ПЕСНИ ТЁМНОЙ ЛЮБВИ

ПЕСНИ ТЁМНОЙ ЛЮБВИ

      
     Олегу Чухно – 70 лет 
      
     Кто бы ни начинал говорить о творчестве Олега Чухно (а число ценителей его причудливой и тонкой поэзии неуклонно растёт), речь неизбежно заходила и заходит о мистике Юга, не менее странной и чудной, чем тонкости и все словесные сокровища Востока. 
     Чтоб остаться на уровне этого ландшафта и его стихий, не нужно быть фермером вроде Роберта Фроста или католическим священником вроде Элиота. Тут надобно быть поэтом-дервишем вроде Руми. Или каким-то другим Хлебниковым. 
     Но что за Руми и какой ещё Хлебников в «годы застоя»? 
     В 19-м веке к самшитовым рощам и белоснежным вершинам обыкновенно ехали с севера, то по казённой надобности, то ещё каким-нибудь необыкновенным способом, на ходу подбирая подходящий звук для подорожных элегий («Я снова твой, тебя люблю я вновь, но без надежд и без желаний…) или эталонной прозы вроде «Путешествия в Арзерум», где все вместе, и брат-Дервиш, и мёртвый Грибоед, которого везут на дрогах, и веянье близкой смерти, которая на время отступит за неодолимую черту. 
     А вот чтоб русский поэт явился непосредственно оттуда, такого завода ещё не было. Чтоб степь, горы, самшитовые рощи, пыльные тополя, мутные речки и жутковатые овраги заговорили или хотя бы вдохновенно забормотали о своём… 
     Олег Чухно – суворовец, потом выпускник филологического факультета МГУ, знаток английской и русской поэзии, уже в шестидесятые отметился крайне оригинальными и зрелыми стихами. 
     Правда, опубликованы они были только сорок лет спустя. 
     Кажется, нечего объяснять лишний раз, почему всё произошло именно так. 
      
     

     Стихотворения книги создавались на протяжении четырёх десятилетий, высоко ценились профессионалами (Асеев, Берестов, Антокольский, Паруйр Севак) и… практически не публиковались. Хотя автор никоим образом не напоминал чахнущего над златом сказочного персонажа либо пресловутого скупого рыцаря, как более понятного нам существа. Напротив, он явно другой. 
     Таким образом, книга ставит перед нами уникальную проблему. Мы имеем дело с автором, в полном объёме претерпевшим то, что ПОЗЖЕ довелось испытать другим его коллегам, в своё время удостоившихся и многих книг (десятков и даже сотен изданий), и некоторой славы, и разнообразных премий. 
     В конечном счете, они дождались разноцветущего прижизненного забвения. 
     Может быть, чего-то более страшного, чем «временное» отсутствие публикаций… 
     Об этом превосходно обмолвился когда-то в беседе с Соломоном Волковым Иосиф Бродский. 
     Волков: Скоро конец века. У людей так уж устроено мышление, что в связи с подобными круглыми датами они всегда ожидают каких-то сверхъестественных событий вроде конца мира. 
     Бродский: Самое интересное, что нечто в этом роде всегда и наступало… 
     Волков: Но особенно разительно ситуация под конец века всё-таки изменилась в бывшем Советском Союзе и странах советской империи. Я не говорю сейчас об экономике, в которой всё равно ничего не понимаю, а о культурной сцене. Здесь изменения наиболее радикальны, причём интересно, что произошли они вовсе не в том направлении, в каком… 
     Бродский: …чуваки предполагали? (в данном случае «чуваки» – собирательное такое понятие – что-то вроде допущенных к барскому столу «мастеров слова». – С.Г.) 
     Да, совершенно верно. Но это нормальный просчёт. Это просчёт всего государственного аппарата культуры. Это просчёт бесчисленных чиновников всех этих так называемых творческих союзов. Это и просчёт самих этих чуваков. Но это и естественно. Они не могли не просчитаться. Потому что единственный способ предсказать будущее с какой бы то ни было точностью – это когда на него смотришь сквозь довольно мрачные очки. 
     После разнообразных общих усилий последнего десятилетия карта поэтического материка ХХ столетия вроде бы обрела завершённость (конечно же иллюзорную), округлость крепости или надёжно защищённого лабиринта, что само себе замечательно и трогательно. 
     Правда, всё это напоминает подарок педагогам либо карликовое японское деревце, украшающее довольно-таки мрачный интерьер. Возможно, окончательно мемориальные времена (или какие-то иные) для прошлого столетия не наступили, и есть ещё лет двадцать (да хоть сто) для достойной оценки этого незавершённого процесса. 
     Похоже, что проявится живое и незнакомое литературное целое. 
     С чего бы это? Да ни с чего… 
     Стихотворения Олега Чухно подобно стихам Бориса Поплавского, Юрия Одарченко, Константина Вагинова, Георгия Иванова да и многих других дают возможность свободно размышлять на эту жестоковыйную тему. «Стихи из ХХ века», созданные мимо большинства его тенденций, явление редкостное и поучительное. 
     «За музыкою только дело» – когда-то как некий манифест перевёл Поля Верлена Борис Пастернак, под музыкой разумея всё, что не литература. То есть всю пластику видимого и невидимого мира. 
     Олег Чухно, как видно, Пастернака, а равно и Заболоцкого высоко ценивший, без всяких, однако, теоретических предпосылок начал именно с живописи, с графики, со скульптуры. 
     Уже ранние стихотворения (безукоризненные с точки зрения «музыки») названы вполне определённо – «Офорт», «Графика», и несут в себе черты изобразительной техники, ничуть не странные и не чуждые поэзии. 
     Тут даже так называемый «голос» как бы и ни при чём. 
     Говорить начинает дух простора. 
     Да, складывается впечатление, что созданием лучших вещей этой книги управлял Дух простора, иначе говоря Вей, он же Вий, страшный для редактора, критика и привыкшего к определённым поэтическим «проявлениям» читателя. 
     Этот Вей, столь кошмарно изображённый Гоголем, своеобычным живописцем, вовсе не обязательно таков, но может оказаться сказочным добронравным стариком со столь густыми ресницами, что их «должно поднимать вилами». После чего он, в благодарность, наделяет особенным зрением, способным охватить стороны света разом. 
     Не станем сводить поэтику Олега Чухно к этой тенденции бесповоротно, но «загадка и свобода» книги (так назван первый раздел из трёх) принадлежат этому направлению. 
     Каким же образом и на каких основаниях другая гармония берёт верх над принятой к сведению со школьной или университетской скамьи, например? Волей случая? Посредством неумолимого рока? Обречённостью на литературное одиночество, безупречно угаданной в начале пути? 
     Ответить довольно легко, автор «Стволов и листьев», как одинокий пастух, все же не одинок в разборчивом пейзаже, о котором говорим здесь. 
     Веяние «нового большого стиля», возможно, становилось задачей русской литературы. 
     Но именно это одинокое, на первый взгляд рассеянное зрение, отличающееся широтой, причудливо отбирающее детали (амфоры, скалы, ящериц, змей, гусениц, певчих птиц, весь, наконец, живой и вечно незнакомый гербарий юга), схватывающее видимый мир в его скрытой и таинственной геометрии, и стало камнем преткновения в движении к читателю, то есть прежде всего к публикациям. 
     «Здесь же, впритирку – неустоявшаяся жизнь поэта. Она горька. Не доказав чиновникам от литературы и генералам от критики свою необходимость и преданность заданному «на века» литпроцессу, Олег Чухно рухнул в ад. Я не оговорился: юг – рай только для отдыхающих писателей. А для пишущих и живущих там постоянно – ад! Жизнь там всегда подминает под себя литературу. 
     В столицах шум, гремят витии, кипит словесная война, а там, во глубине России, где, как известно, вековая тишина, там, в психоневрологическом интернате доживает свой век автор книги «Стволы и листья». 
     Так совсем недавно писал о ситуации вокруг замечательного поэта Борис Евсеев на страницах журнала «Октябрь». 
     Всё переменилось внезапно – усилиями Виктора Алексеевича Домбровского, секретаря правления Краснодарского отделения Союза российских писателей. 
     Впрочем, биографический аспект, несмотря на его чёткий оттиск в книге «Стволы и листья», не играет обыденно-разрушительной роли, и хотелось бы утвердиться в мысли, что давнее высказывание Владимира Вейдле («интерес к поэту перевешивает любовь к стихам… творческая личность кажется священней и нужней, чем самые совершенные её творения») потеряет в этом столетии свою сокрушительную правоту. 
     В этом неестественном интересе виден прежде всего «какой-нибудь неправедный изгиб сердец людских», прибегая к выражению Евгения Баратынского. 
     При желании книга «Стволы и листья» может быть прочтена и интерпретирована как некий документ времени, яркий, выразительный, но болезненно обречённый в силу демонской глухоты этого времени на своеобразное искажение и т.д. 
     На презентации книги, собравшей дюжину видных литераторов, между прочим прозвучала не слишком заметная, но важная мысль – «вряд ли этот прекрасный поэт станет кумиром для многих», ну и так далее. 
     Как бы разговор на мгновение повернул в сторону от поэзии, по направлению к «кумиру вообще», собирающему разные приношения и принимающему другие «обыкновенные подачи» как петух, пробирающийся к крыльцу хозяина, говоря в манере Гоголя. 
     С другой стороны, автор этой книги, по определению одного из крупнейших организаторов литературного процесса 70-х – 80-х В.В. Кожинова, «решительно выше большинства современных поэтов». Это было сказано в начале девяностых. 
     

     Здесь кроется всё та же загадка без разгадки, отмеченная Владимиром Вейдле. Автор, дабы стать сколько-нибудь видимым, непременно должен время от времени примерять или демонстрировать личину «кумира», особенного человека толпы, одного из нас, но отмеченного чудесным избавлением от мировой чепухи либо, напротив, с головой погружённого в разнообразные уровни мрака. 
     Впрочем, кто-то из древних сказал, что Бог не всех любит одинаково, но каждого – больше… 
     «Стволы и листья» легко можно представить книгой поэта для поэтов. Великолепным и трагическим уроком, преподанным талантливым одиночкой. Правда, сдаётся, что ничего «преподавать» поэт не собирался, а действовал «из любви к процессу», то завышая, то занижая свои возможности. А действие это разворачивалось на другой земле, не превращённой в подробную карту ада с тысячей городов и селений, а простой и целой, как всё сложное. 
     Ну правильно. Ну, чуваки бросали камни в разрешённом направлении, зная, что они идут на полголовы впереди обывателя. И обыватель балдел! Вот и вся их историческая роль. Всё это очень просто, даже банально: у Евтуха и Вознесенского всю дорогу были какие-то друзья в ЦК партии – вторые, или третьи, или шестнадцатые секретари – и потому чуваки постоянно были более или менее в курсе дела, куда ветер завтра подует. 
      
      
      
      
     

Сергей ГОНЦОВ