Неуслышанные современниками крики Константина Воробьёва
Беседа с главным редактором портала «Литературная Россия»
№ 2024 / 19, 24.05.2024, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
– Вячеслав Вячеславович, я правильно понимаю, что вы уже давно пишете книгу о «лейтенантской» прозе?
– А я и не скрываю этого. «Лейтенантская» проза – уникальнейшее явление в русской литературе. И каждый из её представителей – а их не так уж и много (я имею в виду вершины, а не общий фон) – вообще-то заслуживает отдельной книги.
– О ком тогда вы хотели бы поговорить сегодня?
– Давайте вспомним Константина Воробьёва.
– С радостью, это, кажется, один из очень недооценённых писателей… С чего начнём разговор?
– Мне представляется до сих пор плохо изученной тема взаимоотношений Воробьёва с Шолоховым. Воробьёв вышел на классика, видимо, ещё летом 1948 года. Как это произошло, пока не ясно. Точно известно то, что у Шолохова оказалась рукопись одной из первых повестей Воробьёва «Дорога в отчий дом» (другие её названия – «Последние хутора» и «Одно дыхание»). Она рассказывала о том, как проходила коллективизация в Литве. Но Шолохов посчитал, что эта повесть нуждалась в серьёзной переработке, и он не был уверен, что Воробьёв сам мог бы с этим справиться. По его мнению, Воробьёву требовался хороший редактор. А где такого специалиста было взять? В послевоенной Литве, где жил Воробьёв, опытных редакторов русских текстов днём с огнём было не сыскать. Сам же Шолохов доводить «Дорогу…» до ума отказался, сославшись на свою исключительную занятость.
Уже в 2008 году наследники писателя включили два письма Шолохова Воробьёву, датированные 1948–1949 годами, в третий том собрания его сочинений, но не указали, где хранятся оригиналы этих писем. Я в РГАЛИ в фонде Воробьёва видел только копию телеграммы, которую писатель послал Шолохову в Вёшенскую в конце 1954 года по поводу одной из его повестей. Судя по всему, Шолохов пытался Воробьёву помочь, но, даже ему не удалось преодолеть сопротивление издателей, которые очень долго относились к Воробьёву очень недоверчиво.
К слову: Шолохов ни в 1948, ни в 1954 году не знал, что Воробьёв ещё до «Дороги в отчий дом» написал повесть о своём пребывании в немецком плену «Это мы, Господи!..» (точно написал он эту вещь в 43-м году, когда находился в подполье) и посылал её в «Новый мир», где сказали, что она интересна как человеческий документ, но художественно не удалась. Одно время рукопись этой повести считалась утраченной. Её случайно обнаружили уже в 1986 году и потом напечатали в журнале «Наш современник». Я к чему это рассказываю?! В сорок третьем году Воробьёв писал на очень хорошем уровне. Конечно, сказалась и тема. Ведь Воробьёв рассказывал о пережитом им лично, о ещё не зарубцевавшихся ранах. У него тогда всё горело. А в «Дороге…» был уже не совсем его материал. Поэтому он буксовал и скатывался в ученичество. Но, повторю, Шолохов этого не знал.
– Полагаете, что-нибудь изменилось бы в творческой судьбе Воробьёва, если б Шолохову сначала в руки попала повесть «Это мы, Господи!»?
– Сейчас можно только гадать…
– У кого Воробьёв учился писать? Или он самоучка?
– Тут надо определиться с понятиями. Что мы имеем в виду: наличие литературного образования и тогда фамилии преподавателей или что-то другое? Да, почти все представители «лейтенантской» прозы в разные годы получили неплохое гуманитарное образование. Бондарев, Бакланов и Курочкин, к примеру, окончили Литинститут. Вячеслав Кондратьев занимался на художественно-графическом факультете в Московском полиграфическом институте. Василь Быков, хотя во всех анкетах указывал, что у него было всего лишь среднее образование, но известно, что до войны он учился в художественном училище. То есть было кому и Бондареву, и Быкову прививать хороший вкус. А Воробьёв? Он высшего образования так и не получил. Но это не означало, что он самоучка. Воробьёв прошёл иную литературную школу, нежели, скажем, Бакланов. Вспомним, что в середине 30-х годов он успел поработать в редакциях газет Курской области и Москвы, а в самом конце 1940 года судьба забросила его в газету Военной академии имени Фрунзе. И во всех этих редакциях Воробьёв занимался не только информашками и репортажами. Он сочинял также рассказы и стихи. Но кому он показывал свои первые литературные опыты? Кто их разбирал? Кто ему давал советы? Об этом до сих пор практически ничего не известно. Я знаю, что в конце 50-х годов Воробьёву много чего советовали в разных литературных редакциях. Но кто были эти советчики? Скажем, одно время его пытался поучать некий Михаил Колесников (кажется, в 70-е годы он стал парторгом Московской писательской организации и бдительно следил за соблюдением литераторами партийного курса). Так вот он всячески отвращал Воробьёва от книг Паустовского. В одном из писем Воробьёву этот Колесников брюзжал: мол, из Паустовского «не получилось большого писателя – лень и созерцательность толкали его к описанию листочков, росы, капели и др., а человек остался за рамками книг». А прав ли он был? Может, это Колесников не умел читать и не разглядел в прозе Паустовского людей? И потом – кто мог научить молодых литераторов стилю? Не Колесников же. Кстати, Воробьёв всё это хорошо понимал. И потому старался читать не Колесникова, а, скажем, Шолохова. И учился он у Шолохова, кажется, до конца жизни.
– Когда о Воробьёве узнала читающая страна?
– После публикации двух вещей. Напомню: в 62-м году ленинградский журнал «Нева» напечатал его повесть «Крик», а годом позже «Новый мир» дал его другую повесть: «Убиты под Москвой».
– Можно ли Воробьёва считать классическим «новомирцем»?
– Думаю, что нет. Редакция «Нового мира» 60-х годов сейчас многими идеализируется, а ведь она вела себя непоследовательно. Давайте говорить начистоту: Твардовский в середине 60-х годов испугался напечатать повесть Воробьёва «Друг мой Момич». А так ли уж она была непроходима? Да, Воробьёв по-своему подал тему коллективизации, он коснулся многих больных вещей, которые тогда умалчивались. Но это не означало, что повесть нельзя было пробить. Просто этим следовало заниматься. У самого Твардовского в то время настроения бороться за Воробьёва не было. А Лакшина, Игоря Виноградова, Кондратовича, Дороша, как я понимаю, Воробьёв с его болями абсолютно не трогал.
– Но сам Воробьёв оставил о Твардовском совсем другие воспоминания…
– Лично с Твардовским у писателя было всего две встречи. На первой главный редактор «Нового мира» признался ему, как он был потрясён, когда читал рукопись повести «Убиты под Москвой». А во вторую встречу Твардовский вынужден был сообщить ему, что редакция отклонила его повесть «Друг мой Момич». Но, возвращая рукопись, он не сдержался и чуть не разрыдался. А на прощание даже выписал Воробьёву щедрый аванс под будущую переделку «Момича». Хотя догадывался, что никакой переделки не последует, что журнал в любом случае эту вещь печатать не будет и что выданный аванс бухгалтерам потом придётся списать. Это-то, видимо, и тронуло Воробьёва. Поэтому после смерти Твардовского он откликнулся на просьбу его вдовы и быстро набросал короткие воспоминания, в которых показал поэта-редактора очень человечным и душевным человеком.
Однако в жизни не всё обстояло гладко. Твардовский часто уходил в запои, и этим многие в редакции пользовались. Группировка Лакшина тянула своё, Виноградова – своё, Саца – третье… И целый ряд не самых последних писателей, получалось, служили в этой редакционной борьбе разменными монетами. Кому-то везло, и их вещи попадали в номера, а кто-то под разными предлогами посылался на задворки. Воробьёв же кое-кому из «новомирцев» в какой-то момент оказался даже чужд.
– Этому есть документальные подтверждения?
– Скорее косвенные. Сошлюсь на недавно обнаруженное мною письмо Олега Михайлова. То ли в 66-м, то ли в 67-м году он рассказал Воробьёву об очередном своём посещении редакции «Нового мира» и беседе с замом Твардовского Алексеем Кондратовичем.
«Я: – А.И. [Кондратович. – В.О.]! Какова судьба повести Воробьёва?
Он: – Вы знаете, её читал Герасимов [член редколлегии «Нового мира». – В.О.], она ему не понравилась, мы вернули, автор переделал, но я боюсь, что переделал плохо.
Я (начинаю злиться): – Это же талантливый писатель! Вы читали «У кого поселяются аисты»?
Он: – Это что? Про животных?
Я: – Например, «Убиты под Москвой».
Он: – Ах, этот Воробьёв? А я думал Лев Воробьёв. Об этом Воробьёве я ничего не знаю. Не читал. У нас что-то есть? Очень интересно. (Я-то думаю, что им нечего давать в военный номер!)
Мы пошли искать Берзер [один из редакторов отдела прозы «Нового мира». – В.О.], но та куда-то уехала. Кондратович загорелся и теперь ищет вашу повесть».
Но загорелся Кондратович ненадолго. Кстати, в своём «Новомирском дневнике» он даже ни разу не упомянул Константина Воробьёва.
В 68-м году Воробьёв делал ещё один заход в «Новый мир»: он отдавал туда рассказ «Чёртов палец». Но эту рукопись очень долго мариновал у себя Ефим Дорош, а потом отослал писателю отписку. Сославшись на тенденциозность и искусственную сконструированность героя, он в итоге забраковал «Чёртов палец», а Кондратович с этим полностью согласился.
– А разве в других журналах с авторами, даже весьма именитыми, поступали лучше?
– Везде всё было по-разному. И журнал «Наш современник» в этом плане был ничем не лучше «Нового мира». Пришедший в это издание в 68-м году в качестве главного редактора Сергей Викулов сначала обласкал и Виктора Астафьева, и Константина Воробьёва, и Евгения Носова, а потом всем им показал зубки. Как его подручные в 1970 году искорёжили прекрасный рассказ Воробьёва «Уха без соли»! Они, грубо говоря, оставили уху, но убрали всю соль.
– В издательствах хотя бы иногда Воробьёв находил понимание?
– Интуитивно многие издатели понимали, что имели дело с большим талантом. Некоторые даже сочувствовали Воробьёву. Возьмём издательство «Молодая гвардия». В конце 50-х годов его там приветила Ирина Гнездилова. Но что она могла? Полномочий у неё было с гулькин нос. Чуть больше власти имел тогда завредакцией прозы Дмитрий Ковалёв. Он тоже был пленён прозой Воробьёва. Но даже Гнездилова и Ковалёв в какой-то момент спасовали. Они обнаружили в рукописи Воробьёва много, по их понятиям, непроходимых эпизодов. А ввязываться в большую драку с начальством и цензурой из-за даже очень талантливого автора «молодогвардейцы» побоялись. Им проще оказалось всё, что раздражало чиновников, выбросить из рукописи и выпустить в итоге кастрированный сборничек рассказов, который, естественно, не давал подлинного представления о масштабе дарования Воробьёва.
Очень некрасиво себя вёл в 60-е годы в другом издательстве – «Советский писатель» – Виктор Петелин, который выдавал себя за главного исследователя творчества Михаила Шолохова. Умом он понимал, что Воробьёв – это глыба. Так взял бы да и помог ему пробить в печать «Момича»! Возможности для этого у него имелись. Петелин как раз в ту пору породнился с очень влиятельным Иваном Стаднюком, женившись на его дочери. Но ему надо было делать карьеру, он хотел повышения по службе, метил в кресло заведующего редакцией прозы, и ему в какой-то момент стало не до Воробьёва. Кстати, тогда же на Петелина мог бы надавать его дружок и партнёр по игре в теннис Олег Михайлов. Но Михайлову ссориться с Петелиным было невыгодно. Он дождался, когда в «Совписе» назначили новую начальницу прозы – Вилкову. Михайлов потом сообщил Воробьёву: мол, шли, старик, рукопись, я сразу отнесу её в «Совпис» Вилковой, которая была обязана критику приобретением многих нужных ей антикварных книг, и тут же заберу у Вилковой эту рукопись на внутреннюю рецензию и ещё на этом неплохо заработаю (тогда рецензентам за каждый прочитанный лист платили больше десяти рублей, и в итоге за чтение двадцати листов можно было получить более двухсот рублей; а это равнялось месячной зарплате заведующего редакцией). Михайлов вообще до конца жизни оставался прожжённым циником.
Насколько я знаю, из всех издателей за Воробьёва всегда одержимо бился только один человек – редактор издательства «Советская Россия» Инга Николаевна Фомина. Сколько она за Воробьёва наполучала за свою жизнь от разных начальников письменных выговоров! Но её ничто не останавливало. Вот она не только высоко ценила талант Воробьёва, но и всячески продвигала его рукописи и до изнеможения отстаивала каждую строчку писателя в кабинетах всевозможных Госкомиздатов и в цензуре.
– Воробьёв теперь – классик «лейтенантской» прозы. А как у него складывались отношения с другими представителями этого направления русской литературы?
– По-разному. Я нашёл в архивах письма Воробьёва первой половины 60-х годов Юрию Бондареву, которого принято считать основоположником «лейтенантской» прозы. Пока для меня не ясно, когда, где и как они познакомились. Бондарев, как видно из писем, одно время пытался Воробьёву как-то помогать, тем более у него для этого имелось немало возможностей: он был членом редколлегии «Литературной газеты» и плюс крутился на «Мосфильме». Но потом их отношения охладели, а под конец жизни Воробьёв и вовсе не хотел даже слышать имя Бондарева. В 64-м году (если не ошибаюсь) Воробьёв принимал у себя в Вильнюсе Виктора Некрасова – а этого писателя я считаю предтечей «лейтенантской» прозы, –который собирался на отдых в Палангу. После этого они год или два обменивались открытками. А вот с Василём Быковым Воробьёв пересечься так и не успел. А, может, и не хотел. Быков в 1963 году, сам того не зная, встал на пути Воробьёва и невольно помешал экранизации его рассказа «Подснежник»: режиссёр, который подбил Воробьёва на написание киносценария, был переброшен на съёмки фильма по быковской повести «Третья ракета», а Воробьёву киностудия «Беларусьфильм», по сути, указала на дверь, и за него тогда никто не заступился. Уже после смерти писателя его вдова разыскала Быкова, и он ответил ей очень тёплым письмом, отдав должное могучему таланту Воробьёва.
– С кем ещё из писателей Воробьёв общался? И чьими оценками он очень дорожил?
– Я знаю, что ещё в конце 63-го года у Воробьёва возникла переписка с Виктором Астафьевым. Кстати, интересный момент: Астафьев первое письмо Воробьёву послал под впечатлением от прочитанной в журнале «Молодая гвардия» повести «Алексей, сын Алексея». И он не сдержал своего удивления, заметив, как сильно вырос Воробьёв после предыдущей своей книги «Капля крови». Это потом Астафьев узнал, что плохо скроенная военно-приключенческая повесть «Капля крови», написанная суконным языком, к Константину Воробьёву никакого отношения не имела. Её сочинил однофамилец Константина Дмитриевича – Евгений Воробьёв.
Пока почему-то опубликовали только письма Воробьёва Астафьеву. А ведь сохранились и двадцать два письма Астафьева Воробьёву. И они не менее интересны. После смерти Воробьёва Астафьев часто обменивался письмами с вдовой писателя. Одно из его писем было напечатано в 2009 году в книге «Нет мне ответа…». Мне представлялось, что составитель той книги Геннадий Сапронов дал его без купюр, полностью. Но нынешней весной я нашёл оригинал этого письма в РГАЛИ, и выяснилось, что Сапронов многое в нём произвольно смягчил и нигде этого не оговорил. Поэтому теперь я с недоверием отношусь ко всему сборнику «Нет мне ответа…».
Кстати, о письмах. В РГАЛИ я нашёл большой корпус писем Юрия Куранова Воробьёву. Вот бы и их опубликовать.
В круг общения Воробьёва входили также писатели Юрий Гончаров из Воронежа, Евгений Носов из Курска, Анатолий Соболев (просьба не путать с Леонидом Соболевым), преподаватель Литинститута Юрий Томашевский и ещё несколько человек.
– Комфортно ли Воробьёв себя чувствовал в Литве?
– Нет. Воробьёв там поселился после войны вынужденно, и ему там постоянно давали понять, что он – чужак. Сколько раз писатель пытался перебраться в Россию! Одно время он почти договорился о переезде в Великий Новгород. Обком партии ему даже в 62-м году обещал выделить квартиру. Но в последний момент что-то сорвалось. Судя по всему, власть Новгорода напугал возникший в Москве после публикации повести «Крик» шум. Видимо, кому-то померещился в писателе идейный враг. Потом Воробьёв рассматривал вариант с Воронежем. Обсуждал он с Виктором Астафьевым и возможность переезда в Пермь. Но везде возникали свои закавыки. В какой-то момент Воробьёв обратился за помощью к председателю Союза писателей России Леониду Соболеву. Однако важный литературный генерал от него отмахнулся, как от назойливой мухи. Воробьёву прислал отписку бывший лагерный стукач Борис Дьяков. Воробьёв не сдержался и оставил на этом ответе помету: «Сволочь». В конце 60-х годов обсуждался уже новый вариант: Псков. Первый секретарь местного обкома КПСС Густов пообещал вселить Воробьёва в первый же построенный дом. А дальше последовали звонки из Москвы. Густову, вероятно, нашептали: мол, Воробьёв – идейный отщепенец. Писатель подозревал в этих кознях злоупотреблявшего наркотиками Леонида Соболева, Короче, переезд в Псков сорвался…
При этом никаких проблем не было с переездом в Москву у тех литераторов, которые продвигались по партийной и комсомольской линиям или занимали должности штатных секретарей творческих союзов. Вот вам пример. В конце 50-х годов ЦК ВЛКСМ устроил в один из подведомственных ему журналов выпускника Высших литкурсов Олега Смирнова, который раньше жил в Чите, и этот Смирнов тут же получил и столичную прописку, и шикарную квартиру. А где Константин Воробьёв и где Олег Смирнов? Один был личностью, другой – невзрачным клерком. Так что, может, и правильно Воробьёв назвал весь этот заседавший в Союзе писателей России народ сволочами…
По идее, вопрос обустройства Воробьёва запросто мог бы решить партаппарат. Когда он в ком-то был заинтересован, то для него никаких преград не существовало. Вспомним историю Сергея Залыгина. Этого писателя в конце 60-х годов очень сильно утомил Новосибирск, его потянуло в Москву. И кто ему устроил переезд в столицу и выделение чуть ли не в центре города шикарной квартиры? Всего лишь инструктор отдела культуры ЦК КПСС Нина Жильцова. Правда, Залыгин за это поплатился частью своей свободы: он вынужден был отказаться от публичной защиты Твардовского и «Нового мира».
– А как складывались у Воробьёва отношения с кино?
– Плохо. В начале 1961 года Воробьёва разыскал работавший тогда в Минске молодой режиссёр Ричард Викторов. Он подбил писателя на написание сценария по рассказу «Подснежник». О чём был тот рассказ? О рождении в партизанском отряде мальчишки, которого бойцы любовно прозвали Подснежником. У него в одном из боёв погибла мать, и сто с лишним мужиков объединились прежде всего ради защиты новой человеческой жизни. А киношное начальство потребовало от Воробьёва отразить в сценарии всякие диверсии партизанского отряда, засады и прочие штучки. Аппаратчикам понадобился пафосный ура-патриотический боевик. Ну а потом режиссёр Викторов, как я уже говорил, был переброшен на картину «Третья ракета» по повести Василя Быкова. И Воробьёв остался один на съедение чиновников. Кончилось всё тем, что руководство «Беларусьфильма» признало сценарий писателя художественно несостоятельным и в чём-то идейно порочным. Позже Воробьёв пытался наладить связи с «Мосфильмом». Ему вызвался помочь Юрий Бондарев. Но очень скоро Бондарев о своих обещаниях забыл. Грубо говоря, он умыл руки. Воробьёв всё это очень сильно переживал. Но что он мог?
– Ещё один вопрос…
– А можно я вас перебью. Мне кажется, что в нашем разговоре о Константине Воробьёве надо обязательно хоть несколько слов сказать о его жене – Вере Викторовне. Она сама по себе была большой личностью. Не встреть её Воробьёв после побега из немецкого концлагеря, ещё не известно, как бы сложилась судьба писателя. У неё были русские и латышские корни. Мать Веры Викторовны когда-то жила в Петрограде и занималась в учительской семинарии, а её отец происходил из латышской семьи. В Литве родители Веры Викторовны оказались случайно: в 1917 году они поехали к латышской родне, а обратно в Россию, которая из царской стала уже советской, их не пустили, и они нашли приют уже в Шауляе, где вынуждены были взяться за изучение литовского языка и литовских обычаев. О своей жизни с Константином Воробьёвым Вера Викторовна очень интересно рассказала в своей документальной повести «Розовый конь». Правда, она умолчала, как ей пришлось биться за память о муже после его смерти. А сколько сил ею было вложено в сборы материалов о Константине Дмитриевиче! Она ведь даже до Солженицына добралась и получила от него очень трогательный ответ. И главное – Вера Викторовна сберегала весь архив писателя. Я в конце 80-х годов не раз встречался с ней и консультировался у неё по вопросам «лейтенантской» прозы. Позднее она водила меня в ГИТИС на дипломный спектакль своей внучки. Очень душевная была женщина.
– Как вы объясняете отсутствие до сих пор толковой биографической книги о Воробьёве? Вообще, почему о нём так мало написано?
– Я бы не сказал, что о нём мало писали. Когда появились повести «Крик» и «Убиты под Москвой», последовало очень много откликов. Алла Латынина, которая тогда только-только окончила МГУ и начинала свой путь в литературной критике (и её переполняли творческие амбиции), написала Воробьёву, что все печатные отклики были несерьёзны: «будь то тенденциозная ругань Краснова («Урал», 1963, № 9) или снисходительно-доброжелательная рецензия Ю.Бондарева или Дедкова». «А вы имеете право на то, – смело бросила она Воробьёву, – чтобы Вас оценивали совсем по другому счёту». Она не стала скрывать, что уже собралась писать о Воробьёве свою большую статью, в связи с чем попросила его ответить на кучу вопросов. Её, в частности, интересовало, насколько автобиографичными были повести писателя и рассказывал ли он где-нибудь что-то «о своём лагере». Заодно Латынина выставила Воробьёву свои оценки. По её мнению, наибольшей удачей писателя была повесть «По чём в Ракитном радости», на второе место она поставила повести «Убиты под Москвой» и «Седой тополь», а из рассказов выделила «Синель», «Первое письмо» и «У кого поселяются аисты». Три других рассказа – «Гуси-лебеди», «Живая душа» и «Подснежник» – показались ей слабее. Однако дело до обстоятельной статьи о Воробьёве у Латыниной так и не дошло. Почему? Перегорела? Или во всех журналах, куда она обращалась, ей дали понять, что Воробьёв не тот герой, о котором следовало бы писать?
При жизни Воробьёва очень толковую книгу о нём мог бы написать Олег Михайлов, для которого ориентиром в русской литературе всегда был прежде всего Иван Бунин. Его с Воробьёвым когда-то свёл работавший в издательстве «Советский писатель» другой критик – Виктор Петелин. Михайлов был у Воробьёва в Литве, не раз встречался с ним в Москве, проталкивал его прозу в журналах «Сельская молодёжь» и «Наш современник». В РГАЛИ сейчас хранится целая кипа писем и открыток Михайлова Воробьёву. Но Михайлов, во-первых, был тяжёл на подъём: он очень часто отвлекался на женщин и на вино. Он сам в каком-то письме Воробьёву признался: «Однако есть теннис, редкие возможности воровской левой любви, есть пиво…». Во-вторых, Михайлова очень волновала собственная карьера. Поэтому он редко о ком писал без гарантированных заказов со стороны издателей. А издателям нужна была от него книга о Юрии Бондареве.
Уже после смерти Воробьёва, в начале 90-х годов взялся за книгу о писателе бывший флотский журналист Михаил Чеботаев. Я помню, как проходило обсуждение его рукописи в военно-художественной студии писателей, худруком которой числился генерал советской литературы Иван Стаднюк. На Чеботаева неожиданно накинулся Николай Иванов, а он тогда служил редактором журнала «Воин». А за что? Если б за плохое композиционное построение или за неряшливый стиль. Иванов возмутился: как можно с теплотой писать и прославлять человека, который в войну находился в плену. А ведь этот человек, между прочим, сам в плен не сдавался, и в плену он не пел под дудку врага, а организовал оттуда побег к партизанам. Но Иванову всё это было неважно. Он готов был ассоциировать Воробьёва с трусостью и даже с предательством. Однако прошло всего несколько лет – и Иванов сам оказался захвачен боевиками в плен. И что – теперь его считать трусом?!
Но хочу верить, что наконец-то найдётся талантливый исследователь, который напишет о Константине Воробьёве яркую книгу – может, для серии «ЖЗЛ». Поверьте, Воробьёв такую книгу заслужил. И такая книга, я считаю, просто необходима.
Беседу вёл Евгений БОГАЧКОВ
Вот, оказывается, как себя вёл в 90-е годы полковник Иванов. Уже тогда он показывал свое подлое нутро.
Не зря вся эта свора бездарей, именующих себя “секретарями”, выбрала его себе в начальники. Гнилое тянется к гнилому.
Честный, прямой, откровенный диалог. В писательской среде такое – редкость. Респект обоим.
Цитата:
” На Чеботаева неожиданно накинулся Николай Иванов, а он тогда служил редактором журнала «Воин». А за что? Если б за плохое композиционное построение или за неряшливый стиль. Иванов возмутился: как можно с теплотой писать и прославлять человека, который в войну находился в плену. А ведь этот человек, между прочим, сам в плен не сдавался, и в плену он не пел под дудку врага, а организовал оттуда побег к партизанам. Но Иванову всё это было неважно. Он готов был ассоциировать Воробьёва с трусостью и даже с предательством. Однако прошло всего несколько лет – и Иванов сам оказался захвачен боевиками в плен. И что – теперь его считать трусом?!.”
Вот так ирония судьбы…