Нестареющая советская классика
Книга необыкновенно чистая и умная. Так современники отзывались о первой повести сибиряка Геннадия Машкина
№ 2025 / 44, 06.11.2025, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
Парадокс: повесть Геннадия Машкина «Синее море, белый пароход» лет тридцать изучалась в советской школе, по ней писались в старших классах сочинения, а в институтах защищались дипломы, но сам автор этого произведения в число классиков так и не вошёл. О нём вообще сейчас редко кто вспоминает. А зря.
Лично я до сих пор помню, какое сильное впечатление на меня в детстве произвела повесть Машкина (хотя прошло уже пятьдесят лет). Может, потому, что сюжет книги ещё тогда, в школе, наложился на то, что я видел и слышал в городе, в котором учился – в Магадане.
Напомню, с чего начиналась у Машкина повесть. Почти сразу после войны одна из семей переехала из Хабаровска на Южный Сахалин, который совсем недавно освободили от японцев, но немало японцев ещё продолжали оставаться на острове, а у них были свои дети. Так вот маленький Герка, когда впервые столкнулся со своими японскими сверстниками, весь дышал к японцам ненавистью. Ведь японские вояки в гражданскую войну сожгли на нашем Дальнем Востоке его деда, и он мечтал им отомстить. Но у японских детей, как Герка увидел, не было позывов воевать. Наоборот, они хотели подружиться со своими советскими сверстниками. В моём же Магадане отчасти была схожая ситуация. Нет, Магадан никогда не находился под пятой японцев. Но сразу после войны в город было завезено много японских военнопленных, и они строили каменные дома и прокладывали новые улицы, по которым я, спустя годы, каждый день ходил в школу. Кроме того, друг моих родителей – дядя Гена в своё время прибыл в Магадан именно как знаток японского языка: он стал переводчиком в какой-то конторе и часто вспоминал о своих контактах с японцами.
Уже в зрелом возрасте я узнал, что повесть Машкина отчасти автобиографическая. Герку он, по сути, списал с себя. Мне стало интересно: как Машкин пришёл в литературу. Оказалось, что по первой профессии он – геолог и в своё время был причастен к открытию крупного месторождения золота в Восточной Сибири – Сухой Лог. Но ещё в студенческие годы его потянуло и к литературе.
Тогда в приятелях у Машкина ходили Александр Вампилов, Валентин Распутин, Вячеслав Шугаев, Глеб Пакулов… Они все были примерно одного возраста, и все подавали большие надежды. Но в Иркутске их страшно зажимала старая гвардия литераторов, костяк которой составляли ретрограды. Они в молодёжь практически никуда не пускали. И чтобы прорваться сквозь все заслоны и искусственные преграды, эти талантливые ребята создали свою литературную группировку, которая позже получила название иркутской стенки. И первый рывок эта группировка совершила в 1965 году на Читинском совещании молодых писателей, заставив с собой считаться даже приезжих московских генералов.
Особенно в Чите повезло Машкину. Он оказался героем дня. Всё литначальство только и носилось с рукописью его повести «Синее море, белый пароход», которая уже вовсю готовилась к печати в московском журнале «Юность».
А история этой повести такова. Машкин задумал её в своих геологических экспедициях по Дальнему Востоку и Забайкалью. Но первый вариант рукописи утонул с другими вещами молодого литератора во время переправы одной таёжной реки с непредсказуемым характером. А второй вариант повести как-то попался на глаза Евгению Евтушенко, который одно время не вылазил из Иркутска, где перерабатывал свою поэму «Братская ГЭС». И именно Евтушенко, когда вернулся в Москву, сразу отнёс повесть Машкина в редакцию журнала «Юность».
Одним из первых в журнале текст неизвестного сибирского геолога прочитал Сергей Преображенский (он был правой рукой и у первого редактора «Юности» Валентина Катаева, и потом у Бориса Полевого). Но он увидел в рукописи лишь интересную тему, а сама повесть, по его мнению, не получилась.
Машкину было предложено всю вещь заново переписать. Он артачиться не стал. И летом 1964 года представил в редакцию новый вариант.
«Я уже во второй раз читаю повесть молодого иркутского автора Г.Машкина «Синее море белый пароход», – признался Преображенский в своём отзыве 3 августа 1964 года. Этот – второй вариант – выгодно отличается от первого, известного уже мне варианта: автор добросовестно поработал над улучшением своей рукописи.
Повесть представляет несомненный интерес для «Юности», несмотря на то, что возрастно – герой этой повести «моложе», чем мы обычно допускаем в свой журнал. Но это обстоятельство – в данном случае – нисколько меня не смущает, т.к. положительные стороны повести – берут верх.
Повесть открывает совершенно неизвестный читателям «Юности» уголок жизни. Такого – мы у себя, действительно, ещё никогда не печатали. Я никогда не был на Южном Сахалине, – но почему-то, читая эту повесть – я верю автору, что таким Сахалин и является. Чувствуется, что автор – хорошо знает эти края и знает не по книгам: в книгах такого «не вычитаешь».
Повесть необыкновенно чистая, свежая, умная, какая-то, по-особенному поэтичная. Её символ – белый пароход «Оранжад» – которого, фактически, на свете нет, но который, однако, существует и влечёт к себе сердца всех честных и истинно-благородных людей, – это мечта о будущей дружбе всех народов, о дружбе всех детей – независимо от цвета их кожи» (РГАЛИ, ф. 2924, оп. 2, д. 140, л. 54).
Однако и в новом варианте Преображенского устроило далеко не всё. Он считал, что текст нуждался в серьёзной редактуре.
«Конечно, – высказал Преображенский своё мнение, – над повестью надо ещё поработать с автором. Кое-где (гл. образом, в начале) есть длинноты, кое-где надо «внести ясности», кое-что надо перепроверить (часть всего этого – отмечено в тексте). Надо «почистить» и язык (впрочем, очень мало, т.к. в целом, язык повести – точный и образный).
Мне кажется, далее, что не вполне правомерно все взрослые русские люди – даются какими-то одинаковыми красками. Эта одинаковость – беднит их. Вы только посмотрите: отец Геры – боевой солдат, награждённый за войну – в своей послевоенной жизни – становится каким-то пьяницей, торгашом по мелочам (правда, к концу – «хорошее» в нём берёт верх!); Рыбин – это просто спекулянт, явный барыга; Семён – очень хорош, колоритен, но зачем понадобилось автору делать его в прошлом – карманником?
Я советовал бы автору – «поправить» в этом отношении Семёна: он ведь, на самом- то деле, хороший человек и смерть его – героическая, очень «играющая» на ту же интернациональную тему (кстати, можно бы и это сильнее подчеркнуть).
Может быть, стоит к концу – как-то ярче показать и отца Геры: со смертью Семёна, с «разоблачением» его дружка Рыбина – он ведь многое понял! Поэтому, не «меняя» его в 3/4 повести – стоит где-то в конце – перспективно «прояснить» этот образ.
Кроме того, я бы довёл «до точки» выяснение причин пожара у Рыбина и окончательно «пригвоздил» бы его! Следовало бы «прояснить» и Кимуру – кто же, всё-таки, он? Почему он собирался делать себе «харакири»? Что его испугало? Каким он уезжает с Сахалина – нашим врагом или другом?» (РГАЛИ, ф. 2924, оп. 2, д. 140, лл. 55, 56).
Вывод Преображенского был таким: все замечания вполне устранимы и поэтому следовало повесть Машкина включить в план публикаций «Юности» 1965 года.
Далее рукопись Машкина была передана главному редактору журнала Борису Полевому. Ему тоже «Синее море, белый пароход» в целом понравилась («Очень свежее интересное, я бы сказал, боевое произведение, на нужную интернациональную тему»).
Но и Полевой посчитал, что над повестью следовало бы ещё поработать. В своём отзыве он 19 августа 1964 года написала:
«В качестве пожелания автору и редактору, который будет трудиться над повестью, я со своей стороны высказал бы следующее:
- Сахалинская часть повести, как бы вневременная. Лет 15 назад мне довелось быть на Южном Сахалине, наблюдать работу переселенческих органов. В этом деле не было стихии, всё было точно организовано, были комендатуры, были политотделы при комендатурах, были все советские органы. Разумеется, не надо понимать этого замечания прямо, но ведь это не было переселением украинцев в Сибирь при Екатерине второй. Поэтому, автору как-то, не меняя ткани повествования, где-то, хотя бы на третьем плане, отразить эту организованность, а то получается, что людей вселяют в японские дома, какие-то беляки, которых, кстати сказать, в те дни держали в строгости.
- Надо хорошо продумать биографии Степана и Рыбина. У Степана совершенно излишне, ничем не обусловленно воровское прошлое, не оставившее на нём никакого следа, а Рыбина надо уточнить, показать, что такое это за фрукт. Как он появился и как вообще появляются такие Рыбины.
- И, наконец, мелкие замечания. Не надо, чтобы Юрий всю повесть картавил. Образец его картавой фразы можно привести где-то вначале, а потом упоминать лишь в авторских ремарках, иначе всё становится назойливым, будто взятым из любительского спектакля. О японских девочке и мальчике не надо вначале говорить – «японцы», – это как-то стирает грани возраста, – ведь это же дети.
Было бы полезно показать повесть какому-то хорошему японоведу, чтобы к читателю не попала развесистая клюква.
А в общем-то, хорошая находка» (РГАЛИ, ф. 2924, оп. 2, д. 138, лл. 43, 44).
Дополнительная работа с Машкиным, однако, затянулась. И в итоге повесть была заслана в набор лишь в сентябре 1965 года – как раз накануне Читинского семинара.
К сожалению, повторить свой первый оглушительный успех Машкин больше не смог. Да, он продолжить писать. У него вышли романы «Открытие» и «В день суда». Но всё это было, скажем так, не то. И тут Машкину никакая «иркутская стенка» помочь уже не могла. Да и сама стенка после трагической гибели Вампилова в 1972 году (он нелепо утонул в Байкале), по сути, распалась. Но до сих пор живёт и до сих пор востребована первая и очень чистая повесть Машкина «Синее море, белый пароход».
Другие книги у Г. Машкина написаны не хуже, но там темы более привычные, без явной экзотики. И потому прозвучали глуше.
Да и не надо забывать – это провинциальная литература, она отделена расстояниями и тиражами от читателей из прочих мест. В каждом краю свои любимые писатели, земляки.
Совпало еще и потому, что журнал “Юность” середины шестидесятых годов сам по себе точка притяжения. Позднее и журнал изменился, и публика изменилась, и время настало иное.