ПОИМЕНОВАННАЯ ОСЕНЬ

Рубрика в газете: Мудрёным слогом, № 2018 / 40, 02.11.2018, автор: Сергей УТКИН (Кострома)

 

КАК НЕ ПРОСТИЛИ ОПРОСТИВШЕГО

 

 «Кто виноват во всём? Пушкин!

Кто всех спасает? Толстой!»

(Григорий Данской)

 

 

К чему свести писателя? К фото и биографии с образцово-показательным текстом классика в школьной хрестоматии? К настольной книге на вашем письменном столе в отмеченное Львом Николаевичем время увлечённого русской литературой читателя? К многочисленным биографиям яснополянского старца, становящихся событием для почитающих мастера усадебных графских откровений (авторства Павла Басинского, к примеру)?

 

Если верить поэзии прошлого века, от человека остаётся часть речи. Толстой много счастливее – от него остались следы и в прозе последующих классиков (к примеру, в «Белой гвардии» Михаила Булгакова Мышлаевский сокрушается по поводу становления Толстого, как писателя, – дескать, жаль: хороший бы артиллерист получился), и в песенном народном творчестве (в бытовавшей после Великой отечественной войны песне Охрименко, в частности), и в синема-синема, от которого не только вождь пролетариата был без ума (многочисленные экранизации: «Война и мир» Сергея Бондарчука, «Анна Каренина» (одна из последних – 2012 года по сценарию Тома Стоппарда с Кирой Найтли и Джудом Лоу).

 

Всякому читателю достанется тот Толстой, к которому он окажется готов: к первому балу Наташи Ростовой – хорошо. К толстовству и долгой истории борьбы между Софьей Андреевной и секретарём Чертковым – здорово. К ироничным репликам к постаревшей сестре Маше, ставшей монахиней, которых писатель называл «шамординскими дурами» – замечательно.

 

Мне особенно дорога история воодушевления Сергея Рахманинова, когда молодой пианист, выпускник консерватории, начинающий композитор после провала премьеры своей первой симфонии год хандрил в новгородской губернии в бабушкином доме, и нашёл поддерживающие слова у великого прозаика при встрече. Может, именно он помог Сергею Васильевичу воспитать в себе то, что заставит его поступать похоже – давая деньги за границей, к примеру, банкротившемуся в начале своей карьеры авиаконструктору на североамериканской чужбине Игорю Сикорскому.

 

Главное, наверное, не подвести итогом учения Льва Николаевича, его способа жить, того несчастного старика, бежавшего из своего имения к новой правде подлинной жизни, которая так скоро лишила старца сил и оставила его на станции прибежавшим к смерти, так и не прощённым многими (в том числе Православной церковью), опростившем многое и многих старцем.

 

 

ВВЕДЕНИЕ ТУРГЕНЕВА

 

Когда в человеке начинается писатель, знает, наверно, лишь он сам. А с чего, с какого момента, эпизода он появляется для нас, читателей? Привычно, что «зрелый» Достоевский – с каторги и «Мёртвого дома» (Омского острога). Американец Джордж Оруэлл – с участия в войне во франкистской Испании. Немецкий классик Эрих Мария Ремарк, как и прочие вписавшиеся в «потерянное поколение» 1910–1920-х – с солдатской трагедии Первой мировой войны. А с какого поступка, события для вас начинается наш юбиляр Иван Сергеевич Тургенев?

 

Не принуждая к согласию, замечу, что для меня автор «Отцов и детей», «Записок охотника», «Аси» становится принадлежностью подлинно великой русской литературы с наказания в виде домашнего ареста за добрые слова в литературном некрологе о почившем в 1852 году Николае Васильевиче Гоголе.

 

Чем он остаётся для прочитавших его или о нём? Анекдотическими историями о бегстве с тонущего корабля? Сложными личными отношениями с Достоевским? Долгим следованьем чувству к певице Полине Виардо? Поместьем в Спасском-Лутовинове с его домом-музеем? Экранизациями «Отцов и детей», их обязательностью, хрестоматийностью? Несколькими школьными уроками родной речи, как введеньем инъекции русского литературного языка? Романсом «Утро туманное, утро седое»?

 

 

Примечательна благообразность портретного облика писателя. Его сдержанность привнесена художником и в изображённое на полотне. Лицо золотого века – тоже остаток Тургенева в современности. Биографией он останется в книгах серии ЖЗЛ. Текстами – в многочисленных многотиражных переизданиях его романов, повестей и рассказов. Памятниками – на улицах городов. Сохранён ли классик в повседневности? Не вытеснен из нас? Кем и как он храним? Сколько времени и места (в тетрадке, книге, журнале или газете) мы готовы ему отдать?

 

Статьи обычно дают ответы. Эта заметка – подача вопросов, как ответа на то, о чём стоит напомнить себе в День рождения литератора. Ведь он по-прежнему имеет право нам их задавать, хотя, увы, давно не в силах ими задаваться.

 

 

ДОВЕДШАЯСЯ РОССИЯ КАК ПРАВО ПИСАТЕЛЯ

 

Александр Исаевич Солженицын – великий русский. Писатель? Язык? Слог? Не так важно – в любом проявлении его была дуальность, амбивалентность, к которой Россия обязывает: она непременна, непреложна. Для всех. К то ещё жив.

 

 

В героях – в Иване Денисовиче из «Одного дня», новомирского дебюта писателя, она вездесуща: моет ли он пол у вертухаев, кладёт ли кирпич в промёрзлой степью зиме лагеря, составляет ли свой арестантский капитал (махорочку, передачки).

 

В менее известных (школьникам) рассказах она более явна, страшна: «Правая кисть», в которой бессильный больной старик с поврежденной рукой, встреченный рассказчиком, оказывается остатком жестокости красноармейца, казнившего в Гражданскую с пьяным остервенением. Человек, как повод жалости, обрывается в миг, становясь обременяющим обществом, которого хочется бежать.

 

Пожалуй, в рассказах убийственность сдачи человека бессильем перед тёмной, оскверняющей стороной другого, подбирающегося к тебе и подбирающего, отбирающего тебя, показана в названном столь смело и беспощадно «Эго». Ситуации допросов, так пространно расписанные Юрием Домбровским в «Факультете ненужных вещей», у автора «Архипелага ГУЛАГа» мрачней именно тем поражением остатков, обломков светлого, борющегося в человеке в тот знакомый всякому момент просыпания, пробуждения. Человек и в самом деле просыпается. Высыпается по песчинкам, крупицам, пытаясь остаться суммой, которой он был, засыпая.

 

Но в самом писателе, как описателе, рассказчике эта множественность отчётлива особенно в романе «В круге первом»: страницы, полные человеческим, впитанным у жизни, пропитанным ею (как сложностью межличностного), сменяют листы, полные чудовищного, политиканского, в котором остались те, кто перестал быть попыткой человека, настигаемого злом, сторожимого им, оставив от себя лишь злом неотторжимое, сродное ему, единосущностное с ним. Достижим ли такой моментальный переход от прочувствования, проникновения в столь чуждое, враждебное только в книге, готовившейся долго, дававшей человеку время на погружение? На загружение? На выкарабкивание из персонажа? В литературе это не удивительно – в человеке – симптоматично. Писательское? Актёрское? Зэковское? Но заключённым и заключаемым в данную другими роль часто приходится писать при особом упорстве к ней не приступать, её не исполнять? И остающийся живым, сознающим – не даст себе права растерять хотя бы эти искусства, к которым его обязывает. Прожитое и живые. Особенно в России, которую Александр Исаевич накопил. Из чего довелось. К счастью, не всякому. Но ему она доставалась именно такой – именно на такую он писательски и имеет право. Великий русский. Писатель.

 

 

ОСТАВИВ КНИГЕ ТОЛЬКО ДЕТСТВО

(к 140-летию Козьмы Сергеевича Петрова- Водкина (1878–1939 г.г.)

 

«Как измерить скорость проживания жизни?» – задавался, задавая слушателю этот вопрос, Евгений Гришковец. Предлагавшиеся им способы каждый может сыскать, слушая композицию «Километры». Среди перечисленного не было такого простого, привычного, банального даже – книги. Список литературы к летнему внеклассному чтению школьника с метками напротив выполненных, читаных, завершённых. Знакомо каждому. Взрослый читатель вольней и своевольней.

 

Сам себе план. Чтения. Но библиотекарь в своих книжных покоях не случаен, и общение с ним, его советы добавляют и нашим появленьям на абонементе и в читальном зале большей осмысленности, причинности. Он всегда думает о нас. Летом, сошедшим в прошлое недавно, забота хранителя древностей литературных оставила меня со свежей, почти никем не читаной автобиографической книгой художника Козьмы Петрова-Водкина «Хлыновск». Издание, по-своему, бесподобное: воспроизведение оригинального тома, вышедшего в старой, дореволюционной, дореформенной орфографии, в начале XX века.

 

 

О ней, книжке, и её 140-летнем авторе сегодня и слово держать. На странице.

 

Написавший «Купанье красного коня» живописец свои 60 лет на свете не просто пробыл, отбыл. Он их побыл. И кем! Волжским мальчиком из семьи сапожника и вынужденной служить в прислуге в провинциальном Хволынске матери, слушателем рисовальных классов в Самаре, учеником известных мастеров (Левитана, Серова, Коровина) в Петербурге, подверженным новым (декадентским, в том числе) теченьям в искусстве рубежа веков. Подвергающим зрителей своему новаторству, необычности, выискиванию своей манеры, не лишённой заимствований, влияний (Кузьму Сергеевича по некоторым работам сравнивали, к примеру, с Михаилом Врубелем). Человеком, писавшим, прорисовывавшим трогательные сюжеты, портреты материнства, чувств самых интимных, тонких, к которым почти каждый смотрящий бережлив, немногословен. Воспоминанием о революции из школьной хрестоматии с репродукциями картин иных – как и время, наставшее, оказавшееся готовым именно к таким полотнам и художникам. Востребованным признаком, одним из многих воплощений нового одобренного, приветствовавшегося, заказываемого рисунка. Искусства вообще. Наконец, не выбравшимся из рабства болезни (туберкулёза) писателем, художником, человеком.

 

Юбиляр 5 ноября в автобиографии, названной выше, не помещается полностью – в ней чувство обделённости личностью художника, её разносторонностью, богатством пройденного, пережитого, бывшего, не оставляет. Ни слова об Анне Андреевне Ахматовой, списанной на полотно портретистом, о тех слышанных каждым, с кем Петров-Водкин был, кому он бывал (собеседником, другом, попутчиком, коллегой).

 

Читателю писатель оставляет в себе пишущем только детство, традицию провинциальной, отдалённой от всего значимого для него после, жизни.

 

Сюжеты с описью грубоватой простоты, бестактности, тоскливой безысходности сливаются в общем читательском пространстве с эпизодами из «Детства» Горького, с картинами передвижников, сострадающих «долюшке русской», с чем-то народническим, ушедшим к наступлению серебряного века от народа. Практически сошедшему из актуального искусства, к которому в момент написания описываемой книги причисленным мог быть по праву, заслуженно, и Петров-Водкин. Время, перемешавшее, намешавшее в своих обитателей революцию, политическую борьбу, расцвет авангарда, технические новшества, изобретенья, помесь модерна столицы с утонувшей в ухабинах деревней, войнами нового типа, масштаба – оно не только позволяло такую примесь и помесь веяний, концепций, взглядов в творцах, но, может, и обязывало к ней.

 

Эта памятка, к дате писаная, обязывает лишь к минутке внимания её герою и, возможно, ещё одной прочитанной книге.