Маленький гигант советской литературы
Рубрика в газете: Мы - один мир, № 2022 / 4, 04.02.2022, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
Фазиль Искандер – безусловно, классик советской литературы. Одна его эпопея «Сандро из Чегема» чего стоит. Это просто потрясающая книга. Но путь к ней оказался не так прост.
Сначала были стихи. Но какие? Мягко говоря, неважные. Хотя иногда попадались и неплохие строчки. Собственно говоря, за несколько мелькнувших удачных образов Искандер в 1949 году и был переведён из Московского библиотечного вуза в Литературный институт.
Присланную молодым автором в приёмную комиссию подборку прочитал прыткий очеркист Владимир Прибытков.
«Стихи молодого поэта, – отметил он, – не все одинаковы, ещё неровны, но сразу чувствуешь, что имеешь дело с человеком одарённым. Родина, её люди, их дело и подвиги – вот что питает поэзию Искандера. Хорошо стихотворение «В горах». Отдельные две-три неудачные строки (легко исправляемые редакторски) не могут испортить общего впечатления от стихов <…> У молодого поэта есть и свежие образы, и отсутствует боязнь свободы обращения с ритмикой» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1616, л. 74).
К слову, при поступлении Искандер указал себя не Фазилем. Он привёл другое имя – Файзиивбет. И в графе национальность начинающий поэт предпочёл назвать себя не абхазцем, а иранцем (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1616, л. 67).
Здесь надо пояснить. Отец Искандера был по происхождению персом. Он владел в Сухуме кирпичным заводом. Но в 1938 году власти по каким-то причинам его из Советского Союза депортировали, и что с ним потом стало, никто не знал. Лишь в 2011 году Искандер в одном из интервью признался: «Мне сообщили, что отец умер. Узнали мы это каким-то частным путём».
При этом, когда именно писатель узнал о смерти отца, он не уточнил.
После депортации отца, ребёнка долго воспитывали родственники по материнской линии, которые жили в абхазском селе Чегем.
Добавлю: маму Искандера звали Лели Хасановна.
«Она, – рассказывала в 2011 году жена Фазиля Искандера, – плохо говорила по-русски, не была образованной, но была по-крестьянски мудрой».
В Литинституте Искандера зачислили в поэтический семинар Александра Коваленкова, который имел репутацию традиционного лирика, на дух не принимавшего никакие шумные новации. Старостой группы был Леонид Жуховицкий (но он впоследствии изменил поэзии и стал блестящим публицистом). А из других стихотворцев к Коваленкову на занятия заглядывали бывшие фронтовики Константин Ваншенкин и Алексей Смольников.
В Литинституте учился Искандер неровно. Звёзд с неба он не хватал. Первое время молодой автор чуть ли не во всём слепо следовал Маяковскому. Но это очень не понравилось руководителю его семинара Александру Коваленкову.
«Ф.Искандер, – отметил мастер 15 июня 1952 года в своём отзыве, – прочёл на семинаре ряд своих публицистических стихов, написанных под явным влиянием В.Маяковского. Стихи небезынтересны по замыслу. Но, подражая Маяковскому, Ф.Искандер лишь повторяет уже сказанное великим поэтом и не пытается привести что-либо своё, новое.
Думаю, что это – «болезнь возраста». Искандер молод. Ему 20 лет. Будущее покажет – уяснит ли себе Искандер, что следовать традиции – это продолжать, а не повторять» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1616, л. 72).
4 декабря 1952 года Коваленков организовал в своём семинаре обсуждение шести стихотворений Искандера: «В интернате старых большевиков», «Мать», «Мне право дано», «Море», «Пароход «Абхазия» и «Первый арбуз». Мнения студентов и преподавателя разошлись.
«Иван Ганабин: В стихах есть кровная заинтересованность поэта, но они растянуты. В стихотворении «Море» основной смысл тонет в потоке рассуждений. Стихотворение абстрактное.
Смольников А.: В стихах Искандера бурление чувства, которое высказано ещё в неумелых пока выражениях.
Коваленков.: <…> Темперамент, убеждённость были и раньше, но собственных примет не было. Пришёл в институт как последователь Маяковского. Постепенно стал искать свои темы, свои приёмы. Богатство ощущений, желание подойти к предмету с разных сторон сразу приводили к результату. Нужно искать суммированные детали в одном приёме» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 657, л. 159).
После этого обсуждения мало что изменилось. Ну да, некоторый рост творческий у Искандера произошёл. Но не впечатляющий.
«Творчество Ф.Искандера, – подчеркнул Коваленков летом 1953 года, – находится ещё в стадии становления. Молодой поэт ищет новые формы стиха и, что называется, «пробует свой поэтический голос». Его новые стихи свидетельствуют, что эти творческие поиски не безуспешны. «Арбуз», «Стихи о море» приняты к напечатанию и порадуют читателя своей непосредственностью, свежестью интонаций, точно и верно выписанными деталями. Ф.Искандеру ещё не хватает знания жизни, но, думается, он стоит на верном пути, не замыкаясь в кругу литературных реминисценций, черпая темы для своих стихов из общения с нашими современниками – строителями коммунизма».
Впрочем, кому-то тогдашние абстрактности Искандера нравились.
«Во второй раз на семинаре Коваленкова в Литинституте, – записал в октябре 1953 года в свой дневник молодой сочинитель Дмитрий Голубков, – познакомился с очень талантливым молодым аджарским поэтом Искандером. Стихи его гремят, много хороших образов».
Правда, осталось неясным, почему Голубков причислил Искандера к аджарцам. Наверное, всё перепутал.
Весной 1954 года Искандер с циклом стихов «Улыбка друга» вышел на защиту диплома. Оппонентом ему был назначен редактор журнала «Техника – молодёжи» Василий Захарченко. Тот нашёл в стихах дипломника много ненужных красивостей, а именно «оглохла жизнь в его моторном пульсе», «креста отёк тускнел гноящейся раной» (отёк не рана), «сопение жующей головы», «на светлой хрустальной фабрике».
После Литинститута Искандер оказался мало кому нужен. В Москве на работу его никто не брал (не было прописки). В Абхазии ему тоже ничего не светило. Поэтому он вынужден был отправиться в Курск. Там выпускнику Литинститута предложили подработку в одной из газетёнок.
Из-за отсутствия перспектив в Курске Искандер вскоре перебрался в Брянск. Но и на новом месте его мало что ждало.
Только в 1956 году молодой поэт смог устроиться редактором в абхазское отделение Госиздата, где через год он выпустил свою первую книжку стихов «Горные тропы». Чуть позже Искандер женился. Его музой стала экономист Антонина Хлебникова. Она была на одиннадцать лет младше своего избранника.
«…Фазиль, – рассказывала Антонина Хлебникова в 2011 году, – просто поставил свою семью в известность о том, что женился. Причём он даже впервые отправил на время свою маму отдыхать в горы. Когда мама вернулась из санатория, он рассказал ей, что расписался. И тогда там же, в Сухуми, в доме его сестры Гюли устроили застолье, где я и мои родители познакомились с его семьёй (мамой, сестрой, братом и их семьями) и тремя его друзьями. Мои родители впервые видели сухумское застолье, на котором обычно говорят цветистые тосты. Стол вёл брат Фазиля Фиридун, известный в городе тамада».
Как оказалось, Антонина Хлебникова тоже писала стихи. В Москву же Искандер вновь вернулся лишь в 1962 году.
Впоследствии он к стихам охладел и взялся за прозу. Но и первые его рассказы понравились далеко не всем. В частности, очень сильно протестовал против публикации прозаических опытов Искандера в «Новом мире» известный публицист Валентин Овечкин.
«Не уверен, – писал Овечкин 3 июня 1965 года ответственному секретарю «Нового мира» Борису Заксу, – что моё письмо застанет в редакции Евгения Николаевича [Герасимова, завотделом прозы «Нового мира». – В.О.], поэтому пишу Вам – по поводу рассказа Ф.Искандера «Лошадь дяди Кязыма».
Я решительно возражаю против напечатания этого произведения в нашем журнале. Уверен, что, если этот лошадино-пацифистский рассказ выйдет у нас, и он и мы будем жестоко разруганы. И – вполне заслуженно. Рассказа – с гулькин нос, 8 страничек, а ругательных рецензий получим 8 печатных листов.
О чём рассказ? Давайте разберёмся. У абхазца, хорошего наездника дяди Кязыма была отличная лошадь Кукла, бравшая призы на скачках. Но вот началась война. Куклу мобилизовали. Эти русские, паршивые наездники, не умеющие обращаться с такими гордыми, нежными, дикими созданиями, как Кукла, разбили ей спину седлом, надорвали, испортили лошадь и выгнали. И она, потерявшая былую свою лошадиную гордость, искалеченная, больная, понурая, прибрела домой. И продали её за 15 пудов кукурузы. И дядя Кязым сильно горевал. Вот так эта проклятая война и эти дураки русские, ничего не смыслящие в хороших скакунах, изуродовали лошадь.
Вот и всё. Я не утрирую. Пересказывая содержание рассказа, ничего больше нельзя добавить. Да, вот так автор и понимает войну: хороших лошадей калечили. Только и всего. Да как же можно печатать такую чепуху?
Я трижды перечитал рассказ, и не нашёл ни в тексте, ни в подтексте (если он есть) ни единой, ни малейшей зацепки к тому, чтобы можно было оправдать печатание рассказа. Давайте не будем воевать – во имя сохранения хороших лошадей, – вот идейное нехудожественное зерно рассказа, и ничего больше, даже под микроскопом, в нём найти невозможно. Может, для какого-нибудь «Общества охраны животных» рассказ и подошёл бы, но в «Новом мире» его печатать нельзя. Во всю силу своего единственного голоса, я – против напечатания».
После такого отзыва иные журналы навсегда закрывали перед автором двери. Надо отдать должное «новомирцам». Они не отвернулись от Искандера и продолжили с ним сотрудничество. В частности, Твардовский летом 1966 года одобрил повесть Искандера «Созвездие Козлотура», в которой, по сути, высмеивалась очередная кампания по подъёму в нашей стране сельского хозяйства.
«Отрадный случай – «Козлотур» Искандера, – записал Твардовский 20 июля 1966 года в свой дневник, – весело, непритязательно, как бы только фельетон, разоблачающий газетную шумиху, а по существу не менее серьёзно, чем самые глубокомысленные и угрюмые наши вещи. И сила: сочетание «фельетона» с лирикой детства, родных мест, природы. Вчера он был в редакции – красивое умное лицо, не полностью восточное, но с таким очерком – отец иранец, мать абхазка. Сказал ему все приятные вещи, но и о том, что ему трудно будет писать новую вещь: тронул золотой запас детства».
Когда власть ужесточила гонения на правозащитников, Искандер не побоялся открыто высказать своё несогласие. Он, в частности, подписал коллективное письмо в защиту осуждённых Гинзбурга, Галанскова и Добровольского. Это ему тут же аукнулось. И не только выговором по линии Союза писателей. Издатели стали изучать каждую его рукопись практически под лупой с тем, чтобы не проморгать крамолу и найти повод отказать художнику в публикации.
Партаппарат думал, что рано или поздно сломает Искандера. Но писатель не сдавался.
«Был Ф.Искандер, – записал 3 июня 1968 года в свой дневник заместитель главного редактора «Нового мира» Алексей Кондратович. – Спрашивал, как дела, и сообщил, что он написал в ЦК о том, что его нигде не печатают. Правильно сделал».
Искандер продолжал оставаться борцом. Когда он узнал об очередных гонениях на журнал «Новый мир», то немедленно отбил негодующую телеграмму председателю советского правительства Алексею Косыгину.
«Уважаемый Алексей Николаевич, – возмущался Искандер. – Как писатель и как автор «Нового мира» считаю своим долгом выразить несогласие с решением секретариата Союза писателей об изменении редколлегии «Нового мира». Под каким бы предлогом это ни проводилось, суть дела ясна – ликвидация наиболее последовательного критического направления в литературе. Литература всегда была критикой и будет критикой, как Вы понимаете. Мыслить, значит, критиковать, вне критики нет и не может быть никакой мысли. Кроме всего, меня удивляет и такая сторона вопроса, каким образом секретариат Союза писателей объяснит своё решение тысячам подписчиков, которые подписались именно на этот журнал с его нынешней редколлегией, а не тот, который пытается из него сделать секретариат Союза писателей. С уважением – Фазиль Искандер, член СП». (РГАНИ, ф. 5, оп. 62, д. 84, лл. 46–48).
Добавлю: телеграмма была датирована десятым февраля 1970 года. После этого Искандера затаскали по высоким кабинетам. Партаппаратчики очень хотели его урезонить, а то и, грубо говоря, придавить.
В 1972 году случилась другая проблема. В Ленинграде в редакции журнала «Аврора» одобрили рассказ Искандера «Ночные тайны». Но он возмутил цензуру.
«Герой рассказа Ф.Искандера «Ночные тайны» («Аврора» № 6), – доложил в ЦК КПСС начальник Главлита Павел Романов, – мальчик Чик внимательно слушает рассказ об убийстве человека. Рассказывает об этом его дальний родственник Ясон, о котором «все знают, что он был вором и вралем». И вот несколько страниц занимает подробное описание преступления. «Вот так живёшь себе, живёшь, думает Чик, и вдруг кто-то тебя убивает ни с того ни с чего, и, как оказывается, просто убить человека» (стр. 29).
У персонажей рассказа Ф.Искандера довольно своеобразный «кодекс чести»: «Вообще, все взрослые родственники поругивали Ясона. Правда, не так уж сильно, потому что он редко приходил в гости. Только бабушка как начнёт его пилить, так и пилит, пока он не уйдёт из дому. Чик знал, что она-то как раз его жалеет, потому что он был сыном её брата. Другие ему просто предлагали стать человеком, то есть таким, как они. Но он с этим не соглашался, потому что и так считал себя человеком, более высокого сорта, чем они.
Казалось, обе стороны выжидали, чтобы наяву убедиться, чей образ жизни окажется в конце концов более правильным и потому более выгодным» (стр. 27).
Из рассказа видно, что и мальчик относится к «профессии» Ясона совершенно спокойно, с некоторой даже долей тайного восхищения.
Исправления, которые редакция «Авроры» внесла в текст после высказанных по рассказу замечаний, не спасают положения, тем более что автор претендует на воссоздание национального абхазского характера. Однако рассказ Ф.Искандера «Ночные тайны» может создать только превратное представление о жизни и нравах братского советского народа».
Сам Искандер в ту пору был полностью поглощён работой над романом «Сандро из Чегема». Весной 1972 года один из вариантов он дал почитать «новомирцу» Льву Левицкому.
«Роман замечательный, – записал 5 апреля 1972 года тот в свой дневник. – Сочетание едкой сатиры и нежнейшего лиризма. Вся наша жизнь с точки зрения здравого смысла. Но при этом без той уплощённости, какая присуща здравому смыслу, когда он высокомерно полагается только на самого себя, не догадываясь, что у него есть потолок, ошибочно принимаемый им за купол неба. Лёгкая грусть, сознание несовершенства сущего, удерживает здравый смысл у Фазиля от спесивого самодовольства. Искандер как прозаик растёт не по дням, а по часам. В новом его романе глубокий ум и сострадательное сердце в таком согласии, какое редко встречается в современной литературе. А какое глубокое чувство юмора».
Однако в первом варианте этот роман оказался непроходимым. Из трёх десятков глав объёмом свыше тысячи страниц редакторы осенью 1973 года пробили в печать только треть. В начале 1975 года кое-какие вещи Искандер предложил «Юности». 13 марта его рассказ «Чаепитие и любовь к морю» отрецензировал замглавреда журнала Андрей Дементьев.
«Очень симпатичный рассказ. Читается удивительно легко. Прекрасно раскрыт характер Чика. Образ его тётушки соткан из тончайших психологических деталей. Люди, попадающие в поле зрения Чика по мере повествования, также убедительны. Рассказ надо публиковать и в шестом номере он будет хорош в соседстве с другими.
Хотелось бы сделать несколько замечаний. Эпизод с Белкой напоминает подобное же из романа Гарина-Михайловского «Детство Тёмы», где мальчик также выручил свою собаку. Эпизод с чекистами и персидским консулом, перекрасившим волосы, скорее похож на шарж по поводу детектива. Но это частности, а в целом рассказ, повторяю, мне очень нравится» (РГАЛИ, ф. 2924, оп. 3, д. 53, л. 13).
Ну а в 1979 году грянул скандал с неподцензурным альманахом «Метрополь». Искандер напечатал в нём очень сильную повесть «Маленький гигант большого секса». Литгенералитет попытался ввести против неподконтрольного писателя санкции. В ответ Искандер заявил, что готов выйти из Союза писателей. Сам художник спасался работой. Как он конкретно работал, рассказала последняя супруга Натана Эйдельмана – Юлия.
«В 1984-м, – вспоминала она, – с нами <в Дилижане> оказались Фазиль Искандер и Юлик Ким с женой Ирой. С ними мы до этого не встречались. С Фазилем мы жили в одном коттедже и по ночам уснуть не удавалось: Фазиль именно ночью сочинял стихи, а сочинял он их, громко шагая по комнате и почти распевая вслух. Но мы так любили этого талантливого, молчаливого и скромного человека, которого совершенно не испортила слава, мы так ценили его творчество и стихи в том числе, что даже я не ворчала» (Ю.Эйдельман. Век иной и жизнь другая. СПб., 2013. С. 330).
Недостойная возня вокруг Искандера прекратилась уже в горбачёвскую перестройку. А незадолго до крушения Советского Союза у нас наконец вышел и полный текст эпопеи Искандера «Сандро из Чегема».
Очень интересный материал, спасибо! Но в очерке, по моему мнению, есть небольшой “пробел” (хотя понимаю, что всё охватить невозможно). Нет упоминания об участии Фазиля в работе знаменитой московской литстудии “Магистраль”, которой руководил долгие годы Григорий Михайлович Левин, друг юности и однокурсник по филфаку Харьковского университета в конце 30-х моего отца. У Левина в”Магистрали” занимались не известные тогда никому Окуджава, Ахмадуллина, Искандер, Войнович и другие будущие корифеи литературы. Левин помог отредактировать и издать первую повесть Окуджавы “Будь здоров, школяр!” В середине 80-х я навестил Григория Михайловича, он пригласил меня на занятие в “Магистрали”. Буду честен: это была уже не та “Магистраль”, и в ней уже не было студийцев равных по уровню тем прежним студийцам.
Об отце Искандер подробно рассказал в повести “Школьный вальс, или Энергия стыда”. А вот отрывок о его смерти:
“…Однажды почтальонша постучала к нам в окно. Может быть,
от неожиданности я вздрогнул, и мне стало не по себе. Я подошел
к окну.
— Вам письмо,– сказала она и передала мне конверт. Я
сразу заметил, что оно оттуда, но вместо того чтобы
обрадоваться, я почувствовал, как у меня окоченела грудь. Я
ничего не объясняю, я только хочу сказать, что так было.
Раскрыв конверт, я увидел свое собственное письмо,
посланное туда с полгода назад. Ничего не понимая, я перевернул
страничку письма и вдруг увидел в конце страницы — она была
недописана — приписку крупным, дрожащим, старческим почерком:
“Ваш отец умер в 1957 году, царство ему небесное. Аллаверди
Ватинабад”.
Что-то резануло в груди, как будто кто-то точным движением
вырвал не слишком крепкий, но все же упиравшийся корень. И
теперь холод в груди проходил, и там, где только что резануло,
появилась теплая боль.
Я смотрел на этот крупный старческий почерк, почерк
человека, забывающего язык, и мне горько стало от того, что мне
нечем было заполнить этот листок письма и в нем осталось место
для последнего известия. Я подумал, что смерть его началась с
тех пор, как письма наши начали сокращаться, незаметно,
непроизвольно, с годами.
В последних письмах он писал о том, что часто болеет и
видит во сне нас, маму, родные места. “Наверное, к добру”,–
писал он.
Я вспомнил о тех заявлениях, которые по настоянию мамы я
писал последние годы, где я старался преувеличить его старость,
хотя он уже был на самом деде стар, преувеличить его болезни,
хотя он уже был мертв.
Я подумал, что письма его за все эти годы пробивались к
нам, как крики тонущего человека, а мы, его дети, постепенно
уходили все дальше и дальше — и потому, что убедились, что
нельзя помочь, и потому, что у нас начиналась своя жизнь. И
только мама продолжала стоять на берегу и ждать. Но он и этого
не видел. Нельзя сказать, чтобы он слишком досаждал нам своими
криками. Десяток писем за двадцать лет.”