Кактус превращений

№ 2024 / 38, 04.10.2024, автор: Александр БАЛТИН

 

 

…смертное колыхание в живом – багровая жуть умирания, предчувствуемая, как ноша, которая избыточна, – и строки Случевского, тая мрачную гармонию в своих недрах, смертельно всерьёз преподносят финал жизни, предощущаемый поэтом:

 

В час смерти я имел немало превращений…

В последних проблесках горевшего ума

Скользило множество таинственных видений

Без связи между них… Как некая тесьма,

Одни вослед другим, являлись дни былые,

И нагнетали ум мои деянья злые;

Раскаивался я и в том, и в этом дне!

Как бы чистилище работало во мне!

С невыразимою словами быстротою

Я исповедовал себя перед собою,

Ловил, подыскивал хоть искорки добра,

Но всё не умирал! Я слышал: «Не пора!»

 

Кристаллические решётки стихов Константина Случевского держатся мыслью: часто – шероховатой и неудобной, всегда – словно удалённой от онтологии обыденности, которая вообще обходится без стихов.

Поэзия – нечто лишнее: в мире денег, чиновничества, разврата, карьер и прочего, бесконечно увлекательного, а причудливая, как кактус, поэзия Случевского, стоящая вообще особняком, – особенно.

Именно поэтому и вошла она в историю, явившись своеобразным мостком между песнями девятнадцатого века и словесными ходами века двадцатого.

 …почти детская песенка, начинаясь так:

 

Под окошком я стою

И под нос себе пою,

И в окошко я гляжу,

И от холода дрожу.

 

…завершится мрачно:

 

А на небе-то черно,

А на улице темно.

И мороз кругом трещит…

Был и я когда-то сыт.

 

…был.

Всё было – трепетало, мучило, пело: будто все нищие и обездоленные сведены в фокусе поющегося стихотворения.

В Случевском много от Достоевского. Осознанно или нет? Словно те же изломы, психологические лабиринты: коленчато-страшные – и самые тайные тайны человека влекли и томили.

Необычно шатающийся стих трактует… вроде бы смерть – вдруг завершаясь сатирическим финалом, причём сатира обращена на весь… женский род:

 

В костюме светлом Коломбины

Лежала мёртвая она,

Прикрыта вскользь, до половины,

Тяжёлой завесью окна.

И маска на сторону сбилась;

Полуоткрыт поблекший рот…

Чего тем ртом не говорилось?

Теперь от первый раз не лжёт!

 

Мистика манит. Случевский словно чувствует зыбкость жизни, неустойчивость оной, поэтому:

 

Затронут на сердце все струны живые,

Насилу проснёшься, – всё тихо во мгле,

И видишь в окошке, как тени ночные

Дозором гуляют по спящей земле.

 

Будто земли мало, а обыденности – уж точно. Не отсюда ли – по противоположности – рождаются диковатые страшилки, словно жуткие марионетки надеваются на руку фантазии:

 

Я молчал и только слушал: под плитой

Долго стукал костяною головой,

Долго корни грыз и землю скрёб мертвец,

Копошился и притихнул наконец.

 

 

Сгустки сушёных трав и тугие мускульные гроздья совмещает Случевский; высота и низины, кривоватость жизни и полноценность космической гармонии.

И космос его, на некоторое время забытый – ожил, чтобы заблистать уже оттенками вечности.