Бремя невысказанности
№ 2010 / 23, 23.02.2015
Борис Лавренёв, судя по многим косвенным данным, входил в число любимых Сталиным писателей. Это обстоятельство, возможно, в 1930-е годы спасло его от репрессий. Но, с другой стороны, приучило к величайшей осторожности.
Борис ЛАВРЕНЁВ |
Борис Лавренёв, судя по многим косвенным данным, входил в число любимых Сталиным писателей. Это обстоятельство, возможно, в 1930-е годы спасло его от репрессий. Но, с другой стороны, приучило к величайшей осторожности. Обладая мощным даром, он ведь до конца так и не высказался.
Настоящая фамилия писателя Сергеев. Во всех энциклопедиях указано, что он родился 5 (по новому стилю 17) июля 1891 года в Херсоне в учительской семье. Но в одной из автобиографий, предваряющей харьковское, 1926 года издание повести «Сорок первый», писатель привёл другую дату: 4 июля 1892 года. «Семья, выпустившая меня в свет, – сообщал Лавренёв, – разорённая дворянская. Ещё моя бабка Есаулова владела десятью тысячами десятин по Днепру, вокруг имения Канцуровки, но после выхода замуж быстро распростилась с наследственными пенатами. Её муж, небезызвестный в то время скандалист и картёжник, отставной артиллерийский поручик Цеханович, пропустил пенаты через руки банкомётов и зелёное поле в два года. После, оставив бабку с тремя детьми, бежал и помер где-то в Астрахани в притоне» (Б.Лавренёв. Сорок первый. Харьков, 1926).
Так вот, мать Лавренёва была дочерью того самого скандалиста и картёжника. В юности она окончила полтавский институт и занялась школьными делами в Херсонской губернии. Своего будущего мужа молодая учительница впервые встретила в городке Берислав. Он, кстати, тоже поначалу подвизался на педагогическом поприще. «Отец мой, – подчёркивал в 1926 году Лавренёв, – очень талантливый человек, но из породы тихих российских неудачников. Он так и не нашёл своего места в жизни и всё время зависел от людей, которые подмётки его не стоили. Мечтательность и робость характера помешали ему стать большим человеком. Он пробовал в жизни разные дороги, и все одинаково неудачно. В 1909 году он ушёл из херсонского земства, после столкновения с сиятельным дефективным князем Аргутинским-Долгоруким, и с тех пор стал бесприютным скитальцем».
Вплоть до шестнадцати лет сын херсонских учителей Сергеевых видел себя только художником. Но пришла первая влюблённость, и ему стало не до живописи. Он влюбился в девчонку из соседней гимназии Волохину и тут же попробовал перейти на язык поэзии. Свои первые стихи парень показал соседу по парте Николаю Бурлюку, чей брат – Давид уже прогремел на всю страну поэмой «Мне нравится беременный мужчина». «Николай, – рассказывал потом писатель, – стихи изругал и обозвал меня «надсоновым поэтом» («Красная панорама», 1926, № 23).
После гимназии Борис Сергеев поступил на юридический факультет Московского университета. Но вместо юриспруденции он до самозабвения увлёкся стихами Иннокентия Анненского. «В 1913 году я, – вспоминал впоследствии писатель, – сам не знаю почему, примкнул к группе эгофутуристов, возглавляемой Шершеневичем. Вероятно, из врождённой склонности к эпатажу. От этого периода осталось у меня знаменитое произведение: «Истерика Большой Медведицы».
Потом началась война с германцами. Окончив в 1915 году университет, Сергеев записался на краткосрочные военные курсы и вскоре в качестве поручика артиллерии отправился на фронт.
Подлинным началом своего писательского пути писатель считал рассказ «Гала-Петер», написанный весной 1916 года. Уже в 1958 году он вспоминал: «Приехав в командировку в Киев, я сдал рассказ в редакцию проектируемого благотворительного альманаха Земсоюза «Огонь». Рассказ был немного подпорчен ритмической стилизацией прозы под Андрея Белого, но в целом был сильный, острый по теме, резко антивоенный. В редакции его встретили радостно. Но когда гранки попали в цензуру, разразилась катастрофа. Наряд полиции, пришедший в типографию, забрал рукопись и рассыпал набор. Цензор безоговорочно запретил рассказ и, выяснив имя автора, сообщил в штаб фронта о недопустимом направлении моих мыслей. В результате я был направлен в артиллерийскую часть, составленную в основном из штрафованных моряков, которые обслуживали тяжёлые морские пушки Канне на Западном фронте» («Советские писатели: Автобиографии. Том 1. М., 1959).
Неудавшийся артиллерист весьма сочувственно отнёсся к февральским событиям семнадцатого года. Не случайно новые товарищи поставили его комендантом штаба революционных войск Московского гарнизона. Но тут случился октябрьский переворот, и Сергеев растерялся, заняв «междустульную позицию левого эсера». В смятении он вернулся в Херсон. Однако отсидеться ему не удалось.
Уже в 1934 году автор первой книги о писателе Зел. Штейнман так пунктирно обрисовал путь своего героя в 1918–1919 годах: «Попал в гетманскую мобилизацию. В качестве явно неблагонадёжного элемента в числе других зачислен был в «летучий студенческий отряд внутренней обороны». В день вступления в Киев Петлюры отряд распался. Через несколько дней он устроился санитаром на вокзальном эвакопункте. Официально занимался приёмом и сортировкой возвращавшихся военнопленных, неофициально – разведкой и переправой через фронт, под видом военнопленных, подпольщиков. В январе 1919 года, когда ликвидирована была петлюровская авантюра, он командовал бронепоездом. Вскоре после этого он «сменил меч на орало» и сел управлять делами Губисполкома. Но долго не выдержал: «манила романтика боёв», – признаётся он. И в марте он послан был П.Н. Подвойским в крымскую группу Дыбенко, где командовал алуштинским участком обороны» (Зел. Штейнман. Навстречу жизни. Л., 1934).
Штейнман в своей книге опирался исключительно на устные рассказы писателя. Никаких документов, подтверждавших слова его героя, исследователь не привёл. Позже это дало основание некоторым историкам подозревать литератора в неискренности. Кое-кто даже поторопился с обвинениями: мол, писатель, да, занимался разведкой, но в пользу белых. Чтобы опровергнуть злопыхателей, Лавренёв уже в 1946 году обратился к Подвойскому. И бывший военачальник подписал ему следующую справку: «Настоящим заверяю, что военный моряк командного состава, тов. ЛАВРЕНЁВ Борис Андреевич, летом 1919 года, в бытность мою Народным Комиссаром по Военным делам Украинской Советской Республики, находился в период операций по вытеснению и ликвидации банд атамана Зелёного из районов Триполье – Канев в моём полевом штабе на ст. Мироновка в должности начальника артиллерии. В ответственный момент операции, когда теснимые банды отходили к линии железной дороги южнее селения Германовка, ставя себе целью прорыв окружения, и когда выяснился недостаток артиллерийских средств для воспрепятствования намерениям противника, – т. ЛАВРЕНЁВ, использовав штабную команду моряков, в течение суток построил местными средствами на имевшихся товарных платформах две бронеплощадки, вооружив их трёхдюймовыми полевыми пушками. В оборудовании площадок т. ЛАВРЕНЁВ принимал личное участие, работая наравне с моряками и железнодорожными рабочими. 29-го июля, в момент наступления банд на полотно железной дороги, после того как прямым попаданием снаряда в паровоз был выведен из строя бронепоезд № 6, под командованием военмора т. ПОПОВА, т. ЛАВРЕНЁВ остался со своими бронеплощадками на линии в качестве единственной поддержки сводной курсантской бригады и интернационального кавдивизиона, ведших бой с бандами. В течение нескольких часов т. ЛАВРЕНЁВ преграждал дорогу отступавшим бандам у разъезда Карапыши, трижды отбрасывал бандитов картечью и в это время был ранен в левую ступню с раздроблением костей, но остался в строю и продолжал вести бой до полного окончания операции, нанеся шрапнельным огнём крупные потери бандитам, которым удалось перевалить полотно только после подрыва рельсов, лишившего бронеплощадки свободы передвижения. Уходя под огнём бронеплощадок, банды бросили на полотне и в поле много боеприпасов, снаряжения и военного имущества. Т. ЛАВРЕНЁВ сдал командование новому командиру только после личного доклада мне о бое, после чего был эвакуирован в Киев. Бывший наркомвоен Украинской Советской Республики Н.Подвойский. Москва, 1946 г.».
В январе 1920 года Дмитрий Фурманов отправил Сергеева в Среднюю Азию. Он стал военным комендантом Ташкента. Но кто-то на него донёс, обвинив в пособничестве белогвардейцам. Следствие длилось полтора месяца. Несостоявшегося юриста полностью оправдали. Однако в комендатуру он уже не вернулся. Начальство перебросило его на другой фронт – в армейскую печать.
Позже писатель вспоминал: «В литературе уже был один Сергеев-Ценский. Нужно было как-то дифференцироваться от него» («Звезда Востока», 1959, № 8). Так Сергеев превратился в Лавренёва (псевдоним образовался от фамилии одного из родственников писателя). Впрочем, по другой версии псевдоним писатель выбрал не потому, что его смущало наличие в литературе нескольких Сергеевых, а чтобы запутать следы и скрыть своё участие в некоторых эпизодах времён гражданской войны.
Элли ЮРЬЕВ. Иллюстрация к повести «Сорок первый» |
В декабре 1923 года Лавренёв перебрался в Петроград и после демобилизации устроился в одно из издательств. Он по-прежнему во всём сомневался. И из этих смятений вскоре родилась его повесть «Сорок первый». Лавренёв вопреки времени воспел трагическую любовь простой рыбачки, ушедшей воевать за революцию, к белогвардейскому поручику. Позже в письме литературоведу Борису Геронимусу он рассказывал: «Хронологическая история «Ветра» и «41-го» такова: в 1922 году я начал в Ташкенте писать огромную «эпопею» под названием «Звезда-полынь», охватывавшую период с 1916 по 1920 год. Вернувшись в Ленинград и перечитав на досуге этот литературный небоскрёб, я понял, что безнадёжно запутался в каше событий, нагромоздив в роман что нужно и что не нужно. Роман полетел в корзину, но из него выклевались отдельные куски, из которых и родились две упомянутые повести. Ничего из этой эпопеи в ташкентской печати я не «тискал». Никаких документальных материалов для «Ветра» и «41-го» у меня не было. Всё, что вошло в эти повести, – это плод моего личного опыта и наблюдения… В частности, в основу фигуры Гулявина легли концентрированные в одном образе фигуры моих разгульных, но душевно прекрасных и всей кровью преданных революции друзей того времени, когда я носил в кармане знаменитое удостоверение, что я «действительно являюсь гражданином линейного корабля «Петропавловск», и когда я командовал на Украине бронепоездом № 6. В образ Марютки целиком вошла девушка-доброволец одной из частей Туркфронта Аня Власова, часто бывавшая в редакции «Красной звезды» со своими необычайно трогательными, но нелепыми стихами, которые мной и цитированы без изменений в повести. А Говоруха-Отрок такой же реальный поручик, захваченный одним из наших кавалерийских отрядов в приаральских песках. Я и свёл этих персонажей вместе, придумав робинзонаду на острове Барса-Кельмес».
Уточню: повесть «Ветер» Лавренёв впервые напечатал в 1924 году в «Красном журнале для всех». Тогда же в «Звезде» был опубликован и «Сорок первый».
Обе повести получили большую прессу. Единственное, что смущало критиков, они долго не могли понять – за что Лавренёв ратовал: за революцию или против. Поэтому рапповцы на всякий случай приклеили писателю ярлык левого попутчика.
В середине 1925 года Лавренёв показал режиссёру Большого драматического театра Андрею Лаврентьеву свою первую пьесу «Мятеж». «Я помню, – писал он сразу после премьеры, – что в день, когда я впервые читал пьесу в БДТ, у меня была острая боязнь, что члены совета театра утопят меня за первый опыт в Фонтанке. И я искренне был поражён, когда пьесу приняли. «Мятеж» строится мной в плане романтической трагедии характеров. Недавнее прошлое даёт неисчерпаемый материал для возрождения трагедии. Основа пьесы в столкновении, в личной драме главкома Липеровского, руководителя мятежа, и партизана Рузаева. Но эта личная драма проистекает из классовой сущности противника, их действия – только выявленные воли представляемых ими групп. Отсюда мужицкая крепость, упорство, железная воля и напор Рузаева, истеричность шатания и быстрое выдыхание при неудаче Липеровского. Трагедия Липеровского – трагедия всего белого стана, с его разбродом, отсутствием единой идеи, интеллигентской истеричностью, связанной с нелепой жестокостью. Этому развалу и противопоставлены бурная, не всегда разбирающаяся сразу в событиях, но крепкая духом и пламенеющая революционным огнём красногвардейская масса, олицетворяемая её вождём Рузаевым. Дать столкновение этих двух сил, выраженное в личностях их представителей, и было моей задачей» («Красная газета», 1925, 17 октября).
После «Мятежа» последовал «Разлом», за постановку которого в БДТ взялся уже режиссёр К.Тверской. Первые рецензенты были безжалостны. Особенно неистовствовал С.Мстиславский. «Пьеса Лавренёва, – утверждал критик, – по элементарной политграмоте написанное произведение, несложное по фабуле, драматургически классное сочинение. Сюжет прост до последней меры, содержание пьесы передаётся одной фразой. Характеры упрощены до трафарета».
Но неожиданно за писателя вступился Сталин. «Может быть, вы читали или видели «Разлом» Лавренёва, – спросил он в феврале 1929 года украинских литераторов. – Лавренёв не коммунист, но я вас уверяю, что эти оба писателя [Вс. Иванов и Лавренёв. – В.О.] своими произведениями «Бронепоезд» и «Разлом» принесли гораздо больше пользы, чем 10–20 или 100 коммунистов-писателей, которые пичкают, пичкают, ни черта не выходит: не умеют писать, нехудожественно». Сталин настаивал: «Возьмите Лавренёва, попробуйте изгнать человека, он способный, кое-что из пролетарской жизни схватил и довольно метко. Рабочие прямо скажут, пойдите к чёрту с правыми и левыми, мне нравится ходить на «Разлом» и я буду ходить, – и рабочий прав».
Понятно, что Сталин просто так никогда ничего не расхваливал. На что он рассчитывал? Что Лавренёв превратится в страстного пропагандиста сталинского курса? Однако писатель, как известно, очень скептически относился ко многим новациям Кремля. Свидетель тому – Корней Чуковский. «Видел Бор. Лавренёва, – сообщал Чуковский в своём дневнике 11 октября 1932 года. – Он говорит по поводу того, что Нижний переименован в Горький. Беда с русскими писателями: одного зовут Мих. Голодный, другого Бедный, третьего Приблудный – вот и называй города».
Позже власть сделала ещё одну попытку выдвинуть Лавренёва на первые роли в созданном Союзе писателей. Но тот изначально не поверил, что из нового сообщества может возникнуть что-то путное. Один из руководителей секретно-политического отдела ГУГБ некто В.Петровский 31 августа 1934 года сообщал начальству, что в кулуарах Лавренёв по поводу съезда заявил: «Доклад Бухарина поверхностный, но талантливый и темпераментный. А в прениях вылезли все пауки из банки и начали его кусать за то, что он не отозвался о них положительно». Но другого и быть не могло, ибо власть призвала в литературу малограмотных крестьян и рабочих, которые прежде и двух слов связать не умели.
Но вскоре Лавренёв, похоже, сломался. Осенью 1937 года его явно заставили принять постыдное участие в травле сотрудников Детгиза. «Неудивительно, – восклицал он 11 ноября на собрании в Союзе писателей, – что Ленинградское отделение [Детгиза. – В.О.] оказалось вредительским. В нём работали такие люди, как, например, Чуковская – в прошлом анархистка-бомбистка». Чуковская действительно в студенческие годы привлекалась органами ОГПУ к делу «по линии анархистов» (хотя никакой бомбисткой она никогда не была), но об этом знало всего несколько человек. Удивлённая «такой осведомлённостью в интимных подробностях своей студенческой биографии», Чуковская сделала в своей книге «Прочерк» вывод о давней принадлежности Лавренёва к спецслужбам.
Но не исключено, что писателя просто подставили. Компромата на Лавренёва всегда хватало. Известно, что в июне 1938 года чекисты предложили Сталину вычеркнуть имя писателя из наградных списков. В ответ вождь посоветовал Лавренёва включить в компанию Тихонова и Слонимского и передать всем этим трём беспартийным авторам полный контроль над Ленинградской писательской организацией.
Когда началась война, Лавренёв остался сначала на Балтике. Вскоре у него погиб сын. И это обстоятельство ещё более усугубило трагедию писателя.
Сразу после войны Лавренёва, по-моему, попросту купили. В 1946 году ему дали Сталинскую премию первой степени за проходную пьесу «За тех, кто в море», начатую летом 1944 года на Северном флоте и законченную летом сорок пятого на Дунае. Затем из него вырвали слова с осуждением Ахматовой и Зощенко. За это секретариат ЦК ВКП(б) утвердил писателя редактором журнала «Звезда» по отделу прозы. Ну а потом в угоду очередным партийным установкам Лавренёв согласился наново переписать «Разлом».
В 1950 году на Сталинскую премию выдвинули ещё одну лавренёвскую пьесу – «Голос Америки». Эта вещь была откровенно слабой. Но за неё заступился лично Сталин. Во время обсуждения он сказал: «Ну что же, что его критикуют. А вы помните его старую пьесу «Разлом»? Хорошая была пьеса. А теперь вот его берут и критикуют всё с той же позиции, что он недостаточно партийный, что он беспартийный. Правильно ли критикуют? Неправильно. Всё время используют цитату: «Долой литераторов беспартийных». А смысла её не понимают, когда это сказал Ленин? Он сказал это, когда мы были в оппозиции, когда нам нужно было привлечь к себе людей. Когда люди были – один там, другие тут. Когда людей ловили к себе эсеры и меньшевики. Ленин хотел сказать, что литература – это вещь общественная. Мы искали людей, мы их привлекали к себе. Мы, когда мы были в оппозиции, выступали против беспартийности, объявляли войну беспартийности, создавая свой лагерь. А придя к власти, мы уже отвечаем за всё общество, за блок коммунистов и беспартийных, – этого нельзя забывать, мы, когда находились в оппозиции, были против преувеличения роли национальной культуры. Мы были против, когда этими словами о национальной культуре прикрывались кадеты и всякие там иже с ними, когда они пользовались этими словами. А сейчас мы за национальную культуру. Надо понимать две разные позиции: когда мы были в оппозиции и когда находимся у власти… Берут цитаты, и сами не знают, зачем берут их. Берут писателя и едят его: почему ты беспартийный? Почему ты беспартийный?.. А спросите этого критика, как он сам-то понимает партийность? Э-эх!»
После войны Лавренёва Ленинград стал уже тяготить. Он перебрался в Москву. В столице ему дали хорошую квартиру и дачу в Переделкино. Писатель завёл какую-то страшную собаку. Дочь Вадима Кожевникова потом вспоминала, как она в конце 1950-х годов шла с отцом по Переделкину. «У дачи Лавренёва, – писала она, – вдруг выскочил лютый зверюга, чёрный с подпалинами, вцепился в Джинку, уверенный, как всегда, в своей безнаказанности. Папа обычно прогуливался с палкой-дубиной, которую я, кстати, с родины вывезла в числе семейных реликвий, таможней пропущенной, не сочтённой за редкость, а зря. Эту дубину я выхватила из папиных рук и обрушила лавренёвскому псу на темя. Тот взвыл и бросился на меня. Тут писатель Кожевников, недолго думая, выхватил из кармана куртки финку и всадил в бок уложившей меня на спину собаке. Я закричала: папа, что ты наделал?! И до сих пор помню выражение его лица. Трудно определить какое. Скорее никакое. Знакомое в нём исчезло. Он повернулся спиной и пошёл вперёд, удаляясь от меня». Дальше Надежда Кожевникова сообщила: «Сорок первый» Лавренёва я прочла уже взрослой – сильная, страшная книга. С «изображениями» увешанного наградами другого классика, Тренёва, не сравнить, чья прославленная «Любовь Яровая» – просто мерзость, чувство гадливости оставляющая своей лживостью, лицемерием, верноподданически спетым гимном предательству. А в «Сорок первом» автор, Лавренёв, заглянул в бездну так называемой классовой борьбы и, видимо, сам обнаруженного там испугался. Всё им после написанное куда тусклее. Лавренёв тоже был из офицеров той, прежней выучки, в войну у него погиб сын, трагическое проступало в нём зримо, поэтому, может быть, и дача казалась мрачной. Бремя невысказанности он нёс в себе, а ответила, заплатила свирепая, перенасыщенная злобой его собака, по снегу отползающая, оставляя кровавый след» (Н.Кожевникова. Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие. М., 2007).
Кажется, в 1956 году у Лавренёва открылось второе дыхание. Григорий Чухрай сделал новую экранизацию «Сорок первого» (первый фильм по этой повести был снят ещё в 1927 году Яковом Протазановым), предложив советским киношникам раз и навсегда отказаться от окарикатуривания белогвардейцев. Картину отметили в Каннах какой-то премией. И писатель, похоже, поверил в приход новых времён, когда любовь вновь стала затмевать все эти классовые войны. Испытывая необычайный прилив сил, он задумал сразу два романа: о декабристах и о Черноморском флоте. Но из-за тяжёлой болезни сердца эти замыслы остались нереализованными.
Умер Лавренёв 7 января 1959 года в Москве. Похоронили его на Новодевичьем кладбище.
В 1968 году Алексей Герман экранизировал одну из старых повестей Лавренёва о гражданской войне «Седьмой спутник». Но фильм остался практически незамеченным.
Зато совершенно по-новому уже в 2008 году прозвучала другая повесть писателя: «Сорок первый». В чём огромная заслуга прежде всего режиссёра Виктора Рыжакова, сделавшего по лавренёвской книге блестящую инсценировку для Московского художественного театра. Сопоставив текст повести и спектакль, критик Наталья Каминская писала: «Пролетарский писатель Лавренёв, автор соцреалистического «Разлома», в «Сорок первом» прорывается к библейским истокам. Очищает голую человеческую суть, созданную, по его мнению, для счастья, от всех последующих наслоений: социальных, политических, сословных, бытовых. Здесь на самом деле и кроется подлинная драма: история Робинзона Крузо – это книжная история, а в жизни завтра-послезавтра героев обязательно окружит социум, и счастье станет невозможным. Виктор Рыжаков ставит притчу о прошедшем времени, в которое пытаются поиграть сегодняшние молодые люди. Они сначала играют, как дети, нашедшие где-нибудь в овраге старые гильзы, сапоги, а быть может, и чьи-то останки. Упругий, чуть корявый, необузданно образный лавренёвский текст (повесть вышла в 1924 году) будто пробуют на вкус, разрубают фразы и слова, повторяют их обрывки. Так, постепенно, из косных текстовых клочков и легкомысленных игр с предметами вырисовывается история. Марютка – Яна Сексте из обычной девчонки превращается в бесполого красноармейца, чтобы затем, уже на острове, расцвести в нежный цветок» («Культура», 2008, № 9).
Однако даже прекрасный спектакль Рыжакова всенародного интереса к книгам Лавренёва так и не воскресил. Молодёжь в библиотеку не побежала. Да и издатели перепечатывать Лавренёва не стали. Бремя невысказанности обернулось дорогой к скорому забвению.
Вячеслав ОГРЫЗКО
Лавренёв — большой писатель. Вот у меня такая аналогия. Есть разные светофильтры: голубые, оранжевые и т.д. Через эти светофильтры реальный мир видится в своеобразном свете. Писатель — хороший писатель — это своеобразный светофильтр, через который мир видится в своеобразном писательском преломлении. У Горького, у Паустовского, у Лавренёва есть такие индивидуальные светофильтры. Это говорит о большой писательской силе.