ПРИСТРАСТИЕ К ХОЛОДУ

№ 2018 / 8, 02.03.2018, автор: Николай ВАСИЛЬЕВ

В музее Марины Цветаевой состоялся творческий вечер русско-американской поэтессы Кати Капович. Поэтесса опоздала на полчаса, застряв в пробке, но в итоге – зрители в убытке не остались. 

Держалась на сцене Катя просто, естественно, доброжелательно к слушателям. Что-то было в её голосе и манере речи – сродни стихам. Правильные, чистые, при всей «разговорности» конструкции слов, спокойный рассказ о прожитой жизни, не чурающийся грубости этой жизни в каких-то моментах – пытающийся объяснить – ведь надо всё-таки общаться с публикой, – необъяснимое: откуда берётся поэзия. Катя рассказала в числе прочего, как люди пили в Нижнем Тагиле, где она провела детство, одеколон – и как эта «низость», брутальность увиденного много дала ей для формирования эстетического чувства, позволила увидеть парадоксальную, суровую красоту того, что можно назвать «грязью», а можно – жизнью. Рассказывала об избирательности самой памяти, на которую только и должно равняться сочинение стихотворения.

И чувствовалось в этом всём… пристрастие к некому сдержанному холоду. Та дистанция, на которой с человеком, приглашённым в гости, пьют чай – но так, будто эта дистанция останется на глубине и потом, когда пойдёт, грубо говоря, водка – и позволит общению оставаться таким же неожиданным и ценным, как и в начале. Интонация, в которой синтезированы интеллигентское, преимущественно, воспитание и объемлющая его жизнь – грубая, скучная, холодная, а порой обжигающая, трагичная – удивительная, настоящая, разная.

 

Люди жёсткие стали, как Сталин, 

я в глаза их недолго смотрю, 

когда дембель и рядом татарин 

просят милостыню. 

Дембелёк истрепался до ниток, 

у татарина ж новый протез, 

он снимает его и напиток 

открывает, небесный шартрез. 

Он снимает его, отстегнувши 

под коленом тугой ремешок, 

потому что над жизнью потухшей 

приподняться не грех на вершок. 

Эй, двуногие, кто скажет слово, 

сам пусть камень бросает в себя! 

Я на станции светлой «Перово» 

выходила, где пухом земля. 

 

Бедные грубые рифмы, мрачноватые образы в духе Рембрандта, некая талантливая небрежность – всё это действительно говорит о подлинном поэтическом вкусе, чутье, смелости, выучке. А с другой стороны, иногда мерцает недоработанностью, инерцией уже устоявшегося приёма – в конечном счёте, инерцией самого имени автора. Судить, чего здесь больше – читателю. Но, по крайней мере, жизнь в этих стихах есть. Та самая жизнь, без поэтического уловления которой душа постепенно глохнет.

 

Две снежинки белых в пустоте вверху – 

это я и ты, где января открытка, 

где в глазах позёмка крутит хула-хуп 

так, что и её становится не видно. 

Все простые рифмы к слову «снег» в уме 

вспомнишь, чтоб скорей холодными дворами 

подошёл автобус с жёванной во тьме 

кожею сидений и людьми-дровами. 

Речь их и молчанье тычется в стекло, 

покрывает плоскость амальгамой. 

Это и даёт то самое тепло 

жизни, Господи, той самой.

 

Николай ВАСИЛЬЕВ