Вьюга забвения не заметёт следы Вадима Рабиновича
Рубрика в газете: Архив шестидесятника, № 2019 / 15, 19.04.2019, автор: Марк ФУРМАН (ВЛАДИМИР)
Бывает, случается, встретишь человека, побудешь с ним несколько дней, но в памяти он оставит след, считай, на всю оставшуюся жизнь. Таких людей много не бывает. Они подобны яркой звёздочке на небосклоне, их на веку у каждого считанные единицы. О них вспоминаешь, возвращаясь к тем мгновениям встреч, посиделок и застолий, когда вдвоём или в компании общались, перекидывая друг другу, как мяч в бейсбольной атаке веером, душевные мостки, а то и просто по-дружески пили вино, купленное в соседнем магазине. Таким человеком стал для меня Вадим Рабинович, с которым познакомился в Доме творчества писателей Переделкино.
1. Литературное знакомство – Кирилл Ковальджи и Вадим Рабинович
Началось с того, что в столовой этого Дома меня, вновь прибывшего, подобно пассажиру в общем вагоне, усадили на свободное место с двумя собратьями по перу – писателями Кириллом Ковальджи и Вадимом Рабиновичем. В соответствии с этикетом, я представился, упомянул, что из Владимира. О Ковальджи я, конечно, был наслышан: известный поэт и прозаик, в своё время член редколлегии «Юности», к тому же, подумалось, не исключено, что по фамилии земляк, возможно, из Молдавии. А вот о Вадиме Львовиче я ничего не знал.
Ковальджи оказался невысокого роста, худощав, подтянут, тогда как Рабинович – на голову выше его, полноват, с большими, чуть озорными голубыми глазами, с симпатией глядящими на окружающий мир из-под седоватых бровей. Когда я упомянул о Молдавии, Ковальджи сразу среагировал, подобно карасю, заглотавшему наживку. Однако уточнил, что родом он из Бессарабии, юность провёл в Кагуле и Аккермане, хотя и заметил, что Кишинёв для него тоже родной город.
После ужина по предложению Рабиновича идём гулять. И тут на писательском проспекте Переделкина (улица Серафимовича) встречаем вышедшего из музея Чуковского Игоря Волгина. Вслед за дружескими объятиями и радостными восклицаниями спутники представили меня главному биографу Достоевского. Неспешно идём, Волгин берёт на себя роль экскурсовода. Так более часа, переходя с улицы на улицу, заворачиваем в короткие переулки, Игорь Леонидович меж разговорами указывал на дома, в которых обитает тот или иной классик литературы. Помнится, остановились у музея Пастернака. Напротив, через дорогу, в каком нибудь десятке метров за высоким забором виднеются огромный коттедж, разного рода строения.
– Возмутительно! – в сердцах восклицает Ковальджи. – А ведь ещё недавно до самого горизонта здесь простиралось поле, а на краю горели под солнцем купола собора.
– Так они и дом Пастернака приватизируют, и родник, что его имени, неподалёку, уничтожат,– добавляет Рабинович. – Ведь поэт любил гулять по полю, что напротив его дома.
Волгин разводит руками: – Когда стройка началась, мы пытались протестовать, собирали подписи, даже митинг созвали. Но всё, как в извечной пословице: «Собаки лают, а караван идёт». А теперь, други, для сведенья. Эти хоромы воздвигли Чубайс и Дуня Смирнова. Так они в своём почитании хоть как-то «приблизились» к Пастернаку. Кстати, дедушка Дуни, столь обожающей поэта, председательствовал на собрании, исключившем Бориса Леонидовича из Союза писателей. Но переделкинские считают, что внучка своим поступком перещеголяла деда.
Подстраиваясь под разговор, замечаю, что футбольного поля неподалёку, на котором вместе с игроками сборной СССР – С.Сальниковым, Б.Татушиным, Бесковым, В.Ворониным играли М.Луконин, Е.Евтушенко, Е.Винокуров, К.Ваншенкин, А.Ткаченко и другие писатели – уже тоже нет.
– Зато какие заборы возводят, – уточняет Волгин. – Иные высотой с Кремлёвскую стену будут. За каждым ещё и злющие псы, вечерами лай окрест стоит невообразимый.
Следующим днём захожу к Рабиновичу, обосновавшемуся, в отличие от нас, в более престижном, так называемом новом корпусе. На большом столе вижу пару книжных пирамид, несколько раскрытых книг, ноутбук с мерцающим экраном.
– Соснул после обеда, – откровенничает Вадим Львович, – теперь надо парочку рецензий на стихи соорудить. – Молодые поэтессы за нами, пенсионерам, гурьбой бегут. Отказывать неудобно. Во-первых, все, почитай, – красавицы, а во вторых, помню, как сам в литературу, ох как нелегко, пролез. Давно это было, ещё до пресловутых восьмидесятых…
2. Баня и Рабинович: не анекдот
Где-то третьим вечером, после ужина и продолжительной прогулки, мы в роскошном номере Рабиновича раздавили на троих бутылочку сухого красного молдавского разлива. На вине нашей родины настаивали мы с Кириллом Владимировичем, деликатный Рабинович не возражал. Шутил, что океан вина мы все выпили ещё в юности. И тут меж анекдотов, шуток и биографических воспоминаний маститых писателей (я основном молчал, наслаждаясь, слушал) разговор зашёл о бане. Ковальджи сразу объявил, что он в баню не ходок. Тогда как разом оживившийся Рабинович сообщил, что неподалёку в Новом Переделкино возведён прекрасный банный комплекс, и он уже успел в нём дважды побывать. Для меня, давнего поклонника этой мужской утехи, столь приятная новость – бальзам на душу, я разом вдохновился и рассказал писателям весьма пикантную банную историю, связанную с известной актрисой.
После того, как прошёл по телевидению фильм Эльдара Рязанова «Ирония судьбы или с лёгким паром», главная героиня его, звезда польского кино Барбара Брыльска стала необычайно популярной в нашей стране. И именно с очаровательной Барбарой связан банный эпизод, о котором поведал мой покойный друг Володя Тонявин, бывший главным инженером туристского комплекса в Суздале.
– За время моей гостиничной Одиссеи доводилось часто встречаться с известными людьми,– рассказывал Тонявин. – Артисты, музыканты, учёные, писатели, спортсмены, всех и не упомнишь. Случай же с ослепительно красивой польской актрисой запомнился особо.
В Суздаль она заехала на Рождество, в декабрьские морозы. Её быстро оформили, поселив в заказанный комфортный номер. Пожалуй, все женщины мира обожают перед ужином принять тёплую ванну, Барбара стала отнюдь не исключением. И тут, едва она погрузилась в ванну, отключили горячую воду. Я весь в мыле, бегах, работаю с бригадой слесарей. И тут администратор передаёт, что меня, как главного инженера гостиницы, актриса требует к себе. Вот и её номер, робко стучу, захожу… Вдруг слышу женский голос из ванной:
– Я тут вся продрогла, подойдите.
Сквозь полуоткрытую дверь вижу обнажённую актрису в ванне, в смущении захлопываю дверь, застыв у порога. – Что вы так испугались, Вольдемар? – смеётся Брыльска. – Ведь мы с вами почти одного возраста, и неужели я так страшна?
Что-то говорю, робко упоминаю «Иронию судьбы»…
– Ну, и слава Богу, как говорят у вас в России, – с милым польским акцентом произносит Брыльска. – Фильм фильмом, но сейчас меня интересует, скоро ли дадут горячую воду?
Между тем ремонт затягивается, горячей воды в номерах всё нет. И тут мне в голову приходит спасительная мысль, – продолжает Тонявин. – Стучу в номер Брыльской и с ходу предлагаю ей попариться в гостиничной бане.
– А что, в нынешней ситуации, – разумная идея, – неожиданно соглашается актриса. – Только веники принесите, меня ими Андрюша Мягков и Яковлев париться учили.
Веники – берёзовый, дубовый и редкость – даже эвкалиптовый, – у нас нашлись, попарили наши девчата Барбару на славу. Потом они вместе шампанское и чай пили. Несколькими днями спустя, когда Брыльска, встретив Новый год, покидала Суздаль, сталкиваюсь с ней в вестибюле первого этажа. Актриса кокетливо улыбается и , натягивая перчатку, грозит мне изящным пальчиком:
– Когда я снова приеду в Суздаль, надеюсь, всё будет в порядке, Вольдемар Ефимович. И не забудьте, следующая баня с вениками тоже за вами.
– До сих пор не могу понять, как кинозвезда запомнила не только меня, но и имя, даже отчество,– заканчивает Тонявин. – А себе не могу простить, что не взял у неё автографа, не попросил фотографию на память…
История с Брыльской писателям понравилась, и следующим утром едем с Вадимом Львовичем в Новое Переделкино. Баня в самом деле превосходная: дизайн, чистота, продают добротные веники. И вот мы в парной. Сидим, неспешно беседуем. Потом, естественно, бассейн. Расслабившись и, отдыхая, потягивая минералку, оглядываюсь – нет Рабиновича. Встал, посмотрел по сторонам, но и в коридоре тоже нет Рабиновича. Минут через двадцать углядел Вадима Львовича, бодро выходящего из бассейна. И тут же, едва ли не бегом, направляющегося в парную. Стало быть, за каких-нибудь полчаса – это уже третий его заход.
Захожу в парилку, сажусь рядом. Рабинович улыбается, балагурит, столь же внезапно уходит. Когда я после второго захода, испив минералки, минут через пятнадцать прыгнул в бассейн, замечаю, что Рабинович вновь идёт в парную. Уже четвёртый заход! А пар, замечу, в той бане оказался ядрёным. Взглянул на термометр – стрелка между 100 и 110 градусами.
Подобная, скажем так, юношеская прыть меня насторожила. Едва Рабинович после очередного «подвига» отдышался, спрашиваю его: – Скажите, Вадим Львович, вы всегда столь стремительно паритесь или только сегодня? Спешите куда-нибудь?
– Всегда, – с улыбкой и наивом ребёнка с голубыми глазами признаётся Рабинович. – Мне часа на ходок пять-шесть хватает. – И никуда я не тороплюсь, mon cher, вот сделаю ещё заходик, там передохну. А напоследок ударим по пивку или возьмём, что покрепче. Буфет тут тоже превосходный.
Не скрою, в изумлении от такой скорострельности я промолчал. И лишь в буфете, за мужским «десертом» деликатно, на правах врача, прочёл Вадиму Львовичу краткую лекцию о правилах безопасности в русской парной. Справедливости ради замечу, что Рабинович не возражал, наоборот, благодарил, обещал учесть советы на будущее. Что касается меня, то такой удали, как у Вадима Львовича, ни у одного из представителей великого народа (понятно, что речь идёт не об евреях), даже у тренированных спортсменов в своей многолетней банной биографии я никогда не наблюдал.
А в заключение нашего похода Рабинович прочёл собственные стихи о бане. Запомнились начало и звонкий конец:
Стриг власы и брил усы.
Сам себе неведом,
В бане звёздные часы
Проводил по средам…
Вот я снова у ларька.
Взявши пару пива.
И совсем не свысока
Попрошу долива.
3. Досье на Рабиновича –
от алхимии к памятнику в Одессе
Отдохнув после бани, перед ужином я залез в интернет и узнал немало полезного о Рабиновиче. Оказалось, что по образованию он инженер-химик, защитил кандидатскую диссертацию по этой науке, успев между делом окончить Литературный институт. К тому же ещё профессор, доктор наук философского факультета МГУ, член Союза российских писателей и Международного ПЕН – клуба, плюс масса других почётных званий.
Узнав о заслугах Рабиновича в литературе, химии, философии, и как автора весьма загадочной книги «Алхимия, как феномен средневековой культуры» в одной из прогулок, воспользовавшись отъездом Ковальджи в Москву, я коснулся вопроса об этой, как мне казалось – спорной науке.
Вадим Львович лукаво взглянул на меня, в глазах мелькнул озорной огонёк.
– Вы, Марк, далеко не первый, кто спрашивает меня об этом. Замечу, что помимо книги, я немало написал об алхимии, читаю о ней лекции студентам.\
– Но даже школьникам известно, что алхимики проводили сотни, тысячи опытов в попытках получить золото. И все они закончились неудачей. Не находите в этом нечто схожее с попытками изобретения вечного двигателя?
Заметив мой скепсис, Рабинович произнёс: – Я пытался, да и сейчас борюсь с обывательскими представлениями об алхимии, как лженауке. Тем подвижникам, которых считали алхимиками, был присущ особый тип мышления, соответствующий уровню науки средневековья. Ведь сам великий Ньютон многие годы своей жизни посвятил алхимии, ставил у себя в лаборатории различные опыты, эксперименты, написал по этой проблеме немало научных работ.
Был у меня такой забавный случай. Выступаю в МГУ с лекцией по алхимии. Слушают внимательно, заинтересованно, а в первом ряду заснул ещё не старый, номенклатурного вида мужик в дорогущем костюме и с авторучкой в кармашке. В конце спрашиваю: – Если есть вопросы, я отвечу.
И тут спящий проснулся, спрашивает: «Кто – он? Ну, этот камень, что алхимики сотворили. И сколько стоит?
После паузы, секундного раздумья отвечаю: – Так вы, господин, хотите, чтобы за пятнадцать рублей, что мне платят за вечер, я открыл вам секреты получения золота…
Все от хохота легли, закончил я ту лекцию под гром аплодисментов.
Скажу вам больше – поэзия та же алхимия, некоторые даже называют меня поэтическим алхимиком.
– Я читал ваши стихи, за пару вечеров проглотил в буквальном смысле слова книгу «Фиолетовый грач», которую вы мне подарили.
– Ну, и как?
– Более чем. От некоторых строк не мог оторваться. А вот это четырехстишие запомнил, пожалуй, навечно:
Из всего, что есть, пожалуй,
Предпочтение отдам
Трём божественным началам:
Ева, Яблоко, Адам.
Помнится, в тот вечер мы загулялись допоздна, а когда расставались, Рабинович сказал: – За яблоко благодарю, что запомнили. Может, заглянем ко мне на минутку, презентую вам парочку столь вещих плодов. Их мне дочка целую авоську наложила.
Отказать Вадиму Львовичу, несмотря на поздний час, я, понятно, не мог.
Днями тремя после бани идём на встречу с Евгением Евтушенко, которая состоится в музее Булата Окуджавы. Тут я, признаюсь не без тщеславия, чтобы хоть в чём-то сравниться со своими маститыми попутчиками заметил, что встречался с Евгением Александровичем, и он даже подвёз меня до Курского вокзала.
– Так уж и подвёз? – с сомнением спрашивает Ковальджи.
– Действительно, на Женю это не очень похоже, – соглашается Рабинович. – Но не будет же, Марик, преувеличивать. На кураже Евтух и не на такое способен.
В тот памятный вечер Евтушенко читал свои стихи энергично и вдохновенно, с присущим ему арстицизмом, потом отвечал на вопросы. После выступления Рабинович и Ковальджи задержались, их вместе с Фазилем Искандером и Беллой Ахмадулиной супруга Булата Шалвовича пригласила на чай. Мои приятели хотели захватить и меня, тем более, они знали, что ранее я передал Ольге Всеволодовне свой рассказ «Вечер с Окуджавой», но я скромно отказался…
Кстати, вспомнилось и такое. Вечер, уютное подвальное кафе Дома творчества в Переделкине, в котором мы втроём уединились. Появившийся там Михаил Рощин, сразу подсел к нашему столу. За общим разговором как-то стеснительно он сообщил, что тоже еврейского роду-племени, и настоящая его фамилия – Гибельман…
И тут Ковальджи вдруг спросил Рабиновича:
– А не хотелось ли тебе, Вадим, тоже воспользоваться псевдонимом? Всё-таки твоя фамилия у всех на слуху. Одних анекдотов про Рабиновича не одна сотня наберётся.
В ответ на вопрос приятеля Вадим Львович весьма оживился. После небольшой паузы, разлив по стаканам терпкое чилийское вино, он произнёс:
– Выпьем, друзья, а там раскрою тайну и приключения моей фамилии.
Чокнулись. В ожидании руки потянулись к сыру и оливкам.
– Первым, кто предложил мне сменить фамилию, чтобы было проще печататься и жить, стал Илья Сельвинский, у которого я учился в литературном семинаре. Потом последовало предложение от «Юности», и так без конца. Я даже написал такое четверостишие:
Фамилию мою анекдотичную
Иные полагают неприличную.
Встречаются порой такие сволочи,
Кому невыносимы Рабиновичи.
– Я ведь был тогда в редколлегии «Юности», Вадим, – вступил в разговор Ковальджи. – Мы все, включая редактора Бориса Полевого, желали тебе успеха, как молодому талантливому поэту. Но ты нас не послушал, так Рабиновичем и остался…
– Из всех известных мне Рабиновичей поэт Игорь стал Иртеньевым, известный кинорежиссёр – Миттой, наконец, сам Шолом-Алейхем сменил Рабиновича на свою литературную фамилию. Но нас, истинных стойких Рабиновичей, куда больше. Даже несколько советских засекреченных физиков так и остались с этой фамилией. И в награду нам, выстоявшим в боях, во дворе одесского Литературного музея по предложению Михаила Жванецкого был открыт памятник Рабиновичу, как герою целого океана анекдотов…
– Памятник видел, – заметил я. – Совсем небольшого роста еврей с лупой в глазу. Говорят, если потереть его бронзовое ухо, вас не минует большая финансовая удача.
– Враки, – тотчас откликнулся Рабинович. – Я на правах родственника то ухо не менее пяти минут тёр, даже небольшая очередь за мной образовалась. А как следующим днём пошёл в редакцию «Гамбринуса», гонорар за стихи получать, его так и не дали. Оказалось, что этот весёлый одесский журнальчик в духе нашего времени – безгонорарный.
– Ну, а твой любимый анекдот про Рабиновича? – спросил Рощин.
– Несколько штук, пожалуй, наберётся. Так и быть, расскажу два, один длинный, другой короткий.
– К Василию Ивановичу прибегает взволнованный Петька. «Василий Иваныч, про вас такое говорят!» – «Отстань, Петька, что про меня говорят, мне на то наплевать! Тут Фурманов написал донос обо мне в ЦК! А ты – «Что говорят!» – «Да, но про вас такое говорят!..» «Отстань, Петька, тут Анка скурвилась, а ты «Про меня такое говорят!» Тут белые на носу, а ты – «Говорят!» Ну что про меня говорят?» – «Василий Иванович, про вас говорят, что у вас фамилия… Рабинович». Василий Иванович достаёт из кармашка пенсне, одевает на нос и произносит: «Видите ли, Петя, пока признаваться мне всё-таки рано…».
И другой. Новый русский купил себе пропуск в рай. Пришло время, и он им воспользовался. Встретили его ангелы по высшему разряду и для начала провели экскурсию по раю. Вот, говорят, это тенистые сады с райскими птицами, вот озеро с шампанским и коньяком, полное разной рыбы, вот сверкающие золотом берега реки, где плавают прекрасные русалки. А здесь, пожалуйста, тише, здесь живут евреи, и главный у них – Рабинович.
4. Рабинович литературный авангардист,
как Малевич и Кандинский в живописи
Следующим утром, мысленно вернувшись во вчерашний вечер с Ковальджи, Рабиновичем и Рощиным я, перед завтраком съев единственную антоновку, оставшуюся от презента Вадима Львовича, открыл томик его стихов. И тут, в который раз прочёл его, пожалуй, главное стихотворение под названием «Предисловие», начинавшееся так:
Трижды вещего гласа сильней
Было слышно у края обрыва:
Как безумно молчал соловей,
Но бездумно горланила рыба…
Очарованный философией стиха и автора, столь неоднозначно сотворившего подлинный поэтический шедевр о соловье и рыбе, захватив с собой книгу, я отправился на завтрак.
– Что-то, Марик, вы сегодня припозднились, – участливо встретил меня Ковальджи. – Крепко спалось?
Я подметил, что мои сотрапезники по столу ели не спеша, деликатно ожидая опоздавшего. Откушав и выйдя из столовой, порадовались погоде. Безветренно, сыпал мелкий лирический снежок, сквозь белые деревья и почти касающиеся крыш низких облаков проглядывало солнце.
– Гуляем не менее получаса, – властно распорядился Рабинович. – Идём до дома Булата и обратно. А там, по домам и за работу.
– Сегодня утром, Вадим Львович, прочёл ваше стихотворение о соловье и рыбе, – начал я.
– С чем вас и поздравляю, – Рабинович с хрустом пробил ботинком тонкий утренний ледок. – Заметьте, сегодняшняя селёдочка за завтраком оказалась явно к месту, по мне, так наилучшая из рыб.
– Наш Вадим не меньше, чем о бане, любит поговорить о еде, – вмешался Ковальджи. – И заметьте, в этом программном стихотворении он размышляет о том, что не успел воплотить в любимой алхимии. Слышали о таком термине – имитафоры – так его наш ребе изобрёл.
– Не будь занудой, – возразил Рабинович. – Гуляем и говорим о футболе, молдавском вине, наконец, о бабах. – Вот тебе и имитафор, солнце уже спряталось, – с жалостью в голосе произнёс он.
– А вот и нет, – настаивал мой просвещённый земляк. – Имитафоры – это эксперимент Львовича, только не в той же алхимии, а в поэзии. Он своего рода авангардист, скажу больше – как Кандинский и Малевич в живописи. Этим, изобретённым им термином, он вторгся в современный литературный язык, нагло добавив соли, перца и пряностей в его основу. Отсюда у него в стихах апельсиновое солнце, жаркие фиолетовые небеса и грачи и синички разных цветов. Досталось и знакам препинания, слышали такое слово – препиналица? Так его тоже наш реформатор выдумал. – И Ковальджи наизусть, без запинки прочёл двустишие:
В Ниагару вырастая,
Взбился о камень ручей …
Так возникла запятая –
Препиналица речей.
Так сложилось, что в Переделкино я пробыл ровно десять дней, и, находясь под обаянием Вадима Львовича, планировал пригласить его во Владимир. Но не сложилось, наша местная научно-литературная элита оказалась инертной. В Москве на его вечера порой не было билетов, а в нашем провинциально-белокаменном о нём мало кто знал. Тогдашние три небольшие книжки его стихов, две с птичьими названиями – «Синица ока», «Фиолетовый грач» – и «В каждом дереве – скрипка» были лишь частью айсберга под названием Рабинович. И вспомнилось мне, что в наших разговорах Вадим Львович признался, что его нынешним главным исследованием стала поэзия русского авангарда от Серебряного века до наших времён. Тогда как труды по алхимии Средневековья, литературоведению, археологии, философии, культурологи, подобно имитафорам, скрывались под толщей его поистине океанского интеллекта.
Уже позднее, после Переделино я узнал, что в тот день, когда в период Пражской весны советские войска вошли в Чехословакию, Рабинович в знак протеста написал об этом пронзительно – проникновенное стихотворение «Ночные гости». Вот его начало:
Вламывались в дом чужой.
Как в своём, располагались…
Слушали, как за стеной
Разговоры затевались …
Вот, как вспоминает об этом событии сам Вадим Львович: «Я работал тогда в институте истории естествознания. Отмечали какой-то праздник всем институтом. И меня академик Бонифатий Михайлович Кедров, тогдашний директор института, который ко мне хорошо относился, Царство ему Небесное, поручил прочитать что-нибудь из новенького. Я вслух при всём народе огласил стихотворение «Ночные гости». Все ахнули, гробовая тишина… Я подумал: «Ну, и влип же я…, будут брать». А Бонифатий Михайлович меня выручил. Неожиданно он произнёс: «Замечательное стихотворение написал Вадим Рабинович. Как раз исполняется тридцать лет со дня бандитского захвата фашистами Чехословакии. Этому и посвящены стихи нашего уважаемого коллеги. Давайте поаплодируем!» И все послушно стали хлопать, гром аплодисментов. Удивительная реакция, он мгновенно переадресовал ситуацию на лет двадцать назад, и тем меня спас. После этого вечера, расслабленные, мы с ним шли к метро. Тут мне наш директор и говорит: «Всё-таки вы идиот, Вадим Львович! Так подставиться…» – «Вероятней всего, идиот», – соглашаюсь я. – «Ну, а как я вас спас?» – спросил он с гордостью. – Вот так поступают настоящие академики, хоть и академики марксистско-ленинской философии…».
Когда несколько лет назад Вадима Львовича не стало, что-то заветное и вечное ушло из моей жизни. Наверняка все те, кто знал этого успешного в науке и литературе доброго лучезарного человека, Дон Кихота наших дней с душой ребёнка скорбели о его утрате. Напомню что в начале воспоминаний о Рабиновиче нашей переделкинской троице посчастливилось встретить Игоря Волгина. Словами Игоря Леонидовича о своём друге и закончу: «Смерти нет, – любил повторять Вадим Рабинович, – ибо ещё никто не возвращался оттуда и не свидетельствовал об обратном. Он умер на 79-м году жизни, через несколько дней после выхода своей последней книги «Сто стихотворений». Впрочем, он оставался поэтом-изобретателем всю свою творческую жизнь. Образ Средневековья, воссозданный в его замечательных книгах «Алхимия как феномен средневековой культуры», «Исповедь книгочея» и др., – есть плод художественного воображения, ставший, тем не менее, неоспоримым научным фактом. Ему непостижимым образом удавалось совмещать в себе высокое ренессансное начало и бытовые привычки человека «эпохи Москвошвея». Его напутствовали Илья Сельвинский, Михаил Бахтин и Сергей Аверинцев. Его почитали как мыслителя, и любили, как чудака. Я знал Вадима более 50 лет. Немалую часть из них мы потратили на бесконечные ночные телефонные разговоры. Не исключено, что это были лучшие часы моей жизни.
Незадолго перед уходом он написал:
И-н-д-и-в-и-д-у-а-л-ь-н-о-г-о пошива
Вьюга-плащ на мне. Верю, что вьюга забвения не заметёт его следы…».
Я тоже в это верю. И поэтому хочу попросить Игоря Волгина одну из своих литературных передач «Игра в бисер» посвятить Вадиму Львовичу Рабиновичу.
Это был очень интересный человек, философ, парадоксальный мыслитель. Совершенно безобидный и немножко смешной. Добрый и доброжелательный. Знакомых поэтов называл гениальными. У него был диабет и больное сердце. В последний год жизни он безуспешно боролся за сохранение Института культурологии РАН, где работал заведующим Сектором языков культуры. В нем совершенно отсутствовали чувство национального превосходства и снобизм. Большинство его стихов я не понимала. Всегда вспоминаю о нем с теплым чувством.
Вот так всегда. Захочешь почитать про интересного человека, а тебя потчуют старыми анекдотами про Рабиновича и Волгина. Не поймешь, где смеяться, а где плакать.
Где уж нам понять ихние стихи…