиновники Госкомиздата (а именно они-то и были самые зловредные цензоры), просто таяли от изумительных стихов Тряпкина, вспомнив своё изначалье, «скрип моей колыбели…». …Утверждаю это вполне авторитетно, как издатель с немалым стажем. Детскость, сказовость Тряпкина и была самым главным его оружием против чиновников всех мастей…» (Журнал «Москва», февраль 2017).
Действительно, за время советской власти у Тряпкина вышло более двадцати книг. (Правда и в том, что за следующие 8 лет его жизни после распада державы – а Николай Иванович скончался в феврале 1999 – не появилось ни одной!) Впрочем, и суперуспешным в этом плане Тряпкин никогда не был. Ведь никаких постов – ни партийных, ни литературных – он не занимал, с начальством общаться не умел, так что иные гораздо менее талантливые коллеги с лёгкостью по тиражам, количеству и солидности изданий его перещеголяли. Кроме того, критики и рецензенты часто покусывали поэта и общипывали его рукописи за несовершенные и недодуманные строчки, строфы и стихи. Иногда справедливо. Сам поэт нередко давал к тому поводы. Происходящее прекрасно объяснил Вадим Кожинов, показавший, что Тряпкин принадлежит не к тому типу поэтов, которые «стремятся предельно отчеканить образ и стих, достичь высшего совершенства в воплощении замысла – пусть подчас и не очень смелого», а к тем, которые «ставят перед собой задачу: как бы одним рывком схватить за крылья Жар-птицу поэзии, полагаясь прежде всего на свою – говоря словами Льва Толстого о Фете – «лирическую дерзость»», при этом поэзия предстаёт «не как упорное сотворение образа, но как откровение, как разгадка «тайны»…». Последний путь, резонно замечает Кожинов, связан с гораздо большим риском, с большей частотностью ошибок и неудач. Однако Тряпкин, несмотря на свою скромность (которая не в последнюю очередь связана была с его заиканием), обладал не только лирической дерзостью. Если он чувствовал несправедливость, то мог надерзить и в буквальном смысле, не взирая на лица и последствия (летом 1959 года ему даже довелось пятнадцать суток провести в заключении за рукоприкладство; а ещё ходили слухи, что он, будучи уже в преклонном возрасте, поколотил своей тросточкой литгенерала Валентина Сорокина, за то что тот, якобы, обижал какого-то бедолагу-поэта). Всё упомянутое отчасти проявилось и в отношениях поэта с издательством «Советский писатель», на которых мы и остановимся подробнее в этой статье.


 

Впервые имя Николая Тряпкина появилось в советской печати в 1946 году, когда два его стихотворения с подачи мэтров Павла Антокольского и Фёдора Панфёрова были помещены на первую страницу журнала «Октябрь». В начале 1947 года в том же «Октябре» была напечатана целая большая подборка тогда ещё никому не известного поэта, а весной 1947 года его уже пригласили в Москву на Первое совещание молодых писателей, инициированное ЦК ВЛКСМ. В комсомольском издательстве «Молодая гвардия» в 1953 году вышла и первая книжка поэта. Вообще, чаще всего Тряпкина издавала как раз «Молодая гвардия» (в общей сложности – шесть раз при жизни поэта, а затем и посмертный сборник в серии «Золотой жираф»). На втором месте по частоте представления советским читателям самобытного, как тогда говорили, «поэта колхозной деревни» стояло издательство «Советский писатель» (пять книг). В нём и должна была выйти вторая книжка Николая Тряпкина, только что принятого в Союз писателей, призванная подтвердить неслучайность этого поэта в советской литературе (рукопись будущей книги «Распевы», тогда ещё под названием «На встречах журавлиных», поступила в издательство в 1955 году). Однако процесс обсуждения рукописи на редколлегии затянулся, и в итоге вторая книжка поэта увидела свет не в Москве, а в провинциальном Архангельске с характерным «северным» названием «Белая ночь». Вторая же столичная книга Тряпкина была, наконец, выпущена в печать функционерами «Советского писателя» лишь спустя три года – в 1958-м. Почему случилась такая задержка?

 

Начало сотрудничества с «Советским писателем»

Первую (и едва ли не самую жёсткую за всю издательскую историю книг Тряпкина) внутреннюю рецензию на рукопись поэта «На встречах журавлиных», представленную в «Советский писатель», написал 16 июля 1955 года литературовед Александр Лейтес, успевший к тому моменту поработать в аппарате Союза писателей СССР и поднатореть в эстетико-идеологических играх.
«Многое коробит нас в последних стихах Николая Тряпкина, посвящённых современной колхозной деревне. – Возмущался критик. – Прежде всего коробит нарочитая и вычурная игра в простонародность. Простонародность никак не совместима с подлинной народностью. И когда Николай Тряпкин в одном их стихотворений, написанных в 1955 году, заявляет:
                      Люблю по весёлой пройтиться земле
                      Грузноватой походкой
                                                      больших мастеров… –
то это режет слух. Глагол «пройтиться» в данном контексте звучит неуместно. Таким языком не говорят большие мастера. К сожалению, Николай Тряпкин во многих случаях спешит «пройтиться» этакой залихватской и разухабистой походкой по важным и ответственным темам.
Навязчивое разностилие в ряде стихов Николая Тряпкина зачастую производит впечатление чего-то двусмысленного и ёрнического…» и далее целый ряд замечаний.
Тем не менее, даже Лейтес не отказывал Тряпкину в таланте: «С чувством обиды приходится констатировать, что Николай Тряпкин слишком легковесно и безответственно относится к собственному поэтическому дарованию. Между тем, для нас несомненно, что Николай Тряпкин отнюдь не лишён поэтического дарования. Об этом свидетельствуют отдельные стихи поэта, включённые в рецензируемую рукопись.»
Главный же «идеологический» вывод Лейтеса о рецензируемых стихах:
«Николай Тряпкин слишком злоупотребляет «двойственным смыслом» своих стихов. В результате пейзаж современного колхозного села выглядит в его стихах перекошенным. Вместо того, чтобы правдиво, поэтично, доходчиво показать борьбу нового со старым в современном селе, поэт предпочитает воспевать, романтизировать, поэтизировать сосуществование нового со старым, причём любование чисто внешними контрастами, наблюдающимися в современном селе, становится – в ряде случаев – основным пафосом его стихотворений.»

Александр Лейтес

Сказано вполне в духе времени (напомним, что писалось это в 1955-ом – партийное «развенчание культа личности» случится ещё только через год). Сейчас высказанные Лейтесом претензии мало у кого вызывают, наверное, сочувствие: для нас, ставших свидетелями того, как и советское колхозное село, о котором писал критик, превратилось из «нового» в «старое», причём полностью разрушенное и чуть ли не проклятое, поэтизация «сосуществования старого и нового», пожалуй, кажется более верным и достойным истинной поэзии подходом, чем настаивание на борьбе одного с другим. Тем более, что Тряпкин-то переживал не за старинность старого, а за живую память, за лад и строй жизни, передаваемый из поколения в поколение… А вот выводы Лейтеса, так сказать, эстетические и литературно-издательские:
«С трудом прорываешься сквозь неудачные, претендующие на мнимую самобытность, строфы и строки стихов Николая Тряпкина, к его сильным и поэтически ярким образам.
Только около одной трети собранных в рецензируемой рукописи стихов, заслуживает опубликования, да и то после соответствующей дополнительной редакционной правки.
Разумеется, ни в коем случае не следует отвергать в огульном порядке поэтическую продукцию Николая Тряпкина – она нуждается в том, чтобы в ней внимательнейше разобраться, выделив и поощрив то, что будет способствовать дальнейшему здоровому росту его поэтической индивидуальности. Нам думается, что после того, как Николая Тряпкин опубликовал два года тому назад в издательстве «Молодая Гвардия» свою первую книгу стихов, ему следовало бы выступить со вторым – более зрелым – сборником, строже отредактированным и значительно более тщательно и требовательно отобранным.
Между тем в рецензируемой рукописи стихи поэта подобраны крайне сумбурно, неряшливо, а в некоторых случаях безответственно.
В сборнике встречаются отдельные удачные стихи, посвящённые Алтаю, свежие пейзажные зарисовки, ряд подлинно поэтичных и лиричных произведений… К сожалению, эти более удачные стихи поэта заслонены в рукописи «На встречах журавлиных» изрядным числом случайных, претенциозных, непродуманных произведений.
В интересах поэта его второй сборник стихов должен быть самым решительным образом пересоставлен (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 19, ед. хр. 2073, лл.1-7)

Вторую рецензию на рукопись подготовил поэт и переводчик Сергей Смирнов, годом ранее ставший членом правления Союза писателей СССР. Его мнение оказалось более мягким. Правда, начал он с недоумения по поводу названия рукописи:
«Прочитаешь все стихи и всё равно не можешь найти ответа на вопрос – при чём тут «журавлиные встречи»?». (Заметим, что в итоге название «На встречах журавлиных» было снято, так что мы только сейчас смогли узнать о нём, обратившись к архивам издательства.)
Саму же рукопись рецензент признал интересной и начал с похвал:
«Книга пронизана и сцементирована, я бы сказал, хозяйственным взглядом и действенным отношением делового человека ко всем явлениям сегодняшней жизни, начиная с любви к ремеслу, кончая интимными чувствами. Герой этих стихов жизнелюб, он не мыслит своего существования вне коллектива, вне радостного ощущения от нужной людям его трудовой деятельности, вне заинтересованного отношения к печалям и радостям людей, его окружающих. Он любит русскую природу и тонко чувствует её, ему чужда единоличная радость, мелкособственнические настроения, эгоизм, успокоенность. Это человек труда, нужного согражданам, человек большого сердца, отзывчивости. «Здесь жить невозможно без сказок и песен» – говорит автор в книге и лучшие стихи рукописи подтверждают эту мысль. Стихи полны дыханием весны, стуком топоров, рокотом моторов на полях, перекличкой голосов людей колхозной деревни, ощущением простора и размаха повседневных дел. <…> Любовь к труду, к земле отцов, к односельчанам, к природе, к творчеству, к подруге – все эти темы вошли в книгу и воплощены в хороших, звонких строфах и строках.»
В отличие от Лейтеса, Смирнов не посчитал, что книгу нужно «решительно пересоставлять», выкинув из неё две трети стихов. Однако замечания у него были.
«Надо – чтобы вся книга была добротна, – выразил пожелание Смирнов, – а для этого необходимо избавить её от налёта чуждой Тряпкину символичности, чужеродности интонаций, проскальзывающих в некоторых стихах, неудачных, порой просто антихудожественных строк и всякого рода прочих поэтических «огрехов», а они в рукописи есть.» Перечислив некоторые «огрехи», Смирнов примирительно заключил: «Тут нужна внимательная и взыскательная работа редактора, тогда получится своеобразная книга стихов.» (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 19, ед. хр. 2073, лл.8-10)
Примерно в таком духе и сформулировал резюмирующее письмо к Тряпкину от 6 октября 1955 года зав. отделом русской советской литературы Б. Евгеньев:
«По мнению редакции, Ваша рукопись в том виде, в каком она представлена, пока что не совсем готова к печати. В ней немало оригинальных, свежих стихов, но есть и такие, которые следует доработать. Вместе с рукописью отсылаем рецензии.
Просим Вас произвести более тщательный отбор и доработку лучших стихов, после чего верните рукопись снова нам и мы поставим рукопись на обсуждение на редсовете.» (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 19, ед. хр. 2073, л.13)
Видимо, после этого поэт решил не дожидаться смутной издательской судьбы его книги в престижном «Советском писателе» (ведь с момента выхода дебютного сборничка прошло уже три года) и получить хоть малую копеечку на жизнь (в то время поэтам ещё платили за выходящие книги), издав свою вторую книжку хотя бы на Севере (там он, напомним, провёл юность во время эвакуации), где ему более охотно пошли на встречу. Ранней весной 1956 года книга была сдана в производство в Архангельском книжном издательстве. Параллельно он отослал подправленную с учётом замечаний рукопись назад в «Советский писатель», дав ей новое простое заглавие «Стихи».
Так в марте 1956 г. рукопись опять попала к Сергею Смирнову, что, видимо, вызвало у него некоторое раздражение. На этот раз его выводы были жёстче:

«Я на рукопись Тряпкина уже писал рецензию, писал рецензию именно вот на эту рукопись, которая заново пришла ко мне. То, что эта рукопись мною была прочитана – вижу по заметкам на полях. Вот почему я не в состоянии ничего нового добавить к сказанному в предыдущей рецензии.
Создаётся впечатление, что автор добавил несколько новых стихотворений, но добавленное, на мой взгляд, не улучшает книгу качественно, а увеличивает её количественно (я имею в виду количество стихотворных строк)… Я советую автору осуществить беспощадное сокращение в стихах, следует из рукописи оставить только живые, конкретные, лишённые стилизаторства стихи. В рукописи есть хорошие произведения, вот из них-то и должна составиться книга.» (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 19, ед. хр. 2073, лл.11-12)

После всех мытарств доводить рукопись до ума в качестве редактора поручили поэту Егору Исаеву. К тому моменту в издательстве уже был новый директор Николай Лесючевский, который до этого работал в нём главным редактором (деятельностью предыдущего руководства издательства партийные начильники были недовольны). Книга, получившая итоговое название «Распевы», вышла из печати через два года – в начале 1958-го.
В своём редакционном заключении Исаев сообщил:
«Николай Тряпкин пишет стихи давно. У него – свой голос, своя манера, своя тема. Он долгое время жил в деревне и, судя по тем стихам, что вошли в отредактированный мною сборник «Распевы», хорошо знает жизнь колхозников. Знает не как посторонний наблюдатель, а как человек, понимающий их труд и близко к сердцу принимающий все их радости и печали. Лирический герой книги находится в постоянном контакте с сельской действительностью. То он выступает в роли библиотекаря, то в роли селькора, а чаще всего в роли простого труженика-хлебороба или плотника. Особенно тепло и проникновенно Тряпкин пишет о плотниках, чьи руки украшают деревни новыми избами, резными полисадами, просторными клубами.
В книге много стихов о любви и природе. Это – яркие, полные света и тепла стихи. Они полновесны по содержанию и оригинальны по форме.
В процессе редактуры из рукописи были исключены стихи надуманные, серые. Почти по всей рукописи проведена построчная правка, выверена композиционная линия книги. Некоторые стихи сокращены, а частью заново переписаны.» (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 19, ед. хр. 2073, л.14)

 

ГНЕЗДО МОИХ ОТЦОВ

Следующую попытку издаться в «Советском писателе» Николай Тряпкин предпринял через три года, в конце 1961-го. На этот раз, хотя в таланте поэта опять же никто не сомневался, его рукопись прошла ещё большие мытарства (включая неоднократную смену заглавия), прежде чем (лишь в 1967 году – спустя более чем пять лет!) увидеть свет под названием «Гнездо моих отцов».
Первоначально книгу поэт хотел назвать «Мой вертоград». Рукопись с таким названием попала на рецензию к трём поэтам – Михаилу Светлову, Сергею Наровчатову и Александру Смердову (Смородину). Первым её прочитал самый старший из этой троицы – автор знаменитой «Гренады».
«Николая Тряпкина, как поэта, я знаю уже довольно давно. – написал опытный певец комсомола. – Его появление в советской поэзии всех нас очень обрадовало. Зазвучал свежий, молодой, своеобразный голос. Потом я его надолго потерял из виду. И вот снова встретился.
Что же произошло за эти годы? И в каком качестве предстал передо мной этот талантливый поэт?»
Несколько стихотворений Светлов хвалит как удивительно написанные, про парочку пишет, что они «напоминают напыщенность «кузнецов» двадцатых годов» (имеется в виду группа поэтов-пропагандистов «Кузня»). А ещё отмечает заимствование у самого себя:
«В «Эшелоне скорости»:
        Прощайте, подруги! Прощайте, друзья!
Да это же из моей «Гренады»:
       Прощайте, родные! Прощайте, друзья!»
Здесь стоит заметить, что и сам Светлов позаимствовал эту строчку из популярной солдатской песни времён Первой мировой, так что Тряпкин, как человек, (перефразируя одно его известное стихотворение) «никогда не выходивший из народа», вполне мог черпать из того же источника, а не вторым порядком.

Михаил Светлов

Общий вывод Светлова, датированный 26 декабря 1961 года, оказался такой: «Там где Тряпкин естественен, где говорит о пережитом и познанном, – там он хороший поэт. Но там, где он начинает «пущать значительность», он никуда не годится. Книга должна быть выпущена только при очень строгой редактуре. Нельзя Тряпкину после долгого молчания выступить с небрежно сделанной книгой». (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 19, ед. хр. 2073, лл.15-17)

 

В принципе, по этому отзыву уже понятно, что мгновенный ход новой книге Тряпкина в издательстве вряд ли дадут. Тем более, что два других рецензента добавили не только мёда, но и дёгтя.
Сергей Наровчатов, который, между прочим, был редактором дебютной книги Тряпкина «Первая борозда» («Молодая гвардия», 1953), отметил (19 февраля 1962 г.) прежде всего словесное богатство и своеобразие его поэзии:
«Читая рукопись его живой (новой? – прим. ред.) книги, я поневоле вспоминаю ту, давнюю и убеждаюсь, что дарование Тряпкина и вообще-то незаурядное, с тех пор развернулось и окрепло. Поэт стал строже, вдумчивей и – пожалуй – печальнее.

Нет! Жизнь идёт не стороной,
А сквозь меня – по мне – и через!

Она со мной к плечу плечом.
Она мой правнук и праматерь.
Нет! Я не тот – не с посошком
Какой-то сельский созерцатель.

Словесная палитра его, по-прежнему, цветиста и ярка, но краски он стал выбирать тщательнее и требовательнее. Словарь у него особенный, в нём редко употребляемые русские слова затейливо перемешиваются с наисовременными. Но большей частью это не производит впечатления неоправданной мешанины, вкус у Тряпкина по-своему выработанный, срывы есть, но они редки.
…Словарь Тряпкина для меня не только приемлем, но он обогащает незаметно и мой собственный, когда я читаю его стихи. Мы плохо используем богатую кладовую русского языка, и поэт прав, что заглядывает в такие её углы, в которые уже давно никто не заглядывал.»
Однако у медали, как известно, есть и оборотная сторона. Именно за языковые огрехи Наровчатов и пожурил представленную рукопись:
«Иногда, к сожалению, Тряпкин в погоне за обновление стиха допускает «ляпы», юмористический промах вызывает улыбку в таких, например, строках:
Кузнецы куют подковы счастья
Для своих железных мериносов.
Мериносы – это порода тонкорунных овец. Тряпкин, видимо, хотел подковать мерина, чтоб он резвее скакал в стихи, и подновил ему окончание. Но подковал-то он вместо мерина барана, да ещё тонкорунного. Недалеко он на нём уедет. (Тряпкин позже поправил эту строку, замениво «железных мериносов» на «цилиндровых пегашек» Евг.Б.)
В другом случае среди кондовых русских слов он вклеивает арготизм, блатное словечко «кимарить». Здесь это уже промах вкуса. В вышеприведённых примерах слова разных словесных рядов не диссонировали, в данном же случае автор, что говорится, «перебрал».
Слишком произвольно менят, порой, Тряпкин звучания и ударения. «Видно, годы над ним не властЯт», «Только рожь да полынь, да дремА»… Привычная глагольная форма изменена, на мой взгляд, неудачно, а «дрема» переделана на «дремА» явно из-за рифмы к «терема». Делать этого не стоит.
Некоторые, одни и те же приёмы, Тряпкин повторяет, не зная меры. Если фраза «ругается дедушка Прон» звучит естественно, то тот же оборот – «Плетёт плетуху старик Сергей», «И славлю тебя, главбух Ферапонт», «пироводник Макар» и т.д. (поэт чуть не все святцы перебрал) с непременным означением возраста или профессии перед именем собственным, – надоедае и вызывает, опять-таки, досадливую усмешку. Тут меру надо чувствовать.»
Предположив, что «при окончательной редактуре, м.б. выпадут и другие отдельные ст-ния, будут заменены строки», Наровчатов резюмировал свой отзыв тем, что «в целом книга не потерпит существенных изменений. Перед нами – новый сборник стихов талантливого и известного поэта, читатель принял давно его своеобразный почерк и манеру разговора, последние стихи поэта – полновесное звено в цепи его творчества». Вывод однозначен: «Я считаю, что новая книга Н. Тряпкина безусловно должна увидеть свет» (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 19, ед. хр. 2073, лл.18-21).

Третий, самый обстоятельный и подробный отзыв, сделал в мае 1962 года сибиряк Александр Смердов:

«От души присоединяюсь к мнению М. Светлова и С. Наровчатова, – восторженно начинает рецензент, – какой незаурядный, самородный и свежий талант – Николай Тряпкин! Он интересен, привлекателен всем: своеобразием мироощущения и поэтического выражения; индивидуальностью взгляда на вещи и отношения к окружающему; необычностью речевого поэтического сплава и лаборатории своего стиха; наконец, даже своими очень наглядными, по-настоящему изыскательскими творческими промахами и неудачами, посторонними наносами и влияниями, озорными поэтическими «забавами» и «выкрутасами»…»

А дальше следует товарищеская критика:

«Дарование Тряпкина настолько внутренне самостоятельно и определённо, что, как мне кажется, не составляет большого труда обнаружить в его стихах, к сожалению, немалочисленные отклонения поэта «от самого себя», срывы поэтического голоса и всякого рода произвольные и невольные, как выразился С. Наровчатов, «ляпы» и промахи, – они как-то сами собою, пободно чужеродным наростам и пустоцвету, отваливаются и осыпаются с подлинно тряпкинского стиха.»

В том числе, Смердов предлагает сменить заглавие: «стоит прочесть лишь первые десяток-полтора стихотворений из его новой рукописи, чтобы сразу понять, скажем, сколь не соответствует самому существу его стихов претенциозность заглавия будущей книги – «Мой вертоград»…»

Однако главную тревогу у Смердова вызывают не «поэтические» погрешности, а, так сказать, идеологические:

«…в новой книге Н. Тряпкина не так уж трудно обнаружить немало «чисто поэтических», главным образом, внешних погрешностей и издержек и «расправиться» с ними с помощью нормативной поэтики.
На мой взгляд, гораздо сложней разобраться в содержании, в идейном и жизненном подтексте многих его стихов, особенно касающихся современности в её, так сказать, обнажённом от поэтических покровов виде, какою она предстаёт перед читателем из стихов Тряпкина. Тут у меня многое в стихах поэта вызывает если не прямое сомнение, то уж во многих случаях откровенное недоумение.»

Больше всего волнует критика то, что не только в стихах Тряпкина о былом всё «овеяно безотчётной печалью и горечью безвозвратной утраты и запустения, всё полно смутных намёков и недоговорённости. Но и в превосходных, полных подлинной жизни и живого слова стихах о сегодняшней колхозной действительности мы частенько слышим отголоски этих же мотивов и настроений, видим картины, затенённые чувством печали, грустного раздумья о былом патриархальном деревенском быте, милой сердцу поэта «дрёме» и «тишине» запустения…».

«Я горячо за восстановление в нашем национальном быту, да и в творческой, трудовой жизни нашей многих подлинно русских народных традиций и даже обычаев, – продолжает Смердов, – но в более глубоком и органичном сочетании, в сплаве с сегодняшним подлинно современным и новым, что составляет сейчас основу и главные течения нашей действительности.»

По мнению рецензента именно Тряпкину под силу такая задача:

«Понимаю, что это очень трудно и не всякому, скажем, из поэтов дано. Но как раз Н. Тряпкину, как может быть никому из поэтов (кстати, тоже немногих) пишущих на «колхозную тему», удаётся так глубинно увидеть и по-настоящему поэтично передать в своих стихах жизнь, пейзаж, трудовые будни сегодняшней нашей деревни, в языке, в образном и тональном строе которых очень живо, колоритно и взаимопроникновенно сочетается исконне русское, народное с колхозной социалистической новью, с современностью <…> Вот поэтому-то, повторяю, так наглядны и вызывают иногда чувство не только неудовлетворения, но даже и дружелюбного протеста у читателя выпирающие из некоторых стихов Тряпкина явные излишества «самовитого» слова, перекосы в сторону от живой современности и подлинной поэзии жизни. Поэтому же страстно хочется в стихах Ник. Тряпкина увидеть в такой же, как в вышеприведённом отрывке, живой зримости и объёмности – и живой образ человека-труженика именно сегодняшней, а не вчерашней нашей деревни…»

А резюме такое:

«Вероятно, книга Николая Тряпкина потребует ещё значительной авторской «правки» и «доводки», тщательной и взыскательной редактуры, но хочется поскорей увидеть её изданной, вышедшей в свет – она того заслуживает и по времени, и по своему поэтическому звучанию.» (РГАЛИ, ф. 1234, оп.19, ед. хр. 2073, л.22-27)

Однако со «значительной правкой, доводкой и редактурой» увидеть книгу в самое ближайшее время изданной оказалось невозможно…

Здесь стоит сделать отступление и сообщить читателю, что редактором книги на сей раз стал уроженец Удмуртии, поэт и переводчик Владимир Семакин, с которым Тряпкин был знаком ещё со времён Первого всесоюзного совещания молодых писателей, где оба поэта оказались в 1947 году. Когда в 1961 году в «Советский писатель» поступила рукопись Тряпкина «Мой вертоград», Семакин как раз недавно перешёл на работу в это издательство из «Литературной газеты», так что тряпкинская книга, вероятно, была одним из его первых редакторских проектов в «Совписе», где он проработал до конца жизни – до 1990 г. В итоге дружеские отношения поэты сохраняли до последних дней. Уже в 1995 году Николай Тряпкин, тяжело переживавший смерть друга, а вскоре и распад великой державы, написал стихотворение:

Владимир Семакин

 

Друг ты мой милый, Володя Семакин!
Свет ты мой ясный, угасший навек!
Бог пожалел нас в земном этом мраке:
Дал нам и солнце, и травку, и снег.

 

Две наши музы, как тихие сёстры,
Молча дружили, сшивая нам стих.
Кофты не ярки, а ленты не пёстры
Были всегда на примете у них.

 

Молча они наши злаки растили,
Молча дарили нам смех и слезу.
Вместе с тобой мы косить выходили,
Вместе встречали и зной, и грозу.

 

Молча сумел ты пропеть свои песни,
Чистые песни от чистой души,
Песни о Каме и песни о Пресне,
Песни в столице и песни в глуши.

 

Видно, Господь нас хранил в этом мраке,
Сказочки наши душой возлюбя…
Друг ты мой милый! Володя Семакин!
Как мне теперь не хватает тебя!

 

Сердце оглохло. Живу, как в тумане.
Дух мой заглох, замухрел от парши.
В этом разбоище, в этом шалмане
Нету ни сердца, ни слёз, ни души.

 

Чёрные барды как злые собаки,
Чёрный глашатай – как чёрный абрек…
Господи Боже! Явись в этом мраке!
Дай же нам солнце, и травку, и снег.

А теперь вернёмся к издательской прозе. Пока рукопись новой книги Тряпкина мурыжили в «Советском писателе», поэт успел выпустить аж две книжки в других издательствах – «Краснополье» в «Молодой гвардии» и «Перекрёстки» в «Московском рабочем» (обе – в 1962 году). Может быть, поэтому в «Советском писателе» и дальше не торопились.
Спустя почти год после отзыва Смердова, к моменту составления редакционного заключения (1 апреля 1963), рукопись уже была переименована автором и называлась «О чём поёт ветер». Какое же заключение составил и подписал давний приятель Тряпкина Семакин?

«В рецензиях Наровчатова, Светлова и Смердова новой книге стихов Н. Тряпкина дана в целом положительная оценка <…> Редакция русской советской поэзии разделяет мнение рецензентов, что рукопись Тряпкина заслуживает внимания и что её нужно опубликовать. Но правы рецензенты и в том, что в рукописи встречаются идейно и художественно неполноценные, смутные и недоработанный стихотворения. Так в стихах, связанных с развенчанием культа личности Сталина, исторические события описаны односторонне, без достаточного проникновения в их сложность. Тот же недостаток – односторонность – встречается и в некоторых «деревенских» стихах поэта. Такие стихи о деревне не стоит включать в книгу, тем более, что эта тема полнее и многосторонней раскрыта в поэме Тряпкина «Гнездо моих отцов…»

Новое название, предложенное Тряпкиным, редакции опять не понравилось:

«Плохо и то, что название сборника – «О чём поёт ветер» – взято из Блока, а название большой поэмы – «Гнездо моих отцов» – из Некрасова. Думается, что здесь нужно было также проявить большую самостоятельность…» (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 19, ед. хр. 2073, лл.28-30).

После данного заключения прошло ещё три (!) года. За это время у Тряпкина вышел ещё один сборник в «Московском рабочем» – «Песни великий дождей» (1965), где в том числе впервые появилась поэма «Гнездо моих отцов». Так что автору и редакции «Советского писателя» пришлось пересоставить рукопись и переоценить её заглавие. В итоге решено было отказаться от включения в книгу поэмы, но зато использовать название поэмы в качестве заглавия всей книжки. Такое странноватое решение до сих пор вводит в заблуждение ценителей поэзии Тряпкина, которые в книге «Гнездо моих отцов» не находят одноимённой поэмы…

В редакторском заключении на книгу «Гнездо моих отцов» от 1 апреля 1966 г. Семакин пишет:

«В первый вариант рукописи входила большая поэма о деревне, но сейчас эта поэма уже опубликована, и последний вариант рукописи сплошь состоит из лирики. Нужно отметить, что Тряпкин – от книги к книге всё увереннее работает в русле подлинно русской лирики, добиваясь всё большей простоты, ясности и естественности в освоении новых тем и проблем. <…> Н. Тряпкин, рассказывая о судьбе дереви, не сглаживает острых углов, не строит обтекаемых схем, – вот почему в лучших его стихах чувствуется дыхание самой жизни. Деревня рассматривается не только на данном этапе – поэт смотрит на процессы, происходящие в деревне, исторически. <…> Правда, в некоторых строках чересчур сгущены краски, некоторые обобщения нечётки, но картина в целом, несмотря на эти недочёты, создана верная, и это очень важно и ценно. Не менее важно и то, что о наших общих пробелах и ошибках поэт говорит с горечью, с истинной задушевностью и искренностью. Он пытается разобраться в жизни с тем, чтобы споспешествовать её дальнейшему продвижению вперёд, к расцвету и прогрессу.
Одновременно Тряпкин критикует отрицательные явления жизни, развенчивает бюрократов и карьеристов, которые «грызутся за свои владенья». Поэт глубоко верит в народ, в его разум и силу, во всё вечное и доброе…» (РГАЛИ, ф. 1234, о. 20, ед. хр. 1741, л.4-5)

 

ЛЕГЕНДА, ГРОЗЯЩАЯ ГОЛОДНОЙ СМЕРТЬЮ

В следующий раз Тряпкин обратился в «Советский писатель» с заявкой на новую книгу (к заведующему редакцией поэту Егору Исаеву) спустя 4 года – в 1971-ом. А саму рукопись со стихами под названием «Жнива» Тряпкин передал в издательство 23 января 1973 г. с просьбой выпустить книгу в следующем году (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 21, ед. хр. 1344, л.11). В принципе, так и получилось. Однако всё могло быть иначе. При подготовке этой книги к печати приключился один казус. Кто-то нашептал сотрудникам «Совписа», что якобы у Тряпкина в этом году уже вышла книга в издательстве «Современник», поэтому «Жнива» из плана должа быть изъята и работа над этой книгой приостановлена. Поэт был в ужасе. Он срочно отправил письмо директору издательства Николаю Лесючевскому:

«Уважаемый Николай Васильевич!

В вашем издательстве распространился странный слух, что якобы в этом году в изд-ве «Современник» вышла книга моих стихов. Никогда я в «Современнике» не издавался и когда буду издаваться – не знаю. Самая последняя моя книга вышла в 1971 году в изд-ве «Московский рабочий» и называется «Гуси-лебеди».
Это, конечно, весьма приятно, если о твоих успехах кто-то сочиняет всякие легенды. Но если из-за этих легенд издательство отказывается издавать твою очередную книгу, то лучше, по-моему, до конца прожить в полной безвестности. Ибо такая слава грозит тем, что прославляемый автор может помереть с голоду.
С уважением
                                      Н. Тряпкин
9 – X – 73» (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 21, ед. хр. 1344 л. 12)

Были ли связаны эти слухи с конкуренцией между издательствами за уже известного, популярного поэта, с кознями его завистников, попытавшихся лишить поэта куска хлеба? Не обязательно. Возможно, просто кто-то «слышал звон, не зная где он» и попутал издательские планы «Современника» на будущее, учтённые в сводном тематическом плане, с якобы уже изданной к тому моменту книгой… Известно только, что у молодого тогда ещё издательства «Современник» (начало работу в 1970 г.) дела (тиражи и прибыли) в то время, с одной стороны, шли в гору, с другой стороны, не без оснований ходили слухи о не слишком большой разборчивости этого издательства (дескать, зачастую вопросы о публикации книги того или иного поэта решались бутылкой коньяка на столе редактора и общими взглядами с руководителями издательства на «русский вопрос»). Отметим, что Тряпкина в издательстве «Современник» всё-таки напечатали, но впервые это произошло лишь через два года после описываемых событий – в 1976-ом (книга «Заповедь»).
Что же ответили Тряпкину на его тревоги, приправленные горькой иронией? К тому моменту в издательстве уже лежали две положительные (с небольшими замечаниями и предложениями по сокращению рукописи) внутренние рецензии на книгу «Жнива» – критика и преподавателя Литературного института Владимира Милькова и поэта Владимира Цыбина. Получив письмо Тряпкина директор издательства Лесючевский передал его Егору Исаеву со следующей пометкой:

«Тов. Исаеву Г.А.

Прошу сообщить тов. Тряпкину о включении его книги за счёт резерва в план издания 1974 года» (там же)

Видимо, в тот момент никто в издательстве Тряпкина обижать не хотел и все ему пошли на встречу. Единственное, что могло расстроить поэта – это судьба его поэмы «Гнездо отцов». Мы помним, как её в прошлый раз выбросили из книги по причине недавнего опубликования в сборнике «Песни великих дождей». С тех пор Тряпкин свою поэму существенно доработал и включил новую версию в рукопись «Жнива». Оба рецензента высказались о ней положительно (их предложения по сокращению рукописи поэмы не касались). Однако в окончательную редакцию сборника она всё равно не попала и была напечатана лишь через год в книге «Вечерний звон» издательством «Молодая гвардия» (1975).
В редакторском заключении от 6 ноября 1973 г. всё тот же Владимир Семакин, отметил:

«В своей рукописи новых стихов известный поэт Николай Тряпкин остаётся верен себе, верен своей крестьянской теме, теме современной деревни, причём не опущена и её история, которая просматривается поэтов в основном в рамках полувека. И всё это сдобрено живым разговорным языком, переплетённым со сказочно-фольклорными элементами, с живыми картинами северной и среднерусской природы, которая в стихах Н. Тряпкина по-своему ликует и печалится. <…> Вместе с тем в новых стихах Н. Тряпкина – и это не случайно отмечают рецензенты В. Мильков и В. Цыбин – поэт расширяет свой тематический диапазон, его волнует не только судьба деревни, но и жизнь города. В поле зрения поэта – события, совершающиеся на нашей планете, новые проблемы, встающие перед народами мира. Всё это врастает в стихи поэта естественно, не заданно, потому что всё это глубоко волнует его сердце, причастное ко всем переменам, происходящим в мире. Образный строй поэзии Н. Тряпкина давно сложился, сложился по-своему со всем богатством его словаря, сказочностью и песенностью; в его ритмическом разнообразии – многоголосие жизни, разнообразие характеров. Всё это позволяет рекомендовать его рукопись к изданию как сложившуюся…» (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 21, ед. хр. 1344 л. 7).

В печать «Жнива» была подписана летом 1974 года.

 

ДАЯНИЕ БЕДНОМУ РОДСТВЕННИКУ

Ещё через пару лет Тряпкин обратился в «Советский писатель» с просьбой издать его итоговую на тот момент книгу избранных стихотворений. Как заслуженный, признанный поэт он на этот раз отстаивал определённый, подобающий месту его творчества в современной отечественной поэзии, объём. 8 июня 1976 года Тряпкин отправил заявку на имя председателя правления издательства Николая Лесючевского:
«Через два года мне исполнится 60 лет. Прошу в 1978 году идать собрание моих стихотворений в одном томе. Объём книги – 15 авторских листов.
Обещаю представить стихи на уровне, достойном вашего издательства.» (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 19, ед. хр. 2073, лл.1-7)

Однако 15 авторских листов для Тряпкина планы издательства выделить почему-то не позволяли. Когда слух об этом дошёл до поэта, он не стерпел и высказался на имя всё того же Лесючевского, а также главного редактора издательства Валентины Карповой, довольно прямо, хотя и снова не без горькой иронии:

«Уважаемые товарищи!

Я подал вам заявку на издание моего однотомника, т. к. в будущем году мне исполнится 60 лет. До сих пор нет ещё ни одного более-менее капитального издания моих стихов, хотя в поэзии я проработал уже целых 36 лет. Самое крупное издание моих стихотворений было осуществлено в 1971 году в изд-ве «Московский рабочий», но и там мне предоставили только восемь авторских листов. В прошлом году я обратился в изд-во «Худож. литература» с заявкой на однотомник и попросил у них для этого 15 авторских листов. Мне там ответили, что однотомников они уже не издают, и что они предполагают издать двухтомное собрание моих стихотворений. Но это, оказывается, будет возможно только в будущей пятилетке, где-то в 80-х годах. Я бы, конечно, с удовольствием дождался хоть до середины будущего века, ибо, тогда уже, надеюсь, стихи мои будут изданы в обширном академическом издании, с цветными иллюстрациями, фотографиями и со всеми другими почётными принадлежностями. Но век мой человеческий такой же, к сожалению, скоротечный, как и у всех грешных, и я прошу теперь у судьбы своей уже не того, высокого, журавля в небе, а хотя бы самую малую синицу в руки. У меня так и записано в одном из последних моих стихотворений:

А теперь бы нам к последям в рукавичку
Ту ль весёлую проказницу-синичку,
Подержал бы я, голубушку, погладил
Да и песенку последнюю б изладил.

Поэтому я снова прошу вас – издайте в будущем году собрание моих стихотворений в одном томе и предоставьте для этого если уж не пятнадцать авторских листов, то хотя бы – двенадцать, чтобы я имел какую-то возможность значительную часть моих лучших стихов собрать в одно место. Ибо то, что вы предлагаете для моей юбилейной книги, – семь авторских листов, – извините, это похоже на какое-то даяние бедному родственнику, а вы, наверное, и сами понимаете, что моё дарование и мои стихи не из той категории. Почти все мои ровеснички и гораздо более младшие товарищи давно уже издали и однотомники, и двухтомники, и теперь уже начинают выпускать в свет полные собрания своих сочинений.

С уважением

Николай Тряпкин

20 января 1977 года» (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 22, ед. хр. 1346 л. 22-23)

О ком мог говорить Тряпкин, имея в виду своих ровесничков и более младших товарищей? Да о ком угодно. Например, у того же Сергея Наровчатова, сыгравшего, как мы видели, определённую роль в издательской судьбе Тряпкина (в основном, впрочем, положительную), который почти на год младше Тряпкина, как раз в 1977 году в «Худлите» вышел первый том нового трёхтомного собрания сочинений (двухтомник в том же издательстве у него вышел ещё в 1972 году).

Уже на следующий день — 21 января 1977 — Лесючевский оставил на письме Тряпкина следующую резолюцию:

«Тов. Карповой В.М.

Прошу Вас объяснить Н.И. Тряпкину предметно, как обстоит дело с переизданиями в «Советском писателе».
А о каком нашем предложении он пишет? Прошу сказать мне.»

Как объяснила ситуацию Карпова?

«Уважаемый Николай Васильевич!

При обсуждении проекта плана выпуска 1978 г., предложенного редакцией русской советской поэзии, мы занимались и заявкой Н. Тряпкина на переиздание.
В проекте плана выпуска 1977 г., переданного Вам, в разделе переизданий русской советской прозы стоит книга стихов Н. Тряпкина объёмом 7 а.л.
Я об этом Н. Тряпкина не информировала. Никаких предложений ему не делала. Спрашивала месяца 3-4 назад о новой книге стихов.
24/I -77 г. В. Карпова».

Примерно через четыре месяца, уже в мае, Карпова добавила к своей записке:

«С тов. Тряпкиным имели беседу. Его сборник включён в объёме 8 л. 25 000 экз. в план выпуска 1978 г. Тов. Тряпкин удовлетворён.» (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 22, ед. хр. 1346, л.21)

Получается, кто-то проговорился поэту о том, что на его книгу планировалось выделить всего 7 а.л. Возможно, это был его старинный друг Семакин… А тому, что Николай Иванович «удовлетворился», видимо, поспособствовал выход в 1977 году его «Избранного» (объёмом 12 печ. л.) в «Советской России».

Договор с Тряпкиным на книгу «Скрип моей колыбели» был заключён 13 сентября 1977 года. А в печать книгу подписали ещё в августе 1977 г.
Внутренние рецензии на рукопись (она сначала была без названия, просто – «Стихотворения») написали Валентин Сидоров и (уже на рукопись «Скрип моей колыбели») Герман Флоров. Редакторское заключение составил Герман Валиков. Все они в общем и целом были положительными и одобрительными с небольшими предложениями по сокращениям (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 22, ед. хр. 1346, лл.1-18).

Вскоре после издания книги в 1978 году скончался руководитель издательства Лесючевский, у которого в писательском мире была непростая репутация довольно опасного человека, сотрудничавшего в своё время с НКВД. Известно, например, что благодаря его «внутренней рецензии» на стихи Николая Заболоцкого ныне признанного классика русской и советской поэзии надолго упрятали в тюрьму. С другой стороны, в качестве редактора Лесючевский вроде бы склонялся больше к писателям умеренно-либеральных настроений, но отнюдь не почвенников (при нём в издательстве не печатали ни Распутина, ни Белова, ни Астафьева). В этом плане любопытно, что Тряпкину он вполне благоволил. Хотя, скорее всего, здесь сыграла роль всё та же, уже упомянутая в начале нашей статьи, снисходительность к поэту-юродивому, да и вообще к поэзии, которая Лесючевского интересовала гораздо меньше прозы.

Итак, дальше уже Тряпкину предстояло иметь дело с новым директором издательства — Владимиром Ерёменко.

 

ЗАЧАТКИ РУССКОЙ ЭПОПЕИ

В 1982 году в издательстве «Советский писатель» приступили к рассмотрению рукописи Николая Тряпкина «Царская дорога», которая в итоге получила название «Огненные ясли».
Рецензию на «Царскую дорогу» подготовил замечательный поэт с непростой судьбой Анатолий Жигулин, который входил в круг поэтов, высоко ценимых критиком Вадимом Кожиновым, чрезвычайно высоко чтившим, как мы знаем, и Николая Тряпкина. Жигулин понял Тряпкина тех лет (начало восьмидесятых), как мало кто другой.

«Известный русский поэт Николай Тряпкин, – писал он, – представил в издательство большую рукопись стихов «Царская дорога». Стихи в основном новые, под многими стоит 1981 год. Радостно, что поэт переживает вторую молодость, что душа его широко открыта для свежий впечатлений, что спорится главное дело его жизни – стихописание.
Скажу сразу, что рукопись Николая Тряпкина меня взволновала. Иные стихи даже потрясли. …
Плоть от плоти, кость от кости родной страны, родного народа, поэт остро переживает всё, что происходило или происходит тут, на его земле, с его земляками и соседями, предками и современниками, родичами по крови и по духу. О чём бы он ни писал, о костеле в Иркутске или сегодняшнем иркутском базаре, о районной газете или деревенской молодёжи, о трагических античных хорах или о поздней любви, – везде он остаётся собой, человеком с чёткой гражданской позицией, воспалённой совестью, чувством ответственности за всё происходящее…
Сколько стихов написано в последние годы о минувшей войне! Но никто не нашёл таких, я бы сказал, торжественно серьёзных слов, как Николай Тряпкин:

И ты, герой, пускающий колечки
Из трубки той пред зимним очагом!
Ты заслужил, чтоб я востеплил свечки
Перед твоим кирзовым сапогом.
И пусть плывут над крыльями поэта
Воскрылья праха, горького, как соль,
Чтоб я стоял у пыльного кювета
И постигал всемирную юдоль.

 

Анатолий Жигулин

 

Многие произведения Н. Тряпкина ироничны, подчас саркастичные. … Но нигде ирония поэта не отдаёт зубоскальством, холодным скепсисом, очернительством. Вероятно, потому, что за ней – личная боль, страстное желание видеть жизнь и людей другими – не такими, какими они явились проницательному взгляду поэта. <…>
Несколько стихотворений поэта прямо выражают его нравственное и поэтическое кредо. У автора менее самобытного такие строки прозвучали бы декларативно, сухо. У Николая Тряпкина, мастерски владеющего богатым русским словом, они звучат естественно, западают в душу:

Довольно с нас воинственных
Капралов и старшин.
Сюда, под флаги Истины,
Таварищ гражданин!
Не книжников, не лыжников
Скликаю на собор, –
Давайте нам подвижников,
Идущих на костёр!

Нравственный максимализм? Да, конечно! Но он – в традиции большой русской поэзии. Да и не с потолка он взят поэтом – выстрадан…
Ирония – не единственное поэтическое оружие Николая Тряпкина. В «Царской дороге» немало патетических да и лирических стихов. Глубоко трогают воспоминания о Фёдоре Панферове – писателе, благословившем когда-то поэта на крестный литературный путь. Многое проясняют в личности и поэтическом творчестве Николая Тряпкина стихи с эпиграфом, взятым у А. Прокофьева: «За большую песенную долю я сегодня мир благодарю».»
Резюме Жигулина однозначно: «От души желаю поэту увидеть книгу «Царская дорога» вышедшей в свет – и без больших потерь при редактировании.» (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 23, ед. хр. 1524 л. 1-4)

Стоит сказать, что за время, прошедшее после жигулинской рецензии, Тряпкин добавил в рукопись целый ряд ещё более новых и не менее сильных стихотворений уже 1982 года. Вероятно, под влиянием этих новейших стихов, среди которых многие являлись частью своеобразной эпопеи Тряпкина, повествовавшей уже на новом уровне (после поэмы «Гнездо моих отцов») о деревенском детстве поэта и трагической истории России XX века, книга была в итоге переименована в «Огненные ясли». В тот момент в издательстве «Советский писатель» работал ещё один замечательный поэт, который хорошо понимал Тряпкина. Это был Эдуард Балашов. В архиве издательства сохранилось письмо с отдельной просьбой Тряпкина назначить редактором этой книги именно Балашова.

«Человек он молодой, энергичный, а самое главное — обладает безошибочным вкусом к поэтическим произведениям. – Писал Николай Иванович 7 февраля 1983 года на имя нового председателя правления «Совписа» В.Н. Ерёменко. – Ко всем его замечаниям я буду относиться с полнейшим доверием, и это благотворно отразится на книге» (РГАЛИ, ф. 1234, оп. 23, ед. хр. 1524 л. 6).

Ни сам Ерёменко, ни кто-либо другой из издательства возражать не стал. А книга «Огненные ясли» получилась одной из самых ярких и сильных в библиографии Николая Тряпкина. Стоит упомянуть, что именно под таким названием «Огненные ясли» (правда, с многозначительным подзаголовком «Русская эпопея») уже в постсоветское время, незадолго до смерти, поэт предложил своё итоговое избранное в «Роман-газету» (рукопись была обнаружена в архиве журнала несколько лет назад и до сих пор не опубликована).

13 комментариев на «“КАК СОВЕТСКИЕ ПИСАТЕЛИ ИЗДАВАЛИ ПОЭТА ТРЯПКИНА”»

  1. Все-таки, давайте соблюдать точность. Издавали не советские писатели, а советские издатели. И более двадцати книг для поэта – очень много. Даже если книги небольшие.
    Кроме того, имеются еще фактические ошибки.
    И упоминание Заболоцкого в данном случае ни к чему. Это совсем другая история.

  2. За период с 1953 по 2000 гг у Николая Тряпкина было издано 26 сборников в разных издательствах. Были еще и журнальные публикации. По гонорарам это не было уж слишком густо, если человек не работал еще, допустим, в издательстве или Литинституте, или если не брал переводы стихов поэтов других республик. Не сравнить с прозаиками.

  3. Тряпкин – поэт весьма слабый, ИМХО. И то, что советская власть его так щедро издавала – ну, молодцы. Не все ж тиражи отдавать диссидентам. Немножко надо и таким безвредным поэтам давать.

  4. Издавали его ничтожно мало по сравнению с нашими эстрадниками, у которых были миллионные тиражи, квартиры, дачи и мерседесы, а также и репутация “гонимых” и “диссидентов”, а на деле они были “оплачиваемой оппозицией”. Николай Тряпкин не разменивался на такие мелочи, как гонорары, лесть, признание и слава. Это был большой и серьезный мыслящий поэт. Самостоятельный, самобытный, думающий. Только поверхностный читатель сочтет его “деревенщиком”, “тихим лириком”, “певцом березок” и тд. Мне нравится, что он не заболтанный, без бронзовых досок и бережно хранимый. Дай Бог ему и дальше тишины и покоя.

  5. Гуров прав. Тряпкин – “поэт по разнарядке” – из сельских. Было такое при советской власти. В то же время, благодаря таким “квотам”, как и в партии, и в писательском идеологическом цехе КПСС, появилось немало больших словесников русских и многонациональных. Я, честно говоря, не совсем понимаю, кто так активно, о чём-то, видимо вспоминая, может быть, каясь, поднимает давно упавшую вешку Тряпкина.

  6. Тряпкин – поэт замечательный. Три-четыре таких якобы слабых поэта – это целая литература. Просто у нас было когда-то всего вдоволь, поэтому и выбирать из чего имелось. Но великим его называть и выдающимся – глупо. И вообще: когда поэт настоящий, о масштабе говорить бессмысленно. Он неповторим. И причем тут величина?
    Иное дело – этот набор внутренних рецензий, скрепленный как бы комментариями, ничего о жизни поэта не говорит. Внутренние рецензии почти всегда такие, дескать, неплохо, но недостаточно, надо улучшить, отсеять, добавить и одновременно отжать. Светловские рецензии интересно читать, но к сути дела они отношения не имеют. С. Смирнов был еще тот фрукт. И так далее.
    Следовало бы издать хорошее собрание Тряпкина, тогда было бы кое-что видно. А переиздавать несколько сборников, как недавно сделано, под одной обложкой – такое же бессмысленное занятие. Я надеялся, что к юбилею появится собрание стихов. Не появилось.

  7. Не понял заголовка. Писатели НИКОГО и НИЧЕГО не издают. Издают ИЗДАТЕЛИ. Писатели лишь мелко пакостят своим собратьям по литературному сочинительству. Иногда крупно. Но крупно – РЕДКО. Потому что они по натур своей именно что МЕЛКИЕ пакостники.

  8. Возьмите любое стихотворение Тряпкина – оно похоже на оградку у жд (раньше такие были), доски кривые, палки, куски железа и пр., все очень приблизительно. Вроде ограда! Ткни и развалится, запомнить ничего невозможно, всё натужно.

  9. Другая в том смысле, что речь о Тряпкине, а не о Заболоцком и Лесючевском. Последний написал внутреннюю рецензию, а Е. Усиевич опубликовала трижды статью “Под маской юродства”, там все расписано подробно, и Заболоцкий объявлен ерником, очерняющим социалистическую действительность, и т.д. Лесючевскому была заказана развернутая характеристика творчества Заболоцкого. То, что он написал, и в сравнение не идет со статьей Е. Усиевич. Подробнее рассказывать смысла нет. Никакого отношения эти события конца тридцатых годов к жизни Тряпкина не имеют. Зачем это было приплетать? Только для того, чтобы показать свою осведомленность? Да ничего иного о Лесючевском никто почти и не знает. Да и ошибка – считать, что могло что-то измениться, если была бы написана положительная рецензия. Делалось это, чтобы потом составить дело о заговоре писателей. По нему многие проходили. А вот без санкции руководства заводить дело на писателей не стали бы. И подписал список Фадеев, который ходил потом по Переделкину и плакал спьяну, раскаивался. Но и это – отдельная история. Такие вещи надо анализировать, имея представление о том, что происходило, о характере того или иного человека, о ситуации. Короче, много знать и иметь собственную точку зрения. А попусту вспоминать нечто, даже мерзавца очерняющее, не следует. Еще вопросы имеются?

  10. Кугелю. Сами видели, как Фадеев ходил по Переделкину и слышали, как он плакал и раскаивался?

Добавить комментарий для кугель Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован.