ПУСТЬ ВЫЖЖЕТ СЕРДЦЕ ГОРЬКАЯ ОТРАВА

№ 2008 / 48, 23.02.2015

Ровно через две недели после кончины известного поэта Юрия Кузнецова, которую пытались замолчать враги и о которой шумно печалились друзья и почитатели, произошла другая, тихая смерть.
Ровно через две недели после кончины известного поэта Юрия Кузнецова, которую пытались замолчать враги и о которой шумно печалились друзья и почитатели, произошла другая, тихая смерть. Почти незаметно для публики ушёл из жизни один малоизвестный поэт. Точнее, это была женщина, поэтесса.
Впрочем, как Анна Ахматова, она не любила слово поэтесса, считала, что есть одно звание – поэт, именовала себя только так и даже порой писала от мужского имени. И она имела право на высокое звание. Более того, считаю, она поэт не ниже Анны Ахматовой, на масштаб которой равнялась и с которой родилась почти в один день, не ниже оплаканного Юрия Кузнецова. Судьба же её оказалась трагичней судеб этих двух значительных фигур. Во-первых, из-за почти полной безвестности, вернее, известности в узких столичных литературных кругах. И прожила она всего роковые тридцать семь лет, трагически погибнув (склоняются к версии самоубийства) 1 декабря 2003 года…
Сбылось пророческое предсказание её старого стихотворения:Зима в начале. Двор белеет слепо.
На всех карнизах – стаи голубей.
Мне кажется, что я умру нелепо,
Так, что нельзя и выдумать глупей.
Всё-то она ведала, всё-то предугадала…
С ранней юности, надо сказать, у неё вспыхивали суицидальные попытки, порой она даже немного бравировала ими, но что, наконец, привело её к непоправимому шагу? О том можно только догадываться. В любом случае, полная неприспособленность к быту, сравнительно недавняя смерть отца, который из последних сил скреплял и содержал своё непростое семейство, надо думать, сильно сократили её физическое существование. Или повлияло острое чувство внутреннего одиночества, всегда мучившее её и постоянно выплёскивавшееся в стихи? Ведь чем старше становилась она, тем такие стихи становились безысходнее.
Конечно, с житейской точки зрения её поступок выглядит ужасным. Осиротить шестнадцатилетнюю дочь-школьницу, обессмыслить жизнь матери, которая жила только ею… Но вправе ли мы судить обо всей этой трагедии, тем более не зная всех подробностей?
Остались её удивительные стихи, своеобразные пьесы, и они многое искупают и объясняют.
Я познакомился с ней вскоре после возвращения из армии летом 1984 года. Ей только что исполнилось восемнадцать, и она тогда была подругой одного моего богемного друга. Мы немного посидели в кафе на Пушкинской, почитали друг другу стихи, прогулялись в летней жаре и остатках тополиного пуха по Тверскому бульвару до Литературного института, куда все хотели поступить. И потом я не видел эту случайную кратковременную знакомую несколько лет. Правда, её своеобразный облик, как мне показалось еврейского типа, вкупе с чуть картавящим голосом всё-таки отложился в памяти, наряду с некоторыми другими яркими впечатлениями первых послеафганских месяцев…
Вспомнил я Настю и её голос также тогда, когда вскоре прочёл подборку её стихов уже в «перестроечной» миллионотиражной и громокипящей многими интересными именами «Юности». Её стихи выделялись и на их фоне подлинностью, глубиной, незаёмностью тона при внешней простоте и классичности формы. До сих пор, как след на рыхлом снегу, впечатление от одного. Там говорится о некоем необычном, притом хромающем, кажется, мальчике. Его дразнят, обижают. Однажды он идёт из школы, в него бросают снежок. И в зигзаге этого снежка уже росчерк линии судьбы этого мальчика, что-то в этом роде. Конечно, там всё не совсем так, как в моём бледном изложении по давнему впечатлению, а чётко, убедительно, выстраданно.
Ещё через пару лет я встретил её в закутке возле заочного отделения вожделенного Литинститута, куда мы оба поступили, она на год раньше. Я заговорил с ней, напомнил о давней встрече с общим знакомым, но разговора как-то не получилось. Однако тогда у меня мелькнула совершенно неожиданная мысль: «Вот это необычное существо будет твоей женой!»
Я никогда не претендовал на лавры Нострадамуса, если и обладаю какой-то долей предчувствия о личном, то в малой, достаточно обычной степени, но это мелькнувшее предчувствие-прозрение сбылось. Вообще, оглядываясь назад, видишь, что Настя несла-таки аномальные события вместе с собой, вокруг неё сгущались некие тучи и электрические разряды.
В октябре 90-го судьба всё-таки сблизила нас и на этот раз на довольно значительный срок – на целых пять лет в разных ипостасях. Сначала с помощью всё того же Валеры Романчука, нашего богемного товарища, в течение нескольких месяцев мы вместе с ещё тремя поэтами пытались сложиться и окрепнуть в литературную группу. Но «Игла терновника», или по-латыни «Акус спинетти» быстро растворилась в пространстве и времени, а вот мы с Настей Харитоновой, бывшие участники «Иглы», в конце 1992-го сочетались законным браком, у неё это был уже второй. С помощью родителей сие событие отпраздновали в Каминном зале Дома литераторов.
Жить с ней, конечно, оказалось крайне непросто по многим причинам: её эгоизм творца, полная житейская неприспособленность, её родители, моё тогдашнее пристрастие к выпивке… К лету 95-го наш странный брак двух весьма разных людей окончательно распался, что и было запротоколировано соответствующим актом в декабре того же года.
Правда, однажды, уже в мае 97-го, я встретился с ней на литературном вечере в ЦДЛе и даже зашёл по старой памяти в гости, но это больше ничего не решало.
И вот листаю в зябкой декабрьской электричке, возвращаясь с работы из Москвы, «Литературную газету», а там объявление: приглашаем на вечер памяти безвременно скончавшейся Анастасии Харитоновой… Мгла за промёрзшими окнами стала ещё темнее. Хотя уже незадолго до печальной заметки я, вспоминая Настю, ощущал какую-то особую пустоту её неприсутствия в окружающем холодном сквозняковом мире, верите или нет, ведь, повторяю, вокруг неё витали тайны и открывались глубины.
На вечере памяти я приобрёл её последние книги, те, которые она написала и выпустила уже после нашего расставания. В них был крик: яростный, горестный, заставлявший цепенеть крик о разрушении России, о загубленных душах, о невозможности счастья в этом жестоком мире.
После смерти появились кое-какие новые её публикации, но в них – не самые вершинные её достижения. Конечно, в то, что она, скажем так, крупный поэт, остаётся верить мне на слово, не считая редких слов более именитых людей, в том числе, прозвучавших и в последние годы. Что ж, надеюсь, её время ещё придёт. Не удержусь напоследок лишь от двух цитат из её обширного, яркого и неоценённого в полной мере наследия. Вот стихотворение из первого сборника стихов поэта, вышедшего в издательстве «Русь» в 1991-м: С тебя, мой друг, судьба начнёт, с меня ли.
А только не оставит никого.
Схватить своё – и в смерть, чтоб
не отняли:
Вот наше детство, наше озорство.
Уходят все, но каждый в одиночку,
Не замедляя шага, налегке.
Любовь уносит кто-то, кто-то – строчку.
А кто-то – лишь снежинку на щеке.
Поэты гибнут. Не грусти, довольно.
Кто в таинство бессмертия проник?
И всё же в небеса глядеть мне больно –
Ведь это их ребяческий тайник.
Пусть выжжет сердце горькая отрава,
Пусть по родной земле гуляет плеть.
Смеются дети. Что спросить с них,
право?
Им никогда уже не повзрослеть.
Вот стихотворение из четвёртого сборника, тоже приведу его целикомБАХСмуглая листва шуршит у окон
И перо гусиное – в руке.
Бабочки бессмертной твёрдый кокон –
Каждый локон в белом парике.
Есть угрюмой честности обычай.
Есть науки царственная пыль.
Но дрожит косынка стаи птичьей,
Зацепившись за соборный шпиль.
И мгновенья нота болевая
Нарушает строгий звукоряд.
Золотые щёки раздувая,
Над безумцем ангелы парят.
Где им знать, ликующим и грубым,
Сколько нужно чёрного труда,
Чтобы к солнцу по органным трубам
Поднялась подземная вода…
И есть ещё множество других, не менее зрелых и глубоких, стихотворений.

г. ЯХРОМА,
Московская область
Александр ГОРШЕНКОВ, выпускающий редактор журнала
«Адвокатская палата»