ПОСЛЕДНИЕ ЦВЕТЫ ОСЕНИ ЛЮБИЛА МОЯ МАМА

Рубрика в газете: ПИСЬМА ЧИТАТЕЛЕЙ, № 2000 / 29, 21.07.2000, автор: Николай БЕРЕЗОВСКИЙ (г. ОМСК)

Виктор Петрович Астафьев, знаю не понаслышке, — не охотник фотографироваться. Серчает порой на тех, кто его попозировать просит или исподтишка норовит “щёлкнуть”. Однако при его известности и общественном положении иной раз приходится “смиряться” перед объективом “для истории”. Или, скажем, чтобы не сорвать командировочное задание репортёру, прилетевшему к нему в красноярскую сторонушку из-за тридевяти земель. Он отходчив, автор “Царь-рыбы”, “Затесей”, оглушающего сознание романа “Прокляты и убиты”, множества других произведений, составивших славу русской прозы второй половины закатывающегося нашего столетиями, понимает, что каждый должен делать своё дело: как он — писать, а другие — пахать землю, варить сталь, учить детишек или запечатлевать мгновения из чьей-то жизни на плёнку. Потому, повторюсь, хоть и не охотник Виктор Петрович фотографироваться — снимков набралось уже столько, что, пожалуй, из них и фотолетопись его жизни можно составить. Только в моём личном архиве их за полсотню — вырезанных из газет, журналов, а чаще подаренных знакомыми мастерами и любителями фотодела.

Однако вот этого снимка, представляемого читателям, не встречал никогда и нигде, а у меня он хранится с 1993 года. Я нашёл его в списанном архиве рукописей и фотоматериалов журнала “Земля сибирская, дальневосточная”, долгие годы издававшегося в Омске, а затем в одночасье задавленного инфляциями, девальвациями и прочими монетаризмами. Снимок Астафьева с букетом осенних ромашек явился мне как возмещение за недолгое моё редакторство в приказавшем долго жить прекрасном издании и как бы осветил горечь утраты пусть печальной, но надеждой на лучшее будущее. И с тех пор, стоит мне занемочь физически или духовно, навалится ли какая житейская напасть, накатит, того хуже, отчаяние, — я лечусь, без кавычек, этим снимком от всех бед и невзгод, как, бывало, лечилась от них перед тёмной иконой в красном углу моя бабушка — старая казачка Мария Семёновна Березовская, потерявшая на великой и проклятой войне трёх сыновей и мужа Василия Петровича, а в уже мирной жизни похоронившая последних двух сыновей, одним из которых был мой отец.

Бабы Мани не стало пять лет назад — на девяносто седьмом году. И после того, как опустили мы её с младшим моим братом в землю погоста на околице родной её станицы Усть-Заостровской, что в тридцати верстах от Омска, я после поминок молча плакал под осиротевшей бабушкиной иконой, и вдруг странно осозналось, что я не один в пустой комнате. Кто-то, как я, молча плакал, молча, но явно сопереживая мне. Я поднял глаза, и на старинном круглом столе, придвинутом к охладевшей бабушкиной кровати, как свечу увидел, хотя никакой свечи не было. Нет, свечение было не из окна, уже забранного ночью, и не слабое жёлтое пламя масляной лампадки под образом отражалось в столешнице. Светилась фотография Астафьева с цветами, с нижнего угла придавленная к столешнице томиком с его “Последним поклоном”. Баба Маня всегда любила “читать” — слушая, как ей читают, потому что с детства не была учёна грамоте. И последние дни, скрашивая предсмертное её одиночество, я читал ей как раз “Последний поклон”. Не помню, успел ли дочитать до конца, но помню, что бабушка укорила меня, что не читал ей Астафьева раньше. “А он тоже Петрович, как мой Василий”, — ила хоть одним глазком на него глянуть — баба Маня не потеряла зрения, пока не закрыла глаза насовсем. В томике портрета Астафьева не было. И тогда я принёс его снимок, чуть было не угодивший на свалку.

— Не старый, — одобрила Астафьева баба Маня. — И мой Петрович таким же на войну ушёл. Да в декабре какие ромашки? — прослезилась она, впадая в забытьё…

В одном из писем Виктору Петровичу я рассказывал о моей бабушке, передавал её рецепт, как лечить больные ноги листвой с банного веника, а вот этот эпизод опустил. Думал, расскажу нынешней осенью при встрече, как поеду, уже приглашённый, на Астафьевские чтения в Красноярск, а тут в фотоархив понадобилось заглянуть — подевался куда-то вроде бы уже отложенный из него снимок друга молодости моего отца Виктора Некипелова. А он, с карточку на паспорт, надо же, к букету в руке Астафьева прильнул. И Астафьев будто бы глаза на меня на мгновение поднял: мол, поведать мне что-то хотел, а чего ж тянешь, когда я не молоденький?..

Мистика, конечно, но и я давно не мальчик, и все мы под Богом ходим. Да и с фотографией этой скоро расставаться — обещал я её Виктору Петровичу, хотя он об этом обещании в письмах мне не напоминает. Из-за природной скромности, может, а может, больше обеспокоенный тем, что, как ни бьёмся, не восстанавливают в Омске библиотеку имени Феоктиста Алексеевича Березовского — не столько моего деда, сколько классика советской русской сибирской литературы. Сегодня его память попрали, а завтра?.. А ещё тяну я с отсылкой фотографии Астафьеву, потому что никак не могу выяснить имя её автора. На обороте вроде бы была подпись, да затушёвана синими чернилами. Зато ясен такой текст от руки: “В.П. Астафьев. “Эти, последние цветы осени, любила моя мама”. — В.Астафьев”. И приписка: “Фотоконкурс “Земля наша Родная”. В подшивках журнала “Земля сибирская, дальневосточная” я этого снимка не обнаружил. Оригинал же, хранящийся у меня, нисколько не потускнел, хотя, похоже, минимум двадцатилетней давности. Снимок большой — 17 х 24 сантиметра. Бумага глянцевая. А реалистичнее — чтоб Астафьев сам с собой наедине, только он и природа вокруг, а ещё Астафьев как воплощение всего самого человеческого, — реалистичнее этого снимка Виктора Петровича я не видел и не знаю. Потому, уверен, он должен принадлежать всем. Да и, даст Бог, автор отыщется.

Вот, пожалуй, и вся история этой фотографии. Добавлю только, что последние цветы осени любимы всеми. Потому что они предвещают новую весну. И будут всегда, даже когда нас не станет.