ЗАМОРСКАЯ ДИВА, или Приключения либерализма в России
Рубрика в газете: Либеральный диктат, № 2019 / 15, 19.04.2019, автор: Евгения НИКОЛАЕВА
Сергей Яковлев. Советник на зиму. Роман. – Издательские решения. 2018. – 528 с.
Прозаик Сергей Яковлев осуществил наконец свой скандальный hat trick. Тот самый, коим грозился своим «ревнивым доброжелателям» ещё много лет назад: «Вокруг «Нового мира», на то время самого знаменитого толстого журнала, собирался цвет литературной публики страны… Но когда я пришёл туда в 1994 году заместителем главного редактора (С.П. Залыгина), мне показалось, что меня водворили в замок эпохи раннего средневековья. Такого количества интриг, наветов, лицемерия, заговоров и кровной вражды в расчёте на квадратный метр площади (или, если хотите, на одну персону) я не мог даже помыслить… Передо мной въявь разворачивался великолепный готический роман. Надо было только не лениться и ловить детали».
И вот «готический роман» вышел. Оставим в стороне способ издания – в конце концов, каждый автор исходит из наличных возможностей. Важнее то, что обещанного фурора (а это третья, заключительная стадия «разоблачительных» публикаций Яковлева, причём вторая – документальная хроника «На задворках «России» – действительно произвела в своё время в литературных кругах шок) не случилось.
В самом деле, кого сегодня, в пору прямых зубодробительных оплеух, могут заинтересовать витиеватые намёки на события четвертьвековой давности, втиснутые в более чем 500-страничный роман? Это что касается «разоблачений». Если же говорить о простом интересе читателей, то Яковлев изрядно постарался, чтобы отвадить даже самых терпеливых.
Замысел романа грандиозный и банальный одновременно. Если в двух словах, это попытка выстроить социально-психологическую панораму наших 90-х годов. Всё ещё близко, слишком знакомо и оттого, возможно, вызывает дополнительное отторжение, несмотря на фантасмагорический ракурс.
Молодой художник Несговоров, опекающий малолетнюю племянницу Дашу, остаётся без жилья и средств к жизни. Кругом – перестроечный бардак и безжалостная «игра интересов». Помимо своей воли Несговоров оказывается в эпицентре политической свалки и нечаянно возносится почти на самый верх властной пирамиды. Престарелый губернатор назначает его своим советником. Между тем при губернаторе уже есть подленький тщеславный секретарь Асмолевский и куча изощрённых аппаратчиков-министров, которые давно списали своего немощного шефа со счетов… Дальнейшее предсказуемо: идеалист и романтик становится заложником правящей корпорации и перерождается, постигая чудовищную механику интриг и манипулирования людьми. Перестаёт быть не только художником, но и человеком. Правда, не сразу и даже не насовсем…
Можно бы, конечно, погадать, кто такой Асмолевский и чем он закончил (в романе он только начинает), кого представляют другие чиновные персонажи, но это значит не выходить из круга узнаваемой обыденности. Можно бы обсудить, как именно Несговоров стал Низговоровым, а затем вернулся к самому себе, – но эти внешние и внутренние метаморфозы, обставленные в романе массой гротескных картин, читатель и так не обойдёт вниманием. Рассуждать о затянутости, избыточной сентиментальности, о сырых и жёстких сцепках отдельных частей («потряхивает!» – как говорил покойный Самуил Лурье, читавший роман в рукописи), о немыслимом наложении в тексте совершенно разных картин мира и стилей (представьте, например, Гюго, Кафку и Сорокина в одном флаконе) – всё это также не слишком интересно. Яковлев сам многое из этого сознаёт и словно бы выставляет напоказ: «Старомодный ты, дядя Вадик. Как из позапрошлого века», – говорит в романе Даша главному герою – по всей видимости, альтер-эго автора…
Интереснее то, что выразилось непреднамеренно, неявно и, вполне возможно, вопреки замыслу. И такая неожиданная «фишка» здесь присутствует. Она связана с двумя персонажами. Один из них – это приветливый, любопытный и холодный иностранец Викланд, засланный в проблемную страну с миссией «наблюдать, чтобы соблюдать». (Когда успевший стать ему другом Несговоров потеряет своё влияние и попадёт в беду, Викланд прагматично повернётся к нему спиной.) Но главная – загадочная красавица-актриса Маранта, предмет платонической влюблённости Несговорова, без которой, собственно, и не было бы никакого романа.
В самом начале она появляется перед нами на театральных подмостках в революционном спектакле. На сцене толпа восставших людей «штурмует небо». Мятеж подавлен, оставшиеся в живых собираются угрюмой кучкой. Хромой ветеран призывает продолжить борьбу, предлагая всем по очереди ружьё. Упавшие духом люди трусливо отводят глаза. «И вдруг – распрямилась одна худенькая спина, гордо взметнулась пышная копна волос, раскрылись, подобно цветку, тонкие белые ладони, принимая оружие. Это была она, Маранта!..»
Совсем скоро восстание развернётся уже не в театре, а на городской площади. Вернее, имитация восстания – стычка, спровоцированная враждующими властными группировками, сопровождаемая, однако, реальными человеческими жертвами… И снова Маранта будет играть в событиях не последнюю роль.
Несговоров пытается побольше узнать об этой таинственной девушке, олицетворяющей в его глазах свободу и человечность. Наводит справки у разных людей – и натыкается на очень разные версии, обычно с негативным подтекстом.
«Она знаешь кто? – говорит ему старый приятель Щупатый. – Давно хотел тебе сказать, да всё как-то… Кудряшовская подстилка, вот кто! Приезжала на гастроли с еврейским театром и осталась тут. Он ей сразу трёхэтажный особняк отвалил». (Кудряшов – смещённый в результате «революции» глава городского совета.)
Совсем иную легенду рассказывает врач Волк: «Она попала в наш город после той резни в Фергане, помните? Чудом вырвалась, их ведь там уничтожали целыми семьями. Родители и брат погибли у неё на глазах, а ей довелось выжить…». – «Выходит, она турчанка?» – недоумённо спрашивает Несговоров, на что получает сердитый ответ политкорректного доктора: мол, я носы и черепа не измеряю…
Министр Касаткина благосклонно называет Несговорова «другом нашей милой цыганочки», и, заметив его удивление, подтверждает: «Ну да! А вы не знали? Такая девочка, просто прелесть!.. Она малышкой отстала от табора, кто-то её здесь в городе подобрал… Да какое это всё имеет значение: предрассудки, сплетни… Фу! Гадость. На каждый роток не накинешь платок».
Другой солидный член губернаторского кабинета, Нина Мордуховна Биргер (религиозная дама консервативных взглядов), отзывается о Маранте положительно: «Ах, это очень милая талантливая актриса. Вы знаете её трагическую судьбу? Она бежала с женихом из кубинского застенка, от этого фашиста Кастро, спасалась на плоту. Жених утонул, а её подобрал американский сторожевой корабль…» Только называет она её почему-то на особый лад – «Морэнтой», уверяет, что та не знает ни слова по-русски, и тут же замечает, что «спектакль с участием Морэнты был просто возмутителен».
Сам губернатор, нелогично прерывая деловую беседу, ошеломляет Несговорова туманным предостережением: «Мне говорили, вы знакомы с этой жидовкой… Ну, которая от самого папы римского получает наказы? Нет? Будьте осторожны, это очень, очень плохая компания!» В другой раз – ещё напористей: «А плясунья, которая на кладбище со своим котом живёт – не знакомая, скажете? Уж не знаю, что она там с этим котом делает…» Это говорит почти выживший из ума старик, все представления об окружающей жизни черпающий из доносов подобострастной и лукавой челяди.
Кудряшов при случае тоже будет расспрошен и пояснит Несговорову, что Маранта – дочь старинного друга, оставшаяся на его попечении после гибели того в какой-то спецоперации за рубежом, что он заменил ей отца. Но после таинственного исчезновения Маранты из города разразится странноватой тирадой: «Вокруг неё витал дух мятежа, разрушения, стыда за Россию… Пусть этот дух уходит вместе с ней. Она и так слишком многих успела опалить. Не взывайте к нему!»
Наконец – мнение «человека толпы», шофёра Миши, после того как власть расправилась с Марантой и объяснила ему, кто есть кто: «А я-то и не знал, с какой поганой тварью дело имею… Если б знал, своими руками бы её удавил. Мразь! Сколько народу успела перепортить. Я по-омню, как она с этим долговязым иностранцем похлёбку раздавала. До сих пор пучит от ихней похлёбки»…
Да кто же в самом деле эта экзотическая дива – хотя бы в своей «идейной» ипостаси? Почему её на дух не переносят ни «верхи», ни «низы», никто кроме редких избранных и посвящённых, для перечисления которых в романе будет много и пальцев одной руки? Да не то чтобы не принимают, это бы ещё полбеды, – попросту не понимают, говорят с ней на разных языках? Такое случается время от времени даже с обожающим её Несговоровым.
Вот приводит Маранта Несговорова с Викландом на площадь и с дрожью в голосе рассказывает, что накануне на этом самом месте собаки городских советников загрызли детей-сирот, шедших с концерта. Вроде бы нет повода сомневаться в искренности её чувств…
«– Последними выходили из театра приютские дети. С ними была воспитательница, она пыталась их организовать, выстроить парами… Но дети есть дети… Да ещё после замечательной музыки, мыслями все там, на концерте… Две девочки и мальчик отстали от группы, и на них… Их разорвали в клочки…
Викланд деликатно отвернулся.
– Я уверена, что собак натравили нарочно, это было подстроено, – сказала Маранта, взяв себя в руки. – Кудряшов понял, что власть от него уплывает, и решил напугать, показать всем, кто тут хозяин. В жертву грязной политике принесли безобидных крошек.
– Он что, сам был там? – наивно спросил запутавшийся Несговоров.
– Там была его собака! – жёстко сказала Маранта. – Она вожак всей стаи.
В её глазах стояли слёзы.
– Кто-нибудь видел этих детей? – лишь поинтересовался он.
– Каких детей? – с ударением переспросила Маранта дрогнувшим голосом. – Разорванных собаками? Возможно, под снегом кровь. – Она посмотрела себе под ноги. – Это случилось здесь, вы можете проверить. Наверное осталась.
– Простите, – сказал Несговоров тихо, чувствуя себя раздавленным.
Рядом с Марантой он был обречён ежеминутно сознавать свою неловкость и думать только о том, как не оплошать перед ней».
И они в память о будто бы загрызенных детях зажигают на этом месте свечи, и Несговоров приносит и возлагает цветы, купленные им на последние деньги, которые вообще-то предназначались на поддержание его с Дашей жизни…
Можно предположить, что он делает это из любви к Маранте. Но гвоздики достаются не ей, оставлены лежать на мостовой. Интересно, как сам Несговоров впоследствии, в минуту истеричного бунта, прокомментирует Маранте этот эпизод: «Я тащусь за вами на этот несчастный чердак и малюю там чёрт знает что ради каких-то якобы слопанных собаками детей-сирот, от которых даже косточки не осталось. Всё ложь! Не было никаких детей. Ложь и провокация. И я по вашей милости в этой провокации участвую». Здесь очевидно прорывается то, что давно копилось, о чём он знал (хоть и боялся признаться даже себе) с самого начала.
Знал – и всё-таки делал? Вопреки собственным разумению и совести? Что за сила к этому понуждала?..
Имя этой силы, столь напрашивающееся, в романе не называется. И не только потому, думается, что такие вещи не встраиваются в художественную ткань. Ведь Яковлев, заядлый публицист, не гнушается в романе и более прямых и шаблонных оценок. Просто в данном случае его рука наверняка бы дрогнула: такое клеймо не соответствует дорогим сердцу автора предметам. Потому что эта сила – либеральный диктат. Как и перед любым другим диктатом, перед ним человек «обречён ежеминутно сознавать свою неловкость и думать только о том, как не оплошать», теряя способность апеллировать к здравому смыслу.
Часом позже на площади, украшенной свечками и цветами, начнётся бессмысленная бойня, одним из триггеров которой послужил, конечно, и разошедшийся слух о погибших детях – новом преступлении Кудряшова. Справедливое возмездие, к которому звала Маранта, обернётся кровавым фарсом…
Либерализм (теперь можно говорить прямо) в конце концов не побеждает, плоды «победы» на площади пожинают совсем другие силы. Маранта остаётся тем, чем она и была, – прекрасной мечтой и вечным укором.
Однако «победители» не любят укоров. Дом, где жила Маранта, по тайному приказу сжигают дотла, на пепелище устраивают кощунственный молебен для изгнания «нечисти», а сама Маранта куда-то улетучивается, не оставив следа.
Несговорову трудно расстаться с Марантой. После всех обид и сомнений, пройдя через позорное предательство своей любви, он вновь начинает безоглядно и самоотверженно ей служить и через это, по мысли автора, возвращает себе человеческий облик. Правда, в довольно жалком виде нищего и бездомного, объединившегося с такими же несчастными, как он, в «Замогильном братстве» – сообществе ставших лишними в этом мире порядочных людей. Все они, возможно, и пропадают оттого, что ведут себя по-людски и скорбят о Маранте, хотя тайна её судьбы для них так и остаётся тайной.
Значит ли это, что опасная для режима Маранта действительно оказалась нужна бедным людям, что они постигли и приняли её «идейную» ипостась? Или тут проявилась всего лишь врождённая русская тяга к сектантству, вольнице, бунту? Мы не знаем. Хотя легко предположить, что если б живая Маранта явилась среди членов «Замогильного братства», их и её правды серьёзно бы разминулись, как это уже бывало у неё с Несговоровым.
Зато нет нужды объяснять, почему остальная, «здоровая» часть общества, усвоившая правила игры и выбравшая новым губернатором Асмолевского, очень скоро расправляется с «Замогильным братством» самым радикальным образом – на месте его обиталища остаётся в земле громадная воронка.
А между тем Маранта, как мы узнаем из эпилога, не погибла – она выходит замуж за Викланда (того самого иностранного посла, чья миссия «наблюдать, чтобы соблюдать» поневоле подошла к концу) и увозит с собой в благополучное европейское захолустье, роняя слёзы, незаконченное полотно сгинувшего художника Несговорова – «молитву среди русских берёз».
Скучно ей будет там, сокрушается автор. У нас она могла бы столько сделать! Не возьми девушка экзотического псевдонима, не потворствуй дурацким легендам о себе, не играй по молодости так беспощадно – и «судьба русского художника Несговорова, его близких, да и всего города сложилась бы, может, не столь катастрофично». Иными словами, не окажись либерализм столь деспотичен, высокомерен и глумлив – ему нашлось бы место и в России…
Впрочем, писатель сам называет своё предположение «идиотским».
Роман с намеками. Как же это устарело. Намекать надо было вовремя и прямо в морду. А теперь с покойников, как с гуся грязная вода. А романист будет выглядеть старым занудой и склочником. Да так оно и есть.