Виктор ПРОНИН. СТУКАЧ
Рубрика в газете: Проза, № 2018 / 33, 14.09.2018, автор: Виктор ПРОНИН
На судьбу свою Аюшин пожаловаться не мог – столько она ему подбросила занятий, утех и всевозможных событий. На добрую дюжину добропорядочных граждан хватило бы с избытком. Фотографией он промышлял, на филолога учился, в школе что-то преподавал, правда, был изгнан за вольнодумство, отрицательно влияющее на молодое поколение, на какое-то время осел в рекламе – это было ещё в те времена, когда у нас случались залежалые товары.
И была в аюшинской жизни страничка, вспоминать которую он избегал. Наверное, такие воспоминания есть у каждого – кто в вытрезвитель попал, кто с женщиной осрамился, что-то брякнул некстати… К примеру, взял да начальству на своего же товарища накапал, заложил, другими словами. Не из злости, не из корысти, а вот полезла вдруг пакостливость, и выбросила душа такой неожиданный цветочек. Есть кактусы – стоят себе год, второй, третий болванкой несуразной, шипами утыканной. Пять лет простоять могут без признаков жизни, наливаясь изнутри какой-то зелёной силой. А потом – раз! И попёрло из него нежно-розовое волшебство, почти прозрачное, почти невесомое, как шаровары у шамаханской царицы. Глаз не оторвёшь! А запах – тухлятина. Как-то выросло у меня на подоконнике такое же вот чудо природы. А когда утром я потрясённо подошёл к мерцающему сиянию, возникшему за ночь, когда я, не подозревая опасности, вдохнул его запах… Не знаю, как и выжил. Невыносимая вонь. А в общем-то, всё объяснимо: одни растения пчёл привлекают, другие – навозных мух. И те тоже опыляют, оплодотворяют, полезное действие производят. Но это всё так, к слову. Каждый человек, наверное, такой цветочек может выбросить, не дано нам знать, что зреет в наших глубинах, чем ближних поразим не сегодня-завтра.
Ну да ладно, к Аюшину всё это отношения не имеет, в испытаниях, выпавших на его долю, он проявился не самым худшим образом. В те времена работал Аюшин в газете и вёл себя не то чтобы робко, но ко всем прислушивался, приглядывался, слов поперёк не говорил по причине полнейшей своей неопытности в новом для него деле. Народ в редакцию приходил разный – жалобщики, отставники с воспоминаниями, тщеславные производственники с заметками о трудовых победах своих коллективов. Приходили и просто потрепаться, бутылочку вина после работы распить в разговорчивой компании. Материалы у Аюшина выходили один за другим – то очерк настрочит строк этак под двести, то фельетон на сто строк ахнет, то вдруг репортаж со снимками. Так что кое-кто посматривал на него косо. Ну а с другой стороны, есть ли у нас места, где бы никто не посмотрел на вас косо-криво? Нет у нас таких мест, поскольку везде полно бездельников и людей, ни к чему, кроме зависти, не способных.
И хотя молчуном был Аюшин, но душу имел компанейскую, любил среди людей побыть, не ленился за винцом сбегать, благо недалеко было, через дорогу. Опять же девушки в редакцию заглядывали, да все молодые, отчаянные, собой хороши, не то что в нынешнее время. Что-то изменилось в мире, куда-то они подевались, а остались настороженные, угрюмо-проницательные и, похоже, крепко подуставшие от каких-то крупных жизненных неприятностей.
Всё это хорошо, но случались в вечерних посиделках и анекдоты. Разные, не очень приличные, не очень почтительные к идеологическим ценностям. Все мы грешны, всем хочется хоть изредка чего-нибудь запретного, что возвысило бы нас в собственных глазах, в глазах тех же девушек. И потом, согласитесь, анекдот подтверждает остроумие и даже крамольность, а крамольники в нашем отечестве всегда, слава богу, были в чести. Кроме прочего, рассказывать или выслушать рисковый анекдот – это ещё и великодушное доверие к ближним, с кем весело смеешься, поглядывая на мир сквозь стакан с красным вином. И видимо, кто-то присмотрелся к Аюшину через стакан, через щёлку какую, кто-то глаз свой злой да хваткий на него положил.
И вот поднимается однажды в редакцию на четвёртый этаж неприметный, не очень молодой человек в сером плаще. Не входя в кабинет, манит Аюшина наружу, в коридор, и там показывает ему своё удостоверение. Да – то, то самое, красненькое, которое вот уже в третьем или четвёртом поколении вызывает содрогание, оцепенение и ужас, которое заставляет вспомнить детей, родителей, всех, с кем не успел попрощаться.
– Ишь ты, – сказал Аюшин. – Надо же…
– Надо бы поговорить… – Голос у человека оказался тихим, неприятно спокойным, будто он заранее всё знал и от этого ему было скучно. – Лучше сейчас. Сможете? – От этой заботливости у Аюшина похолодело внутри, и он поймал себя на том, что не столько слушает, сколько прикидывает, с кем последнее время сидел за бутылкой красненького, что говорил, над чем смеялся.
– Я с машиной, вам остаётся только одеться, – сказал человек, глядя на Аюшина без выражения.
– Ну, что ж… Спускайтесь, я догоню.
– Так не принято… Я вас здесь, у двери, подожду.
– Пожалуйста… Нет возражений, – пробормотал Аюшин в полной растерянности, но при желании можно, всё-таки можно было уловить в его словах если и не дерзость, то какую-то кривоватую ухмылку. Пришелец эту нотку ощутил, и она ему не понравилась – он был из тех, кто всё непонятное воспринимает как оскорбительное, правильно, в общем-то, воспринимает.
– Я так и думал, – кивнул он.
В отделе, конечно, было полно народу, кричали сразу по двум телефонам, на подоконнике, болтая ногами, дымила юная авторша, фотокор тасовал снимки, завотделом недоумённо уставился на Аюшина сквозь толстые круглые очки, но тот лишь развёл руками: «Извини, но тут такое…» И вышел, суматошно пытаясь нащупать за спиной рукав плаща. Пришелец помог ему надеть плащ. Аюшин поблагодарил, и они пошли по широкой лестнице вниз. Вместе, но не рядом. Гость немного отстал, и Аюшин оказался впереди. Это вроде бы незначащее обстоятельство больше всего угнетало его, он шёл как бы под конвоем.
– Простите, а как вас звать-величать? – спросил Аюшин почти с той же непосредственностью, с какой задавал этот вопрос юным авторшам, приносящим в редакцию пробы неопытного своего пера.
– Капитан Плаксин.
– Плаксин? – переспросил Аюшин. – Нет, не слышал.
– Не беда. Наверстаете.
– Вы думаете?
– Уверен.
– Ну, что ж…
– Я смотрю, настроение у вас несколько игривое?
– Это плохо? – Аюшин обернулся и улыбчиво посмотрел на Плаксина.
– Некстати, как мне кажется.
– Ну, что ж, – повторил Аюшин и больше не пытался возобновить разговор.
У подъезда стоял «газик» с брезентовым верхом. В последний момент Плаксин опередил Аюшина и распахнул перед ним переднюю дверцу. Подождав, пока тот усядется, он захлопнул дверцу, а сам сел сзади. «Грамотно, – подумал Аюшин. – Водитель рядом, Плаксин сзади, в случае чего может и по голове ахнуть, и ножом по горлу, и пистолетом упереться в затылок… Вон сколько черепов с дырочками понаходили в последнее время… Залежи! Прямо полезные ископаемые…»
Но додумывать эту страшноватую мысль Аюшин не стал и постарался переключиться на дорогу. Машина шла по знакомой улице, и уже через минуту он знал, куда именно его везут. Чуть в стороне от центра стояло массивное сооружение, занимавшее квартал. Время от времени здание перекрашивали, причём, каждый раз цвет выбирали почему-то самый непотребный – то голубой, то до неприличия розовый, а однажды уважаемое учреждение предстало перед глазами изумлённых горожан откровенно жёлтым, нежно-цыплячьего цвета. По этим перекраскам жители судили о том, какая краска поступила на склад стройуправления, когда местное начальство ждёт высоких гостей из столицы, и даже о смене политических лозунгов, тезисов и призов. Легкомысленный цвет гасил суровость забот, которые одолевали сотрудников. Перекраской затыкали рот всем, кто злонамеренно утверждал, будто в ведомстве не происходит никаких перемен. Вот они, перемены, налицо, причём самые радужные. И опять же маскировка. Международная атмосфера, несмотря на потепление, оставалась переменчивой, грозила неожиданностями, и перекрасить здание перед возможной бомбардировкой было весьма полезно…
«Газик» привычно развернулся и замер у гранитного входа здания, оказавшегося на этот раз лиловым, за что его обитателей в городе немедленно прозвали импрессионистами, которые, говорят, испытывали к этому утончённому цвету необъяснимую слабость. О подвалах здания Аюшин тоже был наслышан. Посетителей больше всего поражала надёжность помещений, их глубина, полнейшая звуко- и светонепроницаемость. Впрочем, это естественно, воздвигли-то ещё в прошлом веке, когда строители могли вложить в него своё умение, благо в те годы оно ещё было.
– Прошу, – Плаксин с невидимой простому глазу сноровкой вышел из машины и распахнул дверцу.
– Спасибо. – Аюшин хотел обернуться и наградить предупредительного Плаксина улыбкой, но тот твёрдо взял его под локоть и направил в сторону входа, будто опасаясь, что Аюшин в последний момент вывернется и совершит нечто непредсказуемое. Видимо, поэтому он всё подталкивал его к двери-вертушке, пока та не заглотала его и не выплюнула в тускло освещённый низковатый вестибюль.
Плаксин остро, со значением смотрел на солдата у входа. Этот взгляд он, видимо, представил в качестве удостоверения. Солдат тоже взглядом дал понять, что всё в порядке, можно проходить.
– Вас здесь знают, – одобрительно заметил Аюшин, понимая, что этих слов говорить не стоило, была в них скрытая улыбка.
– Прямо, – сказал Плаксин. – А теперь направо. И вверх по лестнице. Третий этаж. – На этот раз Плаксин шёл ниже Аюшина, чуть сзади. Лестница из мраморной крошки, непривычно широкий коридор, дубовые двери выдавали возраст здания. Сейчас таких не строят. Вдоль коридора висели люстры, но лампочки горели далеко не все, да и были какими-то слабыми, отчего конец коридора скрывался в желтоватых сумерках.
– Темновато тут у вас, – сказал Аюшин.
– Это с непривычки.
– Думаете, придётся привыкать?
– Как знать… Сейчас налево… А что это вы руки за спину заложили? – Плаксин усмехнулся.
– Это плохо?
– Рановато. Вам скажут, когда руки за спину.
– Я решил, что забыли…
– Остановитесь. – Плаксин прошёл вперёд, чёткими движениями достал ключ из кармана, вставил в замок, повернул, открыл дверь – всё это он делал так, словно выполнял важную работу, ради которой его здесь и держат. – Прошу, – сказал он и, пройдя следом, плотно закрыл дверь. – Присаживайтесь. Вам придётся немного подождать. – Плаксин разделся, причесался, откидывая назад сероватые, негустые волосы. Потом смахнул серую пыль с плеч, кашлянул, пробуя голос, и вышел из кабинета.
Аюшин огляделся.
Известковые стены были выкрашены всё в тот же лиловый цвет – видимо, краска оставалась и ею решили освежить кабинеты. Красили, как заметил Аюшин, небрежно. Испачкали деревянную окантовку двери, замазали выключатель, даже небольшой сейф в углу хранил на себе импрессионистские пятна. То ли своих маляров нет, то ли соглашались работать лишь такие вот халтурщики… «Впрочем, понятно, – подумал Аюшин, – здесь им никто на бутылку не даст, здесь расценки жёсткие. А может, тех привели, из подвалов…»
Надо же, вызывающее пренебрежение маляров к своей работе немного его успокоило. Значит, можно к ним и вот так относиться, значит, не столь уж они и всесильны. А может быть, дело в другом – здесь работают люди, которые попросту не видят этого пренебрежения? «Тем хуже для них», – усмехнулся Аюшин и подошёл к окну. Рядом громыхал трамвай, торопились люди, маялась очередь за водкой – одинадцати ещё не было… Во всём виделась такая привычная и понятная ему жизнь, что он лишь сейчас неожиданно остро ощутил свою отторгнутость.
Зазвонил телефон. Аюшин обернулся, но с места не сдвинулся. Телефон продолжал звенеть. Второй раз, третий, пятый, седьмой… Аюшин догадался, что звонят ему или же испытывают его нервы. Ведь если на третий звонок никто не отвечает, ясно, что хозяина нет в кабинете.
Аюшин подошёл к столу и поднял трубку.
– Да, – сказал он. – Слушаю.
– Кто это? – прогудел массивный голос, и Аюшин уловил волнение говорившего.
– А кто вам нужен?
– Капитан Плаксин на месте?
– Я не знаю, где его место.
– С кем говорю?
– Так, посторонний… С улицы случайно зашёл… А вы кто?
В трубке посопели, но ничего не ответили. Звонивший, похоже, озадаченно положил трубку. И тут до Аюшина дошло, что здесь не редакция, что здесь не пьют пиво, сюда не забегают девушки с робкими заметками о прилетевших скворцах или улетевших ласточках. И над анекдотами здесь не смеются, с ними борются, их пресекают. И помещение предназначено именно для этого – бороться и пресекать. Хотя анекдотов они знают, наверное, не меньше, чем в редакции.
Вошёл Плаксин, быстро взглянул на Аюшина, и тот понял, что капитан знает о телефонном звонке. Плаксин принёс какую-то бумажку, и, судя по тому, как он с ней обращался, бумажка была важная и хранила в себе чью-то судьбу. Положив её на стол, Плаксин сел, придвинул к себе телефон, начал набирать номер, но тут же снова положил трубку. Во всём его поведении ощущалась важность происходящего, что-то его тревожило, чем-то он был озабочен.
Испытующе посмотрев на Аюшина, снова впился в бумагу.
– Так, – сказал он наконец. – Как дальше жить будем, Юрий Николаевич?
– Всё-таки будем?
– Не понял?
– Я хотел уточнить… Из ваших слов следует, что жизнь моя будет… ещё некоторое время будет продолжаться?
Конечно, эти слова содержали изрядную долю дерзости, но Аюшин решил, что судьба его будет зависеть отнюдь не от того, как он поведёт себя с капитаном, которому, судя по возрасту, давно пора быть майором. А кроме того, Плаксин, похоже, улавливает лишь общий смысл слов, а оттенки и подсмыслы ему недоступны. Впрочем, через секунду Аюшин убедился, что ошибается.
– Видите ли, Юрий Николаевич… Я должен объяснить вам ваше положение. Оно не столь блестяще, чтобы вы могли позволить ироническое отношение к чему бы то ни было. И ко мне в том числе.
– А к себе?
– Вам понятно, что я сказал?
– Если до меня правильно дошло… Вы советуете мне заткнуться?
– Ошибаетесь. Я советую вам относиться серьёзнее к нашему разговору.
– Как, ещё более серьёзно?
Плаксин протяжно посмотрел на Аюшина, и тот понял, что перед ним сидит человек, возненавидевший его до конца жизни. Собственно, в открытии Аюшина не было ничего удивительного, отношения с ближними всегда складываются из незначащих слов, незаметных жестов, невинных взглядов. Где-то в нас всё это собирается вместе, и мы сразу понимаем – вот враг, а вот друг. Природа предусмотрела быстрое и безошибочное средство оповещения и опознавания. Аюшин и Плаксин, ещё ни слова не сказав о деле, о самих себе, уже друг друга поняли, и, сколько бы им ни пришлось встречаться в будущем, их взаимоотношения вряд ли изменятся.
– Так, – сказал Плаксин, как бы приказывая себе успокоиться. – Так… А почему вы не спросите, по какой надобности я пригласил вас сюда?
– Разве мне позволительно задавать такие вопросы?
– Нет, я вижу, разговора у нас с вами не получится.
– Я сказал что-то не так?
– «Не так» вы сказали очень много задолго до того, как оказались здесь. У нас есть подробная и очень серьёзная информация о вашем образе мышления.
– Это, наверно, хорошо?
– Что хорошо?
– Ну… то, что ваше заведение работает столь успешно, что у вас много информации…
Плаксин помолчал, на его худых сероватых щеках обозначились два маленьких угластеньких желвака, но, видимо, зная об этой особенности своего лица, он тут же погасил их, открыв рот и несколько раз глубоко вздохнув.
– Должен сказать, Юрий Николаевич, что заведениями обычно называют публичные дома. А у нас – организация. Надеюсь, слышали, чем мы занимаемся?
– Слышать – слышал. Читать даже приходилось… Сейчас об этом много пишут… Знаете, даже песенка такая есть… «Сквозь дырку в черепе травинка прорастает…» – Аюшин улыбнулся беспомощно, извиняясь за неловкие слова, которые по невежеству сорвались с его уст.
– Мы тоже здесь кое-что читаем… Но предпочтение отдаём документам, а не досужим россказням.
– Вот это правильно, – одобрил Аюшин. – Я бы на вашем месте поступил точно так же.
– Теперь о вас. Положение настолько тревожное, что с вами выразил желание встретиться начальник отдела полковник Балмасов. Если вы, конечно, не возражаете.
– Нет-нет, что вы! Пусть встретится.
Плаксин резко взглянул на Аюшина, но, не увидев в его глазах издёвки, осторожно перевёл дух. Что-то настолько в Аюшине его раздражало, настолько вываливалось из тона, к которому он привык, что ему всё труднее удавалось держать себя в руках.
Раскрылась дверь, и вошёл пожилой, рыхловатый человек с добрым и усталым лицом, помеченным мукой непреходящих забот. Седые волосы его были слегка всклокочены, китель распахнут, в руке он держал очки с повреждённой дужкой – хозяин, видимо, сам починил её, обмотав изоляционной лентой.
– Так это вы и есть? – Он подошёл к Аюшину. – Здравствуйте… Вот мы и познакомились… Балмасов, Евгений Михайлович.
– Очень приятно, Аюшин. Юрий Николаевич.
– Наслышаны мы о вас давно, а встретиться всё не доводилось.
– Вот и довелось. – Аюшин чувствовал, что Балмасов ждёт от него вопроса, он должен растерянно спросить – дескать, что же вы обо мне слышали, чем же это я, глупый и поганый, привлёк к себе ваше высокое внимание… Но промолчал.
Балмасов вертел дужку очков, покусывал их, склонив голову набок, но, не дождавшись вопроса Аюшина, огорчился.
– Вы не догадываетесь, что я имею в виду?
– Нет, а что… Я должен догадаться?
– Зачем, – добродушно улыбнулся Балмасов. – Сам подскажу… Я имею в виду вашу… деятельность… Нештатную, скажем так. Хотя по вашей активности можно предположить, что она вполне штатная. Анекдоты, слухи, забавные случаи… Всё это в ваших устах имеет столь чёткую направленность, что наводит нас… – Балмасов замялся.
– На мысль? – подсказал Аюшин.
– Совершенно верно. Просматривается явная попытка принизить, выставить в недостойном виде, в оскорбительном смысле работу, которую ведёт наш народ, наше руководство. Если мы соберём вместе побасёнки, которые вы рассказали за последние полгода… – Балмасов кивнул в сторону стола, и Аюшин с удивлением увидел, что там, словно сгустившись из воздуха, появилась коричневая папка страниц этак с полсотни, а скосив глаза, он прочитал на обложке свою фамилию, написанную крупными фиолетовыми буквами. – Так вот, если мы всё это сложим и оценим… Получается весьма целеустремлённая деятельность. Вчера, например, вы три или четыре раза рассказали анекдот про Мавзолей…
– Пять раз, – поправил Плаксин, заглянув в папку.
– Про то, как чукчу живьём в Мавзолей положили? – спросил Аюшин. – Но ведь Мавзолей – только могила, может быть, дороже обычной. И туда могут положить кого угодно… Правда, побывать там не пришлось… Всё недосуг, знаете ли… Хотя в ГУМе бывал… Хотя купить… Нет, ничего не купил… Так, мороженым полакомился… Мороженое там хорошее… Пломбир. Тот ещё пломбир, прежних времён. Рекомендую.
– Спасибо. Но не надо. – Балмасов поморщился. – Не надо, Юрий Николаевич. Все мы прекрасно понимаем смысл ваших анекдотов.
– Это не мои анекдоты! – быстро вставил Аюшин. – Это всё народ изголяется…
– Мавзолей – святыня народная. Я привёл этот пример лишь для того, чтобы вы знали… Понимаете? Очень хорошо. И как же нам поступить?
– Право, не знаю даже, что и посоветовать, – растерянно проговорил Аюшин, мучительно пытаясь вспомнить, кому он вчера рассказывал про злополучного чукчу. – Мне кажется, что в любом случае вы поступите так, как того требует закон.
– Разумеется, – кивнул Плаксин. – Но закон позволяет нам учитывать личность человека, его собственную оценку своих деяний.
– Скажите, – заговорил Балмасов, – вы… и дальше намерены работать в газете?
– Если не возражаете.
– Хочу вам открыть некоторые наши служебные тайны…
– Может, не стоит?
– Отчего же… У нас есть надёжные данные о том, что ведётся большая, продуманная работа по дискредитации нашего государства. Задействованы мощные центры, выделены деньги, подключены очень серьёзные силы… И вы, может быть, сами того не зная… во всяком случае, мне так хочется думать… стали одним из исполнителей…
– Где вы берёте эти анекдоты? – резко спросил Плаксин.
Аюшин молчал.
– Здесь принято отвечать на вопросы, – напомнил Балмасов.
– Ха, если я скажу, что слышал в курилке, вы же мне не поверите.
– Почему же, – отечески улыбнулся Балмасов. – Охотно поверю.
– Тогда в курилке.
– Очень хорошо. Я поверю всему, что вы скажете. Но с одним условием – вы тоже будете мне доверять.
– Верить и доверять – разные вещи.
– Не вижу большого различия, – недовольно заметил Плаксин.
– Ну как, ладушки? – Балмасов положил плотную тёплую ладонь Аюшину на колено.
– Замётано, – ответил Аюшин, стараясь понять, о чём это он договорился с этим ласковым полковником.
– Прекрасно! Сейчас вам придётся написать подробную объяснительную записку… Должны же мы отвечать на заявления. – Он покосился на папку. – Укажите, что анекдоты, которые вы распространяли, услышали на улице, в трамвае, в курилке, где угодно, что в вашей деятельности злого умысла нет… Это вас устраивает?
– Очень правильное решение.
Зазвонил телефон.
Плаксин взял трубку, послушал, сдвинув брови.
– Минутку, – сказал он почтительно, – Евгений Михайлович… Вас. – Балмасов взял трубку и, едва поднеся к уху, сразу преобразился, подобрался, сделавшись чуть ли не стройным. – Да, – сказал он, и в его голосе вместо расслабленно-барских ноток появилась и твёрдость, и зависимость, он признавал, что оплошал, но просил учесть, что очень старался. – Понял. Как раз этим и занимаемся. Да, он здесь. Нет, не настолько. Хорошо, я потом доложу. – Балмасов положил трубку и осторожно перевёл дух. – Интересуется.
– Неприятная история, – заметил Плаксин, взглянув на Аюшина. И тот просто не мог не увидеть его озабоченность.
Да, Плаксин играл. Аюшин ещё не осознал, что его насторожило, он лишь отметил некоторое несоответствие лица Плаксина всему происходящему. Опять заговорил Балмасов, причём поспешно, будто словами хотел что-то погасить, стереть в памяти Аюшина. И слова его были необязательны. Не было в них ни смысла, ни значения.
– Да, – обернулся Балмасов уже от двери, – когда закончите, зайдите ко мне. К тому времени я всё утрясу. – Он поднял глаза к потолку. Дескать, там начальство, и его я беру на себя.
А Аюшин, получив от Плаксина с десяток листков бумаги, неважной, между прочим, бумаги, желтоватой, рыхловатой и вроде бы даже слегка мохнатой, вынул ручку и за пятнадцать минут бойко истолковал свою зловредную деятельность. Ему даже удалось ввернуть ловкую фразу, которую можно было понять и как раскаяние, и как усмешку над собственным положением. Анекдоты он ни от кого не получал, вражеского смысла в них не вкладывал, рассказывал исключительно ради общения и по собственной бестолковости. Работа ему нравится, он был бы счастлив посвятить журналистике остаток дней, а впредь обещает к анекдотам относиться осторожнее, к слушателям осмотрительнее…
– Бдительнее, – подсказал Плаксин, проходя мимо и заглянув в текст.
– Это верно, – согласился Аюшин и добавил: – Бдительнее. – Поставил дату и расписался. Плаксин всё внимательно прочитал, достал из стола тяжёлый литой дырокол, по всей видимости, одного возраста с этим зданием, продырявил аюшинские листочки и подшил их в папку. Потом сунул её в сейф, запер его, подёргал для верности ручку. И Аюшин не мог избавиться от ощущения, что в сейф запирают что-то очень для него важное, может быть, какую-то часть его самого. Плаксин сидел минуту в неподвижности, уставясь в стол, похоже прикидывая – всё ли сказано, всё ли сделано. Наконец поднялся.
– Пошли. Балмасов ждёт. Прямо по коридору, – сказал он, опять пропуская Аюшина вперёд. – А теперь налево. И вверх по лестнице. Вот здесь. – Плаксин остановился у тяжёлой дубовой двери, осмотрел Аюшина, смахнул серую пыль с плеч и открыл дверь. Они оказались в приёмной. – Мы по вызову, – сказал Плаксин молодому лейтенанту.
– Проходите, я знаю.
Аюшин вошёл и остановился, всё ещё маясь от неопределённости, – что-то его тревожило, что-то саднило в душе, но понять причину он не мог. То ли оплошность какую допустил, то ли не понял чего-то важного…
– Ну, как? – Балмасов поднялся из-за стола. – Всё в порядке? Ну и ладушки. Рад был познакомиться. – Он протянул руку. – Если позволите, дам вам добрый совет – впредь ведите себя осмотрительнее.
– И бдительнее, – добавил Аюшин.
– Можно и так сказать, – охотно согласился Балмасов. Взяв Аюшина под локоть и не обращая внимания на Плаксина, он медленно прошёл с ним по большому кабинету. – Вот ещё что… Как говорится, услуга за услугу… Вы много ездите, встречаетесь с людьми, у вас много знакомых… Если станет известно о чём-либо представляющем для нас интерес… Надеюсь, вам не трудно будет позвонить… Запишите наши телефоны… Впрочем, я сам. – Он подошёл к столу, взял клочок бумаги и, черкнув несколько цифр, протянул Аюшину. – Всегда к вашим услугам. Договорились? – Балмасов протянул руку. И тому ничего не оставалось, как эту руку пожать. – Вот видите, как славно. – Балмасов явно испытывал облегчение, и в его улыбке, кроме усталости и бесконечной маеты, появилось удовлетворение. – Я знал, что мы найдём общий язык. Понадобится помощь – звоните. Авось поможем. Мало ли… У нас есть кое-какие возможности… И морального и материального плана… А?
– Да, конечно, я понимаю. – Аюшин опять почувствовал зыбкость. – Если мне станет известно о чём-либо действительно важном, представляющем реальную опасность…
– Не надо! – махнул рукой Балмасов, пресекая его попытки выбраться на твёрдую почву ясности. – Зачем вам брать на себя труд и решать – серьёзная у вас информация или не очень… Да вы и не сможете её оценить. Самая незначительная зацепочка, брошенное слово, какой-нибудь двусмысленный жест вдруг выводят на такое, на такое… Всё проще, Юрий Николаевич! Позвоните, посоветуйтесь. Может быть, сами заглянете как-нибудь – всегда вам рад. Или пришлите письмецо, а то ведь звонить не всегда удобно… Ладушки?
– Ну, что ж. – Аюшин почувствовал, что его ладонь опять погрузилась в тёплые объятия балмасовских пальцев.
– До скорой встречи! – Улыбку Балмасова иначе как отеческой назвать было просто невозможно. – Капитан, доставьте Юрия Николаевича к редакции. Как говорится, где взял, туда и положи. А в его папке отметьте нашу договорённость. И пусть Юрий Николаевич распишется.
– Всё будет сделано.
Весь день Аюшин не находил себе места, ходил по редакции из кабинета в кабинет, ушёл с работы раньше времени. Его раздражала всё та же неопределённость. Нельзя сказать, что он был до смерти перепуган, нет, он вполне владел собой, помнил всё, что сказал, что услышал от этих людей. И, только проснувшись где-то перед рассветом, он негромко и внятно, как нечто давно для себя установленное, произнёс слова, которые всё поставили на место:
– Господи, да ведь меня завербовали…
И окончательно проснулся. Его обдало холодом. Сбросив ноги на пол, он сел, уставившись в сероватое окно. Припоминая снова весь разговор, Аюшин находил всё больше оттенков, намёков, слов, которые подтверждали одно – он согласился доносить обо всём, что может заинтересовать Плаксина и Балмасова. Даже расплатиться пообещали, награду посулили…
– Да я же стукач! – простонал Аюшин и схватился руками за голову. – Ни фига себе, облапошили охламона, – добавил он на непонятном языке. Но легче не стало. Он теперь попросту стукач, причём самого низкого пошиба, стукач-общественник, который слушает, запоминает и доносит, доносит, доносит. Кто анекдот какой принёс, кто про колбасу что-то сказал, про начальство, кто засмеялся некстати, а кто загрустил, кто с кем переспал, а кому не удалось… Причём как легко и бездумно он согласился со всём, что ему предложили! Балмасов и не надеялся на столь успешный торг, даже не предполагал, что он, Аюшин, окажется таким слабаком. Ловко они всё разыграли. Только теперь Аюшин понял выражение лица Плаксина, которое так озадачило его в кабинете, – тот исполнял свою роль не в первый раз, она всегда ему удавалась, и он позволял себе даже халтурить, как актёр, почёсывающийся в глубине сцены, уверенный, что взгляды зрителей устремлены на главного героя.
Дальнейшая жизнь Аюшина потеряла для него всякую привлекательность. Он опасался телефонных звонков, боялся поднять трубку, чтобы не услышать Балмасова или Плаксина, охотно ездил в самые никудышные командировки, старался задержаться подольше, в то же время прекрасно понимая, что при желании с ним свяжутся за одну минуту. Бумажку с телефонами он спустил в унитаз, но, как выяснилось, мог этого и не делать – цифры, написанные фиолетовыми чернилами, навсегда, как татуировка, втравились в его память. Аюшин стал плохо писать, исчезла лёгкость – его очерки приобрели назидательность. Аюшин покидал самые соблазнительные компании, едва начинался интересный разговор, выходил из кабинета, стоило кому-нибудь начать рассказывать анекдот.
Но проходил день за днём, его никто не тревожил, и Аюшин постепенно забывал о своём посещении лилового дома. Его отпустило ощущение зависимости, и он написал несколько фельетонов, где его язвительность достигла почти прежнего уровня. Однако он понимал, что всё так просто кончиться не может, и готовился к будущему разговору. И вот однажды, когда, потеряв всякую бдительность, он сидел откинувшись в кресле и сочинял название к совершенно безответственному фельетону, перед его глазами возникла покачивающаяся телефонная трубка.
– Тебя, – сказала юная авторша.
– Да! – беззаботно крикнул Аюшин. – Слушаю!
– Здравствуйте, Юрий Николаевич! Плаксин звонит.
– Рад вас слышать! – ответил Аюшин, чувствуя, как сердечко его дёрнулось в тесноте грудной клетки. – Как поживаете? Как ваши успехи?
– Спасибо, ничего. Забыли вы нас, Юрий Николаевич… нехорошо.
– Что вы, что вы! Забыть вас невозможно! Я помню о вас постоянно! Но вот беда – всё нет повода встретиться!
– Вы бы заглянули, Юрий Николаевич… А повод найдётся. – По тону Плаксина можно было догадаться, что тот в кабинете не один. Видимо, Балмасов сидел рядом. – Слухи до нас дошли, что с анекдотами вы завязали… Правильно, конечно, но жизнь стала скучнее, а?
– Почему же, есть анекдоты, сколько угодно…
– Юрий Николаевич, – раздался в трубке голос Балмасова, – надо встретиться. Завтра, например. Часа в три. Договорились?
– Боюсь, не смогу.
– Если я правильно понял, не сможете и послезавтра?
– Похоже на то.
– Рискуете, Юрий Николаевич…
– Что делать… Такова жизнь.
– Жаль, очень жаль, – отечески проговорил Балмасов и положил трубку.
Некоторое время Аюшин сидел неподвижно, подперев щёку и глядя в окно. Потом замедленно, вроде через силу, открыл тумбочку, достал бутылку красного вина, приготовленного на вечер, не торопясь открыл её под остановившимися взглядами нескольких человек, налил полный стакан и всё с той же замедленностью выпил.
– Ну ты даёшь! – восхитилась юная авторша.
– Жизнь, – Аюшин развёл руками, ощущая идущее изнутри спасительное легкомыслие. – А ты? Выпьешь?
– Я бы отказалась, но нет сил…
– Прошу. – Аюшин великодушно наполнил стакан.
На следующий день опять позвонил Плаксин.
– Юрий Николаевич? – обратился он. – Вы не передумали?
– Вы о чём?
– Понятно. Мне поручено передать вам кое-что… Не хотелось, чтобы вы восприняли это как угрозу… Всё проще. Мы понадеялись на вас, а вы подвели… пообещали, но не сделали. Ну, да ладно. Хотите, я скажу, что ожидает вас в ближайшее время?
– Конечно!
– Вас выгонят из газеты.
– За что?
– Мотив может быть каким угодно, но выгонят ваши же товарищи за сотрудничество с нами. Стукачей нигде не любят, Юрий Николаевич.
– Неужели я вам так нужен?
– Да нет… Просто обидно. Мы не привыкли, чтобы с нами так обращались.
– Привыкайте.
– Боюсь, рановато.
– А по-моему, в самый раз. Но услуга за услугу… Я, так и быть, скажу, за что выгонят вас.
– Меня?!
– Да. Я напишу в ваши верха о том, как вы раскрыли мне все ваши цели, методы, приёмы…
– А что вы об этом знаете, Юрий Николаевич! – рассмеялся Плаксин.
– А зачем мне знать? Додумаю.
– Ну-ну!
Они встретились через три года, летом, на пляже в Крылатском. На берегу росли ивы, плескались выгоревшие флаги, в воде отражались тощие яхты. Аюшин фотографировал купальщиц, рядом на треноге висела пёстрая витрина его продукции. Снимки поблекли на ярком солнце, но это никого не смущало, и весёлые компании охотно соглашались позировать бойкому фотографу. А по асфальтовой дорожке мимо пляжных грибков в подкатанных штанах и майке Плаксин катил бочку с пивом. Притомившись, он остановился, сел на бочку и закурил. Тут его Аюшин и щёлкнул, а на следующий день на этом же месте вручил снимок. Очень хорошая получилась фотография – солнечная, радостная, на лице у Плаксина наслаждение от первой затяжки, за его спиной девушки с невероятными улыбками, берег, ивы, очередь к пивному ларьку… «На добрую и долгую память о совместной борьбе за всеобщую безопасность», – написал Аюшин на обороте.
Но это было на следующий день, а тогда, увидев направленный на него фотоаппарат, Плаксин в первую секунду встрепенулся, вспомнив, видимо, прежние инструкции, но тут же расслабился, даже улыбнулся, а Аюшина узнал, лишь когда тот убрал от лица фотоаппарат.
– Старик! – радостно протянул Аюшин. – Хочешь анекдот? Слышал, как чукчу живым в Мавзолей положили?
– Старый, – беззлобно отмахнулся Плаксин. – А ты знаешь, как чукча решил купить часы со Спасской башни?
– Знаю, но всё равно расскажи!
– Как поживаешь?
– Ничего. – Аюшин кивнул в сторону треноги. – А у тебя как? Государство-то не уцелело!
—Уцелело то, что от него осталось, – усмехнулся Плаксин. А от меня осталось, как видишь, не много… Напрасно ты на меня телегу накатал, ох напрасно!
– Ничего я на тебя не катал! – воскликнул Аюшин.
– Честно?! – Плаксин от удивления даже с бочки спрыгнул. – А за что же меня тогда…
– У Балмасова спроси, – рассмеялся Аюшин. – Я не писал. Ты же знаешь – бесполезно. Ворон ворону глаз не выклюет.
– Выклевал, – с сожалением проговорил Плаксин. – А у этих я – первый человек! – он кивнул в сторону изнывающих на солнцепеке пляжников. – Пока бочку не прикачу, так и будут стоять. Пошли, угощу – И, опрокинув бочку набок, пиная её босыми пятками, покатил к тому месту, где уже выстроилась очередь голых мужчин и женщин. Не совсем, конечно, голых, почти.
В эти дни Виктору Пронину, автору легендарного романа «Ворошиловский стрелок», исполняется 80 лет. Сердечно его поздравляем!
Присоединяюсь к поздравлениям с юбилеем. Желаю счастья и здоровья. “Лет до ста расти/ Вам без старости…”
Отличный рассказ!
Может быть, не совсем типично, зато оптимистично – даёт надежду на то, что рано или поздно люди всё-таки займутся полезными делами, рано или поздно паразитические и полупаразитические “конторы” всё-таки канут в Лету.
А какие диалоги в рассказе! Какая отточенность.
Какое сюжетное чувство меры и чувство последовательности в развитии действия!
Желаю автору ощутить себя ещё более творчески свободным!