ГРУСТНЫЕ ИСТОРИИ

№ 2006 / 43, 23.02.2015

АКУЛИНА

Давно уже, внучек, хотела тебе об этом рассказать, да всё случая не было. Письма – не то. А вот так, при встрече… Когда ты ещё в гости в Феодосию соберёшься? Хочу я, чтобы ты всё о бабушке моей знал, бабушке Акулине… Воспоминания о ней не выстыли с прожитыми годами. Нет-нет да нахлынут из далёкого далека: боль и радость, отчаянье и надежда, не отданная по малости лет дочерняя любовь… Во время войны и первые послевоенные годы бабушка Акулина заменила мне, худенькой большеглазой карельской девочке, и мать, и отца, и всю растерянную в сороковом лихолетье родню.
Долгими вечерами, вот как я тебе сейчас, рассказывала мне баба Лина о своём довоенном житье-бытье. В двадцатые годы жила она, мужнина жена, в деревне Карпова Гора Олонецкого района. Хозяйство не богатое, троих детей, дом, корову содержала справно. Что и говорить, в росте и силе Акулине равной в деревне не было. Сосед Мирон – зажиточный мужик – ходил в Петроград за товаром на большой парусной лодке. Причалив к пристани, Мирон ради забавы скидывал на берег две длинные доски и предлагал всем желающим сойти по шатким сходням с двумя мешками соли или пшена. Мужики сомневались. Акулина подгибала ферязь, брала мешки на закорки и не спеша несла их на пристань. Домой приходила всегда с гостинцем – посуленным ящиком печенья или печатными пряниками. После нескольких лет конфуза и отсутствия куража хозяин торгового судна взмолился: Акулина, не позорь мужиков, бери коробку печенья и иди с Богом, они после тебя идти не хотят. Ходила Акулина с мужем, дедушкой моим, ещё до войны вместе с кулаком Мироном и другими середняками куда-то на Волго-Балт энкавэдэшниками свезённым да там и сгинувшим, на медведя. Дед берлогу искал, хозяина лесного со сна зимнего поднимал, а Акулина косолапого из ружья в ухо стреляла. Хорошо жила Акулина с ребятами до мужниной погибели: дом-пятистенок, скотина, огороды. Детишки сытые, весёлые в пшенице колхозной купались. Да и после беды нежданной рук не опускала. Дочку, маму мою, замуж выдала. Сперва сестричка, потом я, потом братик на свет народились. Бабушка на внуков не нарадовалась… И вдруг война.
Нагнала война в деревню много люда военного, солдат, энкавэдэшников. Все кричат, торопят, мол, немец близко, уходите быстрее. Бабушка с мамой пожитки какие ни есть собрали, на коровушку-кормилицу нагрузили и до Ладоги с детишками на руках колонной общей потянулись. Уж ночью к барже вышли. Подоила в последний раз бабушка Бурёнушку, детей молоком парным напоила и отправила коровку куда глаза её печальные глядят. Может, кто приглядит, не обидит кормилицу. С тюками и котомками на баржу погрузились… Ближе к утру немец баржи плывущие бомбить начал. Одно, второе судно пламенем занялись. Пальба, огонь, крики. Наша баржа у какого-то посёлка на отмель села. В толчее и неразберихе баба Лина успела нас с сестрой Катей в охапку сгрести и на берег выбраться. Звала мамку, из стороны в сторону, как наседка, с цыплятами под крылышками, металась. Но тщетно. То ли маму люди с другой баржи подобрали, то ли в поезд, отходящий от поселковой станции, заскочила. О худом и подумать страшно… Бомбёжка закончилась. Собрав беженцев, подогнав ещё один железнодорожный состав, военные нас с бабушкой отправили дальше. В Архангельск. По пути опять началась бомбёжка. Немецкие самолёты так страшно, стремительно пикировали на вагоны, так близко ложились бомбы, что казалось: мгновение и поезд перевернётся. Сестричка, которой шёл в ту пору пятый год, что есть силы обхватила бабушку за шею: Мама, мамочка, я ничего не вижу, ничего не вижу! Бабушка не без труда отняла от себя внучкины руки. Пыталась обнять, успокоить, но сестра билась и билась у неё в руках, пока не слегла в беспамятстве. Поезд громыхал дальше по дрожащим дымным рельсам войны. Катя будто и не чувствовала ничего. День пролежала без движения с широко открытыми глазами. Ночью встала, поцеловала заморенную бабушку в щёку, легла рядышком и умерла… Похоронили Катю солдаты, что приняли её маленькое лёгкое тельце на каком-то лесном полустанке.
В Архангельской области, куда нас распределили, бабе Лине туго пришлось. Годы всё же не малые, седьмой десяток за плечами. Но природная сила выручала. С утра до ночи трудилась Акулина в колхозе. Меня на ноги поднимала. Я-то, трёхлетняя, от тягот и недоедания совсем слегла, обездвижила. Баба Лина где постирает, где со скотиной поможет управиться, где и амбар подправит – на кружку молока и ковригу хлеба зарабатывала. С полгода меня, парализованную, обхаживала. На следующее лета я уже бабушке по хозяйству помогала, за водой ходила, за огородом следила. Жили мы так – душа в душу – и после того как в сорок четвёртом году домой вернулись. В разоренный дом. Бабушка по другим домам походила, вещи и мебель свою, соседушками позаимствованную, вернула. Только курица одна чужая оказалась, её Акулине просто так, на развод дали. Соседи скотину свою сохранили, выкавыренными, как называли нас с бабушкой архангельские старухи, не были, с голоду не пухли. Когда немцы баржи утюжить начали, в мост через реку Свирь тоже бомбою разворотило. Кто не успел на Лодейное поле уйти, обратно в деревню вернулись. Финны карел не трогали. Хозяйство держать разрешили. Лишь бы явного ослушания не было. А за помощь партизанам – смерть. Вот так деревня и сохранилась. Дом опустевший, холодный, да стены родные подспорьем в делах многотрудных будут. Одно огорчало, вестей от мамы и братика мы так и не дождались. Куда только бабушка ни обращалась, всё без толку. Как сквозь землю канула доченька. Дождалась Акулина сына, с фронта вернувшегося. Меня на обучение в Тулокскую школу определила. Всё бы ничего, да невзгоды военные, нужда и лишения, выпавшие на долю бабушки Лины, на здоровье могучем сказались. Бабушка заболела и вскорости скончалась в своём карельском доме.
Далеко занесла меня судьба, аж в солнечную Феодосию. Было и на моём веку всякого: и плохого, и хорошего. Но бабушка Акулина, несмотря на войну, на разруху и голод, несмотря ни на что, всегда будет находиться на светлой стороне моей жизни. С годами всё реже и реже удаётся приезжать домой, в Олонию. К родне в Тулоксу заглянуть… На Карповой горе уже и не живёт никто. Домишки осели, крыши завалились. Но у меня стёжка одна – мимо деревни, поляны, лесного чепурыжника – на деревенское кладбище. На могилку бабушки Акулины, как к матушке родимой хожу. Спасибо тебе, баба Лина! Спасибо за чуткое сердце, за нерастраченную ласку, за тихую добрую силу материнской любви.

БУДНИ ЧЕРКЕССКОГО ОМОНА

Я Казбек. Друзья называют меня Кузей. Я не обижаюсь. Все мы братья: и русские, и карачаевцы, и черкесы. Мы должны чувствовать плечо друг друга, идя в горы, в ущелья ваххабитов…
При первом сборе сводного карачаево-черкесского ОМОНа, стоя спиной к галдящей курящей группе земляков, решил прикурить, спрятав зажжённую спичку от ветра, и… ожёг палец. «Эфиоптвоюмать!» – разнеслось над притихшим батальонным плацем. Обескураженный наступившей тишиной, оборачиваюсь и вижу перед собой здоровенного лилового негра в новом камуфляже и значком ОМОНа на широкой груди. «Не надо так о моей маме говорить…» Действительно эфиоп оказался! Занесла его нелёгкая в наши края.
Боря, так зовут обрусевшего эфиопа, женился на местной девушке. Детьми обзавелись. Тёща в зяте любимом души не чает.
При очередной отправке ТУДА сводного отряда существует неписаный и ревностно чтимый обычай: награждать отъезжающего лёгкой пощёчиной, чтобы при возвращении вернулся… Подъезжает на привокзальную площадь Боря со всем семейством. Я, как водится, подхожу и без разговором шлёпаю ладошкой по фиолетовой щеке. Но, признаться, не рассчитал. Шлёпнул от души… Другой бы понял. А Боря с ходу зарядил мне в ухо. Я – в ответ. И пошло-поехало… А тут ещё тёща выхватила из авоськи палку колбасы и давай ею меня по макушке дубасить: «За Борю! За Борю!..» Насилу разобрались.
Добрый парень Боря. А шуток не понимает. Бывало, увидит на заляпанном, запылённом БТРе надпись: «Это не Боря – это грязь!» – вскипит! Обидчиков ищет… А тут на замену в Грозный (стояли мы в квартале от площади Минутка) необстрелянных контрактников прислали. Ну, встреча, разговоры, передача боевого опыта… И тут меня как толкнуло: «Пацаны, чё расскажу! Тут к нам недавно арабский наёмник перебежал, в нашем батальоне служит!» «Да иди ты?!» «Айда за мной, покажу…» В палатке, шлёпая пухлыми губами, мирно спал… Боря. Почувствовав сквозь чуткий дневной сон чьи-то настороженные посторонние взгляды, Боря очнулся, ошарашенно озираясь вокруг: «А? Чё?» «Гляди-ка, он и по-русски чешет! Ай да араб!..» Увидев-таки за плечами ребят мою хитрую шкодливую физиономию, Боря не стал ожидать более углублённого осмотра своей скромной персоны и с криком «опять ты, Кузя?!» выгнал пинками и зуботычинами из палатки всех благодарных зрителей.

КЛАВКИНО СЧАСТЬЕ

Сразу после войны это было, в году сорок седьмом или сорок восьмом, уж точно не помню. Мне, парень, годков было не много. Если б тятя с мамой в разговорах домашних о случае том не вспоминали, забылось бы. А с разговорами – будто вчера произошло, хотя родители, почитай, лет тридцать назад один за другим ушли, да и я уж давно бабкой стала.
Голодно тогда было очень. Зима выдалась ранняя, многоснежная. Из города по насту редкие сани проскочат, да и то налегке, с каким-нибудь сельскохозяйственным инструментом. После войны, подъёма всеобщего, на севере Карелии последние зёрнышки по амбарам и полям собирали. Жили бедно да счастливо. Уж не знаю, почему так весело в деревне было. А может, молодость в крови играла, патриотизм народный? Такого гада – Гитлера – задавили! В конце ноября с обозом кумачовой материи и мебели для клуба бумага из города пришла. Начальство партийное передовиков-ударников со всех таёжных уголков в центр собирает. Зима. Озёра встали. Самое время уму-разуму поучиться, а то и почесть какую заслуженную получить. Из Калевалы нашей на совещание в саму столицу тётку мою, Клавдию, снарядили. Активистка. Лучший колхозный бригадир. Муж на фронте погиб, страну от ворога защищая. Троих ребятишек тёти Клавы мы к себе взяли. Вчетвером не пропали, то вдесятером, точно, не пропадём! «Езжай, Клавдия, спокойно, – выдохнул тятя. – За деток не беспокойся, с голоду не помрут». Посадили тётю в чудные деревянные сани, запряжённые выносливой молодой лошадкой Глашей. Не сани – карета! С резными наличниками, сидушками, облучком! Председатель распорядился, из своего двора выделил. Чтоб не посрамила район! На дорогу харчей дал из неприкосновенного запаса. Да Клавдия всё нам, на детей передала. Себе только краюху хлеба оставила. Мир, мол, не без добрых людей.
Повёз Клаву до станции Макар, дюжий мужик, с фронта в первый год пришедший, ногу ему осколком снаряда перебило. Вот он и приспособился при лошадях, председателевым возчиком состоять, всё не пешком ходить. Дорога лесная да через озеро. Согрелась Клава под овчиной шубой. С часок даже вздремнула. Солнце из-за леса выкатилось. Заблистали макушки дальнего берегового ельника, заискрился, заблистал огнями самоцветными гладкий озёрный наст.
Вдруг Глашка всхрапнула, судорожно передними ногами засучила. Будто испугалась чего. Макар от солнца глаза под шубёнку спрятал: «Мать честная! Медведь!» Клава на санях привстала. Точно! На озере, у самого берега, медведь лося дерёт. Молча. Жадно. Наверняка – шатун. Загнал лося на крепкий лёд, чтоб брюхом снег не утюжить. По льду от косолапого не убежишь. Возница лошадку успокоил, в сторону от берега опасного повернул… «А ну, стой!» – Клавдия быстро соскочила с саней, выхватила из-под сиденья завёрнутый в тряпку топор и решительно зашагала по крепкому звенящему насту, будто и впрямь в гости к хозяину леса собралась. «Ты что, девка, сдурела? Куда пошла? Тикаем отседова, пока медведь не учуял!» «Сиди, Макар, где сидишь… Если со мной что случится, в деревню гони, за подмогой. Ты мне с одной ногой не помощник». «Вернись, Клавдия! Вернись, слышишь!» – Макар беспомощно заковылял вслед ушедшей далеко вперёд женщине. Клавдия не обернулась. «А ты куда! – раздосадованный мужик хлестнул рукавицей ткнувшуюся ему в плечо лошадь. – Тпру, вислогубая!»
Клава была уже в десяти метрах от занятого едой изголодавшегося зверя, когда его чуткие ноздри уловили чуждый посторонний запах. Медведь повернул в женщине насторожённую липкую от крови морду и замер. Не зная откуда у неё взялась эта злая безудержная решимость, откуда нашлись нужные слова, неведомые карельские заклинания, нахлынули горькие русские плачи, но, глядя куда-то в глубь своего и не своего человеческого существа, Клава заговорила: «Медведюшко, хозяюшко, не тронь меня, не ломай мои хрупкие косточки, не терзай мою белу грудь. У меня детушки голодные. Отдай мне еду, тобой добытую, поделись-расщедрись, не жалей лося сохатого. Не гонись за мной, не ищи меня и добычу свою. А не то не жить нам обоим на свете белом! Не уйду от тебя я без мяса сытного, малым детушкам пропитания…» С теми словами ведовскими отрубила она заднюю лосиную ногу и, не оглядываясь, по снегу к саням поволокла.
Не рявкнул медведь, не шелохнулся даже… Клавдия ног под собой не чувствовала, холода зимнего, ноши непосильной не замечала… Охая, хлопая шубёнками об полы долгого тулупа, Макар навстречу метнулся, ляху лосиную на сани погрузил… Потом на берегу у жаркого костерка ногу разделали, половину глубоко в снег закопали, а другую часть в холстину завернули и в сани положили. Макар детям, родне мясо отвезёт. До приезда мамки кровиночки родные теперь продержатся, бульончика горячего похлебают! Поехали, Макарушка, на станцию. Быстрей приедем, быстрей домой вернёшься… Переночевав в Кеми, отправилась Клавдия дальше, столицы покорять.
Как сейчас помню, смотрю в окно: Макар в карете председателевой к нам во двор заворачивает. Важный. Морозный. Как мамка с тятькой на мужика налетели! Отец и мама мои за сестру испугались сильно, на возницу непутёвого накричали. Но когда он ляху ополовиненную в горницу втащил, отошли маленько. Что с колченогого взять?.. Не один раз Макар историю про медвежью оторопь и Клавкино счастье сельчанам рассказывал. Мало кто верил. Сказкой сыт не будешь. А то, что дети тётины весёлые да накормленные с горок снежных катаются – в диковинку! Ах, Клавдия, Клавдия! Забубённая головушка! За детишек голодных и медведю глаза выцарапает!.. Родители уже не сомневались, остаток ноги лосиной как должное приняли, когда сестра домой вместе с бумагами столичными возвернулась. Не тронул лесной хозяин мясо заговорённое… Народу в избу набилось – тьма! Никто на грамоты и вымпелы заслуженные и не глянул. Все – родные, соседи, старики на лавках, дети на печке – ещё и ещё Клавдию о подвиге её расспрашивали…
Быль эта многие годы по дворам и деревням ходит. А ты уж дальше передай, если интересно стало. Тётя Клава до самой пенсии в колхозе нашем председательствовала. Не намного брата своего, тятю моего, пережила. Смелая была женщина, совестливая. Пусть память о ней подольше на земле калевальской живёт.

КОНЁК-ГОРБУНОК

Служил Леонтий Кириллович Запорожец на Новой Земле, на секретном аэродроме. Сам-то он с Азова. Оттуда и призывался. В учебку под Ленинградом попал. А там – куда Родина пошлёт. Послала далеко… Но ничего. Вскорости пообтёрся Леонтий в армейской среде, мерзлоте вечной. Тепло техники военной почувствовал. Даже на сверхсрочную остался, при КТП автомобильного парка состоять. Под его приглядом «Уралы»-перевозчики личный состав к самолётам доставляли. Всё хорошо… Да понатыкала советская власть на Новой Земле разных вредных установок, радиостанций, локаторов хитрых. Того и гляди, как лампочка засветишься. Вот уже и залысины появились. Болячки всякие. Сослуживцы подтрунивают: ««Перевозчик» – не машина, Запорожец – не мужчина, если хочешь быть отцом – заливай яйцо свинцом!». Решил Леонтий с армией завязать. Дембель сыграл, как положено, с музыкой. Лётчики старшину Запорожца на Большую землю с полковым оркестром проводили. По пути домой в Вологде тормознулся. Там и судьбу свою встретил, Леночку. Свадьбу сыграли в Азове. Всё у Леонтия в порядке оказалось. Сына народили. Мишенькой назвали. Устроился Леонтий в автоколонну, водителем. Леночка – в детский садик. Раз в год к родственникам вологодским выбирались.
Как-то по осени на Вологодчину прикатили. За неделю всех родичей обгостили, никого не забыли, общением не обделили. А тут тесть, после баенки деревенской, пристал как лист к лысине: «Бери, – говорит, – зятёк, моего «Запорожца»! Завтра же доверенность у нотариуса заверим и кати с ветерком! Мне уже по многости лет несподручно Горбунка этого объезжать…». Леонтий согласился. Больше, чтоб отца жениного не обидеть. Ну, с Богом! Двинулись гружённые домашней снедью, самогоном, вологодским кружевом и маслом на Тихвин. Темнеет осенью рано. Мишенька утомился, забрался с ногами на заднем сиденье и быстро уснул. Сидящая рядом с мужем Леночка заботливо прикрыла сына тёплой отцовской курткой. Дорога – во тьму. Небо – звёздно. Таинственно. Жутко даже. Кометы струйками за воротник тёмно-лилового леса стекают. По спине мурашки бегают. Редкие деревеньки-совы окнами на тарахтелку припоздавшую таращатся. Эх, кабы городишко какой, ларёк освещённый? Ни души! Так, упакованные в тревожные мысли и тесную малолитражку, тряслись Запорожцы на лесной незнакомой дороге. Слева курносой серебристой громадой проплыл памятник военному самолёту… Подхватили и понесли Запорожца воспоминания о Новой Земле. О видении необычайном. «Слышишь, Ленчик, – задумчиво произнёс Леонтий Кириллович, – ты в инопланетян веришь? Нет… Я тебе о том не рассказывал. Случая не было. Достали, понимаешь, наши ВВС на Новой Земле неопознанные летающие объекты. Пресловутые НЛО. Туда-сюда шастают. Приборы точные с ума сводят. Как-то поутру, вот в такую же осеннюю темень, построил бойцов командир части. Как и положено – развод. Плац замер. А НЛО тут как тут. Над папиной папахой рогами огненными колышется. Бойцы рты разинули, в небо пальцами тычут: «НЛО! НЛО!» Папа на невидаль этакую оглянулся да как рявкнет на всю плацу: «Хреньло это, а не НЛО! Ровняйсь! Смирно! Нале-во! На работы шагом марш!»… Мирные они были, НЛО, не воинственные. По первому году службы – в диковинку. А после… Так… Дурь радиоактивная…».
Леонтий убедительно замолчал. Леночка тоже молчала, испуганно вглядываясь в окружающую темноту. Раззевавшись, растерев докрасна усталые веки, Леонтий свернул к обочине и остановился: «Лен, может, вздремнём маленько? Через два часа рассветёт. Что зазря зрение напрягать?» «Да не, страшно тут, Лёня. Лучше потом в Тихвине отдохнём»… Машина с рычанием и треском рванулась с места. Мимо едва осязаемого леса. Мимо таблички заброшенного пионерлагеря. В неверном свете фар, вдоль берёзовой аллейки двигались гипсовые скульптуры: девочка с голубем на ладони, мальчик с футбольным мячом, и ещё, и ещё с голубем… Страх Божий! Вроде проехали чёрные заколоченные корпуса. Вроде страсти музейные миновали. Глянь, опять впереди силуэты звонкие белеют… У дороги, размахивая жестяным барабаном, стоял мальчик в лёгкой пионерской форме. Другой ребятёнок с блестящим новеньким горном стоял чуть поодаль, возле мокрого малинового куста. Что-то толкнуло Леонтия Кирилловича остановиться: «Вас подвезти, хлопцы?». Несмотря на поздний час, рубашки и шортики, одетые явно не по погоде, ребята выглядели уверенно и по-советски строго: «Наконец-то, Леонтий Кириллович! Здравствуйте! Не удивляйтесь, мы всё о вас знаем… И что живёте в Азове… И что на Новой Земле служили… Пойдёмте с нами, мы вам всё по дороге объясним!» Из леса исходило какое-то белое пульсирующее свечение, доносились тонкие свистящие звуки. Слышит Запорожец, жена коленками и зубами застучала. Ну, и дела! Ребята-то не простые, одеты чудно и говорят вежливо. Закурить не просят… «Нет, – выпаливает Леонтий, – не пойду я с вами. Мне ещё до Азова «Запорожец» гнать!». Но пионеры не сдаются: «Да всё у вас с машиной в порядке будет! Вы нас больше интересуете… Ваши уникальные способности… Через час обратно вернём, честное пионерское!» Голосок такой чистый, детский, проникновенный. Руки сами собой к ручке дверной потянулись. Да дрожь жениной коленки подсознанию передалась: « Ни…ни пойду! Извините… Вот подремонтируемся в Тихвине и дальше махнём…» «Да забудьте вы о своём драндулете! Порхать будет, как ласточка! Оставайтесь, Леонтий Кириллович!» «Не останусь, не просите!» – И тихонько на газ давит. «Вы только не!.. Ни…кому… не…!» Недослышал Запорожец великой мальчишечьей тайны, рванул с места так, что уши автомобильчика по ветру затрепыхались! В какой-то момент показалось Леонтию, что он автомобилем не правит вовсе, а тот, оторвавшись от земли, парит над миром по велению его, Леонтия, летучей мысли… «Лё-ё-ёня-а!» Неимоверным усилием воли посадил Леонтий Кириллович свой горбатый самолётик на темнеющую внизу трассу… «Лёня, Лёня-а-а-а-а, – тормошила Леночка мужа. – Проснись! Ехать пора». Леонтий открыл крепко зажмуренные глаза. За стёклами автомобиля занималось утро. «Запорожец» стоял на обочине в том самом месте, где заморённый тёзка остановил его три часа назад.
Дорога до Азова показалась Леонтию Кирилловичу одним дивным мгновенным сном. В пути что-то ели, что-то пили, заправлялись бензином… Правда, после того как домой приехали, не мог вспомнить Запорожец ни одной придорожной заправки. И, как водится по законам сна, Леночка к мужу с вопросами о ночном происшествии не приставала… Может, и не было ничего вовсе? Мало ли чего сослепу померещится. Не было и не было… Только странность одна у машины оказалась: полгода ездил Леонтий на «Запорожце» и – ни капли бензина или масла какого на него не израсходовал! После трёх тысяч километров под капот не заглядывал… О чём механикам и шофёрам в гараже похвастался. Те – в хохот: «Ты, Запорожец, почаще тёзку своего самогоном вологодским заправляй, он у тя и по воде скакать будет!» Леонтий Кириллович плечами пожал, поехал жену из садика забирать. Привёз Запорожец Леночку и Мишу домой. Одним махом с тяжёлыми хозяйственными сумками на четвёртый этаж взлетел. За город торопился. Тёщу на дачу вести. Перекусил малость… И что его с бутербродом недожёванным к окну потянуло, до сих пор неясно. Отдёрнул шторку… Машины, тёзки, Горбунка безотказного, на месте обычной стоянки не наблюдалось! Не было его и в соседнем дворе… За время поисков, беготни бестолковой не встретил Леонтий на своём пути ни машины, ни человека… Леночка плачет. Мишенька папочке машинку свою пластмассовую протягивает: «Ня, возьми, катяйся!». Да разве утешишь батю. Пропал «Запорожец». Как в воду канул… В милиции руками машут: «Забирайте скорей свою заяву! Людей не смешите. Кому ваш дедовский примус нужен? Ни зада, ни рожек… Вон в округе НЛО появилось, вот это да! Маленькое, горбатое, шарахнет по крышам огнями бортовыми – и обратно, в облака! Авиацию подключили… Тут не до вашей развалюхи… А то, – доверительно понизил голос сержант, – мою берите! «Москвич-412»! Машина – зверь! На хороших оборотах да по прямой трассе вообще не останавливается! Не то слово – сказка!».

ПОВЕСТЬ О НАСТОЯЩЕМ ЧЕЛОВЕКЕ

Да какая там повесть… Недоразумение… Не было в Паше Кашкине ничего героического. Не дотягивало его нищенское полуголодное существование до советского пафоса, стремления во что бы то ни стало дойти, доползти, выжить! Быть похожим на Алексея Мересьева из хорошей, прочитанной давно, в детстве, книжки. Не было у Кашкина должного твёрдого характера и ясной цели… А впрочем, не было вокруг и всё понимающего народного строя, взрастившего на всём готовом, бесплатном, бездумном беспомощного маленького человека. Всё хорошее – книги, школа, беззаботные годы заушной учёбы в городском ПТУ, кипучая комсомольская жизнь завода шарикоподшипников – осталось в той далёкой советской стране… А люди… Не все перестроились, не все напали на золотую жилу дикого челночного капитализма… После бесстыжей приватизации и банкротства родного предприятия… ухода жены… Пашка запил. Толкнул по дешёвке холодильник. Вынес на рынок носимые вещи, не потерявшие товарного вида стол и стулья. Сдав пустующую жилплощадь торговцам-азербайджанцам, стал завсегдатаем местных забегаловок и ларьков. Роясь в мусорных бачках, сдавая картон и бутылки, всегда находил деньги на водку… Постепенно научившись обходиться без работы, угла и закуски, Паша продал квартиру. Так, опускаясь по общественной лестнице со стопкой любимых книг и авоськой пустых бутылок, оказался Кашкин в большом и тёплом подвале одной из многоэтажек на окраине города.
Выручив как-то на пункте приёма пивных жестянок сотню рублей, на радостях купил Кашкин три флакончика корвалола. Усугубив содержимое вонючих пузырьков, Паша уснул, чудом не свалившись вниз с высоких подвальных облаков, окутавших паром трубы централизованного отопления. Три дня носило Пашу по винным морям и водочным океанам, качало и штормило, выворачивало наизнанку и поднимало к лазоревым небесам чудесное сновидение! Будто гуляет он вместе с женой и сыном в парке культуры и отдыха. На качелях качаются. Смеются. Их, их! – подбрасывает железная лодочка Пашино семейство. Вверх-вниз! Вверх-вниз! Как высоко, как хорошо! Аж дух захватывает от ощущения счастья, неба и ветра… За время кашкинского полёта подвал мало-мальски привели в порядок, почистили, проветрили и… заколотили. Зима на дворе стояла лютая. Не хватало ещё коммуникации заморозить… Проснулся Паша в темноте. Отдышался. По стеночке, а где и ползком к выходу подался. Толкнул дверь. Заперто. Он в окно – заколочено. Со всех сторон жеушники Кашкина обложили… Завыл Пашка, загромыхал в дверь! Прислушался. Тишина. Пошёл по трубам стучать. До хрипоты тьму подвальную аукал. Никто на Пашкину беду не откликался. С неделю Паша по подвалу ползал, банки консервные чистил, конденсат с труб водопроводных слизывал. Как-то в куче окаменевшего мусора раскопал Кашкин ржавую банку. В протёкшей с улицы через щель сизой полоске света разглядел: болгарские консервы… «Глобус»! В восьмидесятых годах в очереди выстаивал, чтобы сынишку, ягодку, клюковку ненаглядную, фруктом диковинным угостить. Как весело сынка на купленном с большой батиной получки металлофоне обучался! Он ведь у Паши композитором хотел стать с детства. В музыкальное училище поступил. Да уж окончил поди… Кашкин с силой ударил жалобно пискнувшей банкой по трубе. Труба отозвалась. Бабушка с пятого этажа по батарее заколотила. Пашка – удар. В ответ – два удара. Наконец надоело бабусе с фулюганом посредством батареи переговоры вести. Позвонила она в ЖЭУ… Мастер-сантехник квартиры обошёл. Определил, что звук посторонний из подвала исходит. Дверь гвоздями забитую сковырнул… Пашка, как чумной, на мастера ошарашенного вывалился. Пошатался. Глотнул снега. Размазал слёзы. К свету белому пригляделся. И бегом, на ходу подтягивая штаны, к ларьку остановочному понёсся!
У ларька Пашу приятель, бомж, обитавший в подвале соседней пятиэтажки, встретил. Давно не видел. Батон из дырявого пакета достал и три флакончика одеколона. «Я, – говорит приятель, – тебя по-царски угощу – коктейлем «Александр III». В честь своего дня рождения!» И точно, булькнул в литровую банку все три одеколона: один – «Саша» и два – «Тройного»… Тут, за ларьком, в сугробе их и нашли. Замёрзших. Милиция приехала. Товарищей, в тридцатиградусный мороз в снегу до черноты южной загоревших, в кузов грузовой «Газели», как две мороженые бараньи туши, загрузили и в морг свезли.
Оттаял Кашкин от тёплого одеколона. Огляделся. Помещение полутёмное. Холодное даже. И он, голый, на узкой и шаткой койке, ни согреться, ни прикрыться… А боль-то, боль-то какая! Паша, схватившись за живот, сполз на пол. «Люди… люди, – сипел Кашкин, натыкаясь на такие же узкие скользящие в стороны койки. – Люди, помогите…» Но люди молчали. Старички и старушки, одетые в строгие наряды, осуждающе отстранялись от Пашки, сложив на груди бледные холодные руки. Пищали колёсики. Тихо, как на фигурном катании, сталкивались и разъезжались неуловимые каталки. Не ответил другу и подвальный приятель, тупо улыбающийся чему-то во сне… Живот крутило! Пашка бросился к светлой дверной щёлке, соединяющей жуткое и скользкое помещение с длинным коридором. Что есть силы Кашкин забарабанил в запертую на засов дверь. Послышались шаги… Удивлению вышедшего на шум заспанного санитара не было границ! Перед распахнутыми дверьми морга в зыбком квадрате света стоял скрюченный, дурно пахнущий мужичок. Ко всему привычный санитар и тот от духа Пашкиного отшатнулся. В обмывочную тёплую отправил. Мыло, кальсоны и рубашку чистые выделил. Живой, значит.
Так, со всеми вытекающими последствиями, Павел Кашкин был выписан из городского морга, со справкой, в инфекционную больницу. Так в одночасье Пашка и документ – справку, подтверждающую его личность, заимел, и – жительство временное. Хорошо в палате: светло, сытно!.. «А ведь какой я молодец, – подумал про себя Паша. – В подвале выжил. В снегу не замёрз. На том свете побывал и – обратно вернулся. Откуда это? Почему это происходит с ним, а не с кем-то другим? Чем он отличается от прочих людей?..» Лёжа в больнице, Павел ясно осознал, почувствовал всем своим стосковавшимся по цельности и силе существом, что он никогда и не переставал быть настоящим человеком!

Олег МОШНИКОВ г. ПЕТРОЗАВОДСК

Олег Эдуардович Мошников родился 1 ноября 1964 года в Петрозаводске. По национальности – вепс. В 1988 году окончил Свердловское высшее военное политическое танково-артиллерийское училище. Служил замполитом военно-строительной роты. После сокращения в 1991 году пошёл работать в пожарную охрану города Петрозаводска. В 1996 году окончил Ивановское пожарно-техническое училище (заочно). С декабря 2005 года – заместитель начальника отдела Главного управления МЧС РФ по Республике Карелия, подполковник внутренней службы.