ФЕНОМЕН РЕВОЛЮЦИОННОГО ПСИХОЗА

№ 2007 / 10, 23.02.2015

В дискуссиях, развернувшихся в электронных и печатных СМИ в связи с 90-летием Февральской революции, наиболее обстоятельный анализ событий 27 февраля – 3 марта 1917 года был предложен А.И. Солженицыным.

В дискуссиях, развернувшихся в электронных и печатных СМИ в связи с 90-летием Февральской революции, наиболее обстоятельный анализ событий 27 февраля – 3 марта 1917 года был предложен А.И. Солженицыным. В преамбуле к своей опубликованной в «Российской газете» статье он так оценивает третий узел «Красного колеса» – «Март Семнадцатого»: «Все, с обзорной высоты оглядываемые здесь события, обстоятельства и имена, развёрнуто представлены в нём». Писатель таким образом чётко обозначил «точку зрения наблюдателя», находящегося вне изучаемого процесса и даже над ним. Из текста, следующего за этим признанием, следует, что его автор оценивает Февральскую революцию с позиций теоретизирующего государственника-монархиста, которому открылась с упомянутой им «обзорной высоты» тайна гибели русского самодержавия и пресечения 300-летней династии Романовых. Не обращаясь к мнениям и оценкам других интерпретаторов причин и смысла Февральской революции, просто-таки парящих над ней, поставим перед собой вопрос, насколько исчерпывающей является интерпретация Солженицына? Так ли уж полон предложенный им перечень разрушительных для империи факторов: навязанная, ненужная России война, разложение русской армии (1,5 млн. дезертиров), расколотость и недееспособность элиты, бездарность и бездействие правительства, экономический кризис, подрывная деятельность революционных партий и зарубежных спецслужб, пассивность Церкви, Распутин и убийство Распутина, «клевета о троне и даже измена трону», безответственность, неадекватность императора, притягивавшего к себе ничтожеств и державшегося за них? А что если спуститься с солженицынской «обзорной высоты» в толщу истории, мысленно переместиться в её иррациональный, по своей сути, поток, взглянуть на происходящее изнутри – глазами одного из его активных участников? Например, глазами деятельного монархиста (и вместе с тем – мистика) В.В. Шульгина, о котором Солженицын говорит пренебрежительно: «фонтанирующий Шульгин». Вспоминая события 1 марта 1917 г. (за день до отречения императора Николая II), Шульгин спрашивает себя, государство ли «зарывающаяся в безумие» Россия или это – «сплошной, колоссальный сумасшедший дом?». Патологический характер действий правящего класса, правительства, проводившего «политику раздражения всей страны», изменившего присяге генералитета, восставших «запасных батальонов» и, конечно же, городской толпы, руководимой «горсточкой негодяев и маниаков» был для него очевиден. В книге «Дни» Шульгин описывает ряд подмеченных им в феврале 1917 года симптомов массового безумия, «революционного психоза», по терминологии евразийцев. Главный из них – явная атрофия инстинкта самосохранения в сочетании с выраженным влечением к коллективному самоубийству, впервые обнаружившимся в русском Расколе. Описывая февральский «дикий водоворот полусумасшедших людей», Шульгин цитирует Тургенева, утверждавшего, что у русского народа «мозги – набекрень». Корни этой своеобразной болезни – «мозгобекренности» – довольно-таки глубоки: в низах России, говорит Шульгин, издревле «мистика переплетается с похотью». Вот почему накануне второй русской Смуты является новый самозванец – «страшный червь» Распутин. И явление это не случайное, символическое – знак, поданный вырождающейся династии неукрощённым «зверем русской хаотической бездны». Вот почему революция в России, по словам Шульгина, – это «что-то трансцендентно-иррациональное». А раз так – все попытки рационального объяснения событий Февраля семнадцатого года были и остаются для нас, русских, маловразумительными. Куда интереснее – феноменология революционного психоза, фрагменты которой находим в воспоминаниях и дневниковых записях участников событий.

 

Александр ВОДОЛАГИН