ДА БЫЛ ЛИ ЧЕХОВ-ТО?

№ 2007 / 33, 23.02.2015

Геннадий Шалюгин. Чехов в наши дни. Записки музейного человека. – Симферополь: Таврия. 2006 г. 

 

«Может быть, в его (Чехова) творчестве самое главное – не отражённое время, не жизнь тогдашнего общества, а выражение его собственной уникальной личности. Подобно Пушкину, это русский человек в его развитии, каким он будет через двести лет». Мысль эта, открывающая «Записки музейного человека» Геннадия Шалюгина, сразу приглашает читателя к серьёзным размышлениям о том, что для нас Чехов сегодня, для каждого из нас, россиян, как участвует его культурное наследие в современной жизни читающих землян. 
     Книга «Чехов в наши дни» принадлежит перу человека, который уже более четверти века, будучи директором Дома-музея Чехова в Ялте, деятельно участвует в процессах мировой «чеховианы». 
     

     Книга-дневник Г.А. Шалюгина в своём роде событийная летопись: вот «сегодня в музее – большая группа американских писателей»… вот – юбилей: «Белой даче» – девяносто лет; столетию пьесы «Три сестры» посвящены очередные «чеховские чтения», инициатором проведения их с 1985 года был Геннадий Александрович Шалюгин… Мозаика неисчислимых фактов возводит книгу в ранг уникального документа, свидетельств очевидца, но не только. Книга эта – и творческая мастерская автора, лаборатория философа, внутри которой интересно быть, следовать его мыслям, или спорить с ними. 
     «Мог ли безрелигиозный писатель сделать другого писателя христианином?» – вопрос себе и нам. И отвечает, «поставив рядом два имени: Чехов и Пастернак». В то же время импульс заданной темы стимулирует и нас, читателей, к её осмыслению и развитию. 
     «Прослеживается связь образа доктора Юрия Живаго с архетипом Христа и – архетипом русского интеллигента в лице А.П. Чехова». Смелую цепочку выстраивает автор. Правомерна ли она – ответит себе сам читатель в меру своей религиозной и литературоведческой оснащённости. 
     Перефразируя А.С. Пушкина, повторю: увлекательно следовать мыслям непрестанно ищущего истину человека, тем более что компасом в этих поисках служит знаковая для эпохи фигура Антона Павловича Чехова. 
     В своих «Записках» Г.А. Шалюгин развёртывает чёрно-белую панораму, в которой прослеживается судьба Чехова в мельничных жерновах современности. Анализируя постановки чеховских пьес, инсценировки рассказов, бесчисленные римейки, эксплуатирующие чеховский логотип, автор книги-дневника с сокрушением констатирует, что ни один русский классик не подвергся столь тотальной фальсификации в наши дни, как А.П. Чехов. 
     Разрешительной «визой» для кавалерийского вторжения в личную жизнь писателя явилась, по моему мнению, начатая ещё с дореволюционных времён публикация переписки Антона Павловича и Ольги Леонардовны. Если оставить в стороне наукообразный язык и по-житейски спросить мужчин-чеховедов: а если бы ваши интимные письма были преданы прилюдной огласке, да ещё в мировом масштабе? А если бы ваше постельное бельё вывесили на всеобщее обозрение и копались в нём, прикрываясь «интересами науки»? Прав был И.А. Бунин, сжёгший свой эпистолярный архив. Даже безгрешный холостяк И.А. Гончаров категорически запретил публиковать после его смерти все бумаги, которые хоть как-то касались его частной жизни. Антон Павлович не успел предупредить о том же, а может быть, полагался на порядочность и целомудренное умолчание о сокровенных сторонах его любовной переписки близких ему людей – жены и сестры. Теперь каждый, полагающий себя причастным к Чехову, без стука вторгается в его спальню. 
     Так создаётся и муссируется образ «сексуального маньяка в пенсне» на радость маргинальной зрительской «галёрки», которая теперь переместилась в «императорскую ложу» богатых нуворишей.
     Продолжатели развития фривольной темы – современные «чеховеды». Один из них – В.Рынкевич в его книге «Путешествие к дому с мезонином». Естественно, о Лике и Антоне Павловиче. Действующие лица: пышные бёдра Лики в кружевах, «импотенция» Чехова, якобы развившаяся «в нач. 90-х г.» И ещё его же, Рынкевича, сочинение – о Елене Шавровой, которую с его слов в книге «Ранние сумерки» уже можно аттестовать как «смазливую бабёнку». 
    «Два интеллигента разговаривают о литературе…» – пишет Шалюгин, неправомерно авансируя собеседника категорией «интеллигентности». 
     А.П. Чудаков опубликовал нецензурные купюры из чеховских писем… Это что – тоже для «высокой науки»? 
     Иные суперполитизированные «чеховеды» пресловутую «злобу дня» искусственно «прививают» к совершенно далёким от социальных и политических проблем драматургическим произведениям Чехова. Профессор из Симферополя В.Казарин считает, что вся пьеса «Дядя Ваня» проникнута ненавистью. Общество (в пьесе) беременно гражданской войной. 
     Марина Влади в своей книге «Мой вишнёвый сад» использует сюжет и имена персонажей для создания пиара в целях привлечения внимания к своему сочинению. 
     Беспредел подмены чеховского мировоззрения собственным узаконен во многих режиссёрских интерпретациях пьес Чехова. Особенно усердствуют страны Балтии и Европы. 
   Драматический театр из Лиепаи. «Чайка». Нина Заречная – наркозависимая героиня. Вся пьеса – о бессмысленности и бесперспективности русского бытия. 
     Румыния. «Три сестры»: вожделенная Москва – не что иное как блеф. Вся Россия – страна абсурда. 
     В ВТО, в видеосалоне, П.А. Шалюгин сподобился видеть «Вишнёвый сад» в постановке итальянского мэтра Д.Стрелера. «Действие разворачивается в условном пейзаже: просто голая наклонная плоскость. Надо сказать, сильная метафора: жизнь катится по наклонной – куда?» Символ: вся жизнь катится по наклонной плоскости, густо засеянной эротической «клубничкой». Так, Дуняша в сцене объяснения с Яшей в любовном экстазе стягивает с себя колготки вместе трусиками.

     

     В 1990 году Шалюгин констатировал «знамение времени»: Чехова снова начинают политизировать, как в соцреалистические времена. Процесс вызвал и название главы в книге Шалюгина: «Вишнёвый сад» в зеркале революции». Посыльный тезис – «участвует ли реально Чехов в процессах современности?» 
     Мне не очень понятен странный диалог автора – с самим собой? Предлагаются прописные истины о тех, кто и с какими руками идёт в революцию. В числе спорщиков наряду с Достоевским выступает и Чехов. Внутри системы доказательств упоминается царевич Алексей почему-то с эпитетом «малахольный», столь же кощунственным, как и характеристика императора Николая II. 
     Подобная преамбула необходима автору для анализа спектакля «Вишнёвый сад» в театре им. Чехова в постановке режиссёра Трушкина. Петя Трофимов декларирован в ней как потенциальный большевик с пистолетом в руке. В красной косынке и кожаной куртке – Аня… Что в этой интерпретации для режиссёра: ретроспективный взгляд на Чехова как на провидца революции? Или прогноз рев. потрясений в ближайшем будущем России, для чего и понадобилось использование пьесы в качестве «шершавого языка плаката»? ТАКИМ образом Чехов участвует в нравственных или политических процессах современности? 
     На близкой от Трушкина позиции вульгарного осовременивания пьес Чехова пребывает и московский режиссёр Ювеналий Калантаров. Он тоже «приложился» к «Вишнёвому саду», объединив в нём сразу две «революции». Для этого понадобилось эпатировать самое существо пьесы. Вот как зрелище воспринимал автор книги Г.А. Шалюгин. О сценографии: «…Вот железное дерево с медными листьями… Кажется, это впервые на сцене – «Вишневый сад» без вишнёвого сада. Отсюда и идея «России – сада», идея будущего России – вычеркнута из конспекта. На поверхности – бытовое броуновское движение, в подтексте – предчувствие катастрофы. Поэтому вместо прописанного Чеховым «звука лопнувшей струны» – светозвуковые эффекты, навевающие ядерный апокалипсис… Сиюминутность, злоба дня сочится из всех пор спектакля». 
     Казалось бы, играется трагедия глобального масштаба, но недаром же анализ спектакля Шалюгин помещает под рубрику «Вишнёвый сад» в зеркале сексуальной революции». Ещё одному стареющему режиссёру хочется потешить себя и почтеннейшую публику сценой, цитирую Шалюгина, когда «Яша заставляет Дуняшу, как бы это сказать поделикатнее, заниматься «французской любовью». Гамма «чуйств», какие мерещатся сексуально озабоченному режиссёру, проста, как хозяйственное мыло: Яша изнемогает от похоти, «нагло щупая и Раневскую». Свидетель этой сцены Симеонов-Пищик понимает, что самая пора шантажировать «смущённую» Любовь Андреевну, вымогая у неё деньги. 
     Скандальная репутация спектакля – это ведь тоже своего рода пиар, делающий «имя» режиссёру. Ради достижения цели не всё ли равно какого рода миазмы от него исходят. 
     В мемориальный обзор Шалюгина, конечно же, входят культурные контакты со старейшим патриархом российских театров – Александрийским. Некогда Антон Павлович пережил в нём одни из самых трагических часов своей жизни – провал его «Чайки». В 1998 году александрийцы привезли спектакль «Три сестры» в Севастополь. Шалюгин рассказывает о нём с добродушной снисходительностью. Да, эклектичен, да, осовременен: «антигерои в обличье «новых русских», да, отсебятина режиссёра, выпускающего на сцену Протопопова, чего нет в пьесе Чехова. «Всё это, конечно, режет слух, но вполне допустимо, как и приёмы осовременивания». Но как жаль, что автор книги «Чехов в наши дни» умалчивает о другом спектакле Александрийского театра, вошедшем в культурную программу одного из недавних сезонов «чеховских чтений». 
     Мне не ведомо, кто состряпал водевиль под названием «Три сестры и дядя Ваня», равно как и имя постановщика. В зрелище этом тоже развивается традиция «осовременивания», доведённая до крайней, маргинальной степени. Несчастные сёстры Прозоровы тоже «свершили свой круг» и осовременились в бомжих и алкоголичек. Дядя Ваня является к пиршественному столу и, ликуя, объявляет, что сегодня закончился срок действия вшитой в его зад антиалкогольной торпеды, и он с сестрёнками может, следовательно, оттянуться по полной программе. 
     Никто из почтенных чеховедов не посмел «оттянуть» маститых гастролёров за непристойное зрелище, оскорбительное для имени Чехова, стен Белой дачи, самого Александрийского театра, наконец. Похихикали, пожали плечами, а «спектакль» поехал дальше – сеять плоды своего «просвещения», и не где-нибудь, а в Артеке, где, говорят, зрители восторженно аплодировали и смеялись… 
     Вот ещё один «мазок» к картине «современного прочтения» пьес Чехова. Оказывается, великий драматург годится и для роли опереточного либреттиста. Захотелось Иосифу Райхельгаузу растрактовать «Чайку» как весёленькую оперетку, ну, и растрактовал! Под музыку композитора Жаркова, автора песен в лёгком жанре, популярных в 60-х – 70-х годах прошлого века. Чего стоит финал комического водевиля. За сценой уже пробабахало пять выстрелов. На сцене появляется доктор Борн. «Господа! – давясь от смеха, восклицает он. – Константин Гаврилович снова пытался застрелиться!!!» «Ха-ха-ха!» – дружно хохочет компания, и Константин как ни в чём не бывало выскакивает из-за кулис». 
     Шалюгин резюмирует: спектакль – пародия на «Чайку», на мюзикл, на оперетту. 
     Бесконечен приводимый в книге перечень извращенцев от режиссуры. Нельзя было не упомянуть и «скандальный фильм «Если б знать!» по сценарию Виктора Мережко: тут чеховские сёстры превращены в наркоманок, сексуальных извращенок, Тузенбах с Солёным превратились в «голубую» парочку, а доктор Чебутыкин – в продавца наркоты…» 
     Однако автор книги вовсе не тенденциозен. Подбор фактов продиктован летописной документальностью. В течение двадцати пяти лет Г.А. Шалюгин имел честь быть директором Дома-музея А.П. Чехова в Ялте. Именно – имел честь, ибо понимал, что Антон Павлович Чехов – явление небывалое и до сих пор недосягаемое в русской и мировой культуре. Великая ответственность – постоянно, каждодневно соприкасаться с памятью о человеке, который олицетворял собой благородство во всей полноте этого понятия, ныне, увы! – утраченного. Как удалось Геннадию Александровичу столько лет – четверть века! – сочетать энергию рачительного, заботливого хозяина бесценного Дома с трудом кропотливого, талантливого учёного, истинного, глубокого чеховеда, знает разве что его сердце, пережившее один за другим два инфаркта. Белую дачу и мемориальный Дом в Гурзуфе, купленный Антоном Павловичем для Ольги Леонардовны, приходилось отстаивать от воров и варваров, сокрушавших скульптурные изображения Чехова, восстанавливать здание в Алупке после разрушительного воздействия оползней, противостоять напору скандально известных личностей вроде Кашпировского, норовивших оттяпать лакомый кусочек на Южном берегу Крыма. А сколько забот обрушилось на Г.А. Шалюгина в совсем недавний период обустройства филиала музея Чехова в Ялте в доме госпожи Иловайской, где больной писатель останавливался в 1899 году. 
     Книга Г.А. Шалюгина – энциклопедия существования произведений А.П. Чехова в последние двадцать пять лет двадцатого и начала двадцать первого столетия. Слава богу! – директор Дома-музея постоянно вёл дневниковые записи мировой чеховианы, в которой ему довелось участвовать. География стран, городов, материков, причастных к творчеству русского писателя, поистине триумфальна. Казалось бы, только и радоваться неслыханной его популярности. Но читаешь отчёты-впечатления о бесчисленнных просмотренных создателем уникальной летописи спектаклей и с сокрушением думаешь о трагической судьбе «повсеградно оэкраненных» произведений Чехова в пресловутые «наши дни». Триумфальное нисхождение, а лучше сказать, низведение оболганных, опошленных героев чеховской драматургии в порочные «глубины» режиссёрских мёртвых душ – вот что сегодня происходит в процессе «освоения» чеховского наследия. Представить страшно, если бы Антон Павлович видел это неистовое непристойное паразитирование на его имени, его творчестве. 
     Господа режиссёры с удовольствием талдычат об интеллигентности Чехова, но в том-то и беда, что «интеллигентность» многих из них стартует из положения «ниже пояса». Чтобы понять, а тем более воплотить замыслы Чехова на сцене, нужно самому быть человеком серьёзной внутренней культуры. Равным образом: чтобы судить о религиозности Чехова, нужно самому быть верующим. 
     На фоне оголтелых римейков, которые документально констатирует книга Г.А. Шалюгина, фильм Маргариты Тереховой «Чайка» представляется мне «землёй обетованной» в зловонном море цинизма и популистской эпатажной дерзости на рынке вседозволенности. 
     Дневниковая запись впечатлений о фильме датирована Шалюгиным апрелем 2005 года. Думается, критик чересчур немилосерден. Да, есть в фильме просчёты, неоправданные домыслы (Треплев на ярмарке; счастливый финал – Костя и Нина как ни в чём не бывало резвятся в злополучном озере после уже состоявшейся чеховской развязки). Но главное в фильме удалось: дуэт-диалог – мировоззренческая несовместимость Константина Треплева и Нины Заречной – тонко, без истерии аранжирован талантливыми молодыми актёрами – Александром Тураевым и Анной Тереховой. Им удалось выразительно акцентировать главный смысл пьесы в сцене последнего свидания Треплева и Заречной: противостояние веры и неверия. Герои не пытаются убедить друг друга в своей, и только своей правоте, здесь каждый подводит нравственный итог своего жизненного, выстраданного опыта. «Я НЕ ВЕРУЮ» – Треплева и «Надо нести свой крест» – Заречной. И природа в фильме – вовсе не праздные картинки «для прелести посола». В ней – постоянное напоминание о том, светлом Тригорине, каким его увидела Нина Заречная в сияющий летний день. В своём монологе он говорит, что ЛЮБИТ ПРИРОДУ и что по своей писательской природе – ПЕЙЗАЖИСТ. И это будет ещё раз подтверждено Треплевым, когда он анализирует, как мастерски, через деталь, Тригорин рисует лунную ночь. 
     В то восторженно светлое свидание Нины и Тригорина раскрылся ей первозамысел Бога о душе этого человека, да так и не закрывался, несмотря на равнодушное пренебрежение к ней её возлюбленного, обернувшееся жестокостью. Природа в фильме Маргариты Тереховой, на мой взгляд, – образ ниспосланной Свыше, онтологический любви Нины Заречной. 
     Уж если А.Г. Головачёва – скрупулёзный знаток творчества Чехова – на обсуждении фильма в Ялте выискивала текстовые несовпадения экранной версии и пьесы, значит, был серьёзный повод для анализа киноинтерпретации классического произведения. 
     

     Подчёркиваю: классического, ибо обзор приведённых выше экранизаций, спектаклей, запротоколированный в книге Г.А. Шалюгина, к классическому наследию Чехова имеет лишь негативное разрушительное по сути своей отношение. Не потому ли и «повсеместно падает интерес к классике», с печалью констатирует Геннадий Александрович. И приводит страшную статистику: «Опрос показал, что до сорока процентов российскийх школьников признались в нелюбви к Чехову, а некоторые в анкете написали: «Не-на-ви-жу!» 
     И в самом деле: чего бы эту «классику» любить, если юному поколению вместо неё преподносят кривые зеркала, в которых отражается вовсе не Чехов, а уродливые портреты самих режиссёров-постановщиков с их мелкими страстишками, безвкусицей, желанием угодить привыкшему к телепохабщине зрителю. 
     Не надо быть критиком, чтобы прийти к простому выводу о том, как планомерно истребляется великая русская драматургия, так и не дойдя до своего зрителя. Эпитафией звучит цитата из статьи Н.Каминской, которую Шалюгин приводит в одной из глав своей книги. «Приходит необразованный зритель на пьесу великого русского писателя, а там Костя Треплев болен церебральным параличом, Аркадина не по годам дерзко задирает юбки, сёстры Прозоровы балуются кокаином, Петя Трофимов, говоря о новой жизни, размахивает топором. И уходит этот зритель домой в полной уверенности, что чеховские произведения, свершив печальный круг, угасли». 
     Ох, уж этот, провидческий во многих аспектах «Чёрный квадрат» Малевича! Но, к счастью, не всё черно в чеховском государстве наших дней. В самые окаянные перестроечные времена, в 1991 году, Г.А. Шалюгин участвовал в очередных театральных встречах, которые в тот год состоялись в Липецке. Там был показан спектакль «Боже, для чего Ты меня оставил…» Режиссёр В.М. Пахомов соединил в нём два рассказа Чехова: «Студент» и «Чёрный монах». Шалюгин воспринял спектакль как программный, как эталон «бережного, пиететного отношения к любимому писателю… Текст чеховских рассказов «Студент» и «Чёрный монах», исполненных евангельской образностью, звучал почти без купюр». Шалюгин пишет о поисках режиссёром сценического языка, который бы передал потаённый символизм, столь свойственный подтексту чеховских произведений. 
     И как драгоценен вывод из зрительских впечатлений Г.А. Шалюгина о спектакле, открывшем ему «механизм психологического перелома в сознании евангельского Петра». 
     Путь режиссёра В.М. Пахомова представляется мне наиболее продуктивным. Он отлично понимает, что Чехов в антураже своего времени нуждается не в модернизации, не в дурно понятом, грубом «осовременивании». Он и без этого современен, стоит только научиться его читать. Говорил же Антон Павлович, когда ему докучали вопросом, отчего это у Лопахина жёлтые ботинки, – «там же (в пьесе «Вишнёвый сад») всё написано». 
     Современен – в отношении к Чехову – значит, вечен. Его творчество – эхолокатор, обращённый и в бездну тысячелетий, и в необозримость будущего. Мне понятен и близок этнографический интерес Г.А. Шалюгина к возможному прочтению «Вишнёвого сада» на чёрном континенте Африки. В главе «Чёрная вишня. Чехов по-африкански» автор передаёт слово московскому литератору А.В. Королёву и госпоже Джанет Сюзман, причастной к культуре Южной Африки. Опыты г-жи Сюзман, пытавшейся вдохнуть в «Вишнёвый сад» политический воздух Южной Африки и, соответственно, сделать героем спектакля Лопахина: «недавно освобождённый раб (который) исполняет свою мечту, покупая то, что всегда было вне его досягаемости, – имение соседнего дворянства», мне показались уже отрепетированными множеством европейских и российских режиссёров «наших дней». А вот взгляд А.В. Королёва на пьесу Чехова через «традиционную мистическую символику африканских народов», которая являет собой архетип всех древнейших культур планеты, показался мне чрезвычайно значительным. В основе архетипа – взаимоотношения мира живых с душами умерших. Возможно, африканский режиссёр, а вслед за ним и зритель мог бы рассматривать смысл пьесы «Вишнёвый сад» через знаковые системы своих мифов, а место действия как сакральное пространство. 
     Вот один из этнографических этюдов А.В. Королёва по поводу пьесы. «Это белый мир мёртвых, белый потому, что вишнёвый сад цветёт. Эта белизна беременна красным (кровавым) цветом спелой вишни. Беременность пространства духами умерших – ведущее таинство пьесы… мёртвый мальчик Раневской, цветение вишнёвого сада, ожидание плодов, сам плод, его геометрическая форма – круг и шар, вишнёвая косточка, любовь людей как завязь ребёнка и прочие обертоны беременности – сакральное пространство пьесы, её тихие святыни, а всё, что безобразно касается сакрального, – святотатство». 
     Тайну пьесы разгадать нельзя, как невозможно постичь тайну жизни и смерти. Автор статьи употребляет термин: «мифологическое подсознание текста». Оно существует, чаще всего, невостребованным в подсознании любого здравого человека. Все мы, к слову сказать, носители памяти об Эдеме, ибо мы были прописаны там со времён возникновения человечества и генетически передаём эту память потомству. 
     Если углубиться в лабиринты праславянской мифологии, то и там мы найдём ориентиры, резонирующие в чеховской пьесе, независимо от осознанной или неосознанной воли автора. 
     Чехов, как известно, не любил комментировать свои произведения, хотя прекрасно понимал, что многие из них недоступны пониманию его современников. Называя свою повесть «Степь» шедевром, мечтал, что когда-нибудь найдутся «два-три литературных гастронома», которые «поймут и оценят» её подтекст. 
     Непривычна, необычна версия «Вишнёвого сада», предложенная А.В. Королёвым. Но как глубинна, свежа его философско-религиозная разработка темы, которую, правда, трудно представить воплощённой на примитивных подмостках театра. Важен богатейший диапазон познания Чеховым всех категорий существования природы и человека. Соответствовать этому уровню трудно, тем значительнее попытки хотя бы иметь представление о высоте планки. 
     «Приближение к Чехову» – синоним этой позиции. Именно так назвал предисловие книги «Чехов в наши дни» Г.А. Шалюгин. Таким бы и должен быть более чем столетний путь чеховедения. А был ли? – Тема насущная и – больная. 
     

     Вот уже семнадцать лет, с 1985 года, в Ялте проводятся ежегодные «чеховские чтения», и кому как не «музейному человеку» Шалюгину дано было изучить «апрельские тезисы» бесчисленных научных докладов российских и зарубежных учёных. И не только в Ялте, но и в Сербии, Корее, Германии… 
     В отечестве нашем в советские времена Чехов был одет в униформу соцреализма. «Идеологически выдержанной» считалась монография В.Ермилова «Чехов», изданная в первый послевоенный год в серии «Жизнь замечательных людей». Добросовестный биограф, Ермилов честно отрабатывает свой партийный долг, «возвышая» Чехова до уровня «буревестника революции», её провозвестника и провидца. В патетическом финале книги автор помещает Чехова между Сталиным, который произносит тост за людей – «винтиков», и Лениным, в чьих речах «оживали образы его (Чехова) произведений». С тех и более ранних пор Чехов был прикован к этим именам, как каторжник к тачке. Его творчество адаптировали к идеологическим нуждам повседневности, а также в качестве оружия пролетариата, нацеленного на «кровавую помещичью диктатуру», «отвратительное ханжество Победоносцева, управлявшего страной при Александре III – этом царе-Пришибееве». Фигура Чехова уже вписывалась в отряд «пролетариев» Шадра с молотом, вместо булыжника, в руках. Не могу не процитировать: «Чехов ударил своим молотом не только по самодержавию…» Последователям Ермилова предлагалось создать модели мишеней, в которые ещё нацеливал свой «молот» великий, так и хочется сказать, «пролетарский писатель Чехов». 
     Почти восемь десятков лет социалистическое чеховедение выкраивало чеховские одежки из кумачовой ермиловской шинели. А многие и сейчас ещё никак не могут остановить инерцию и кроят свои «вариации на тему» по старым лекалам метода вульгарного соцреализма. 
     Я разделяю горькое сетование учёного секретаря Чеховской комиссии И.Гитович, которое в качестве извлечения из её статьи, опубликованной в «Чеховском вестнике» за 2006 год, приводит Шалюгин. «Чеховеды долго жили в мифологической реальности – это представление о нужности и актуальности Чехова. Трезвое осознание ситуации должно привести нас и к пересмотру собственной значимости как чеховедов, и к пересмотру проблем, тем наших исследований, к необходимости сбросить инерцию фальшивой писательской репутации Чехова, которая дошла до нашего времени уже в совершенно искажающем смысл Чехова виде». 
     Это откровенное признание дорогого стоит, тем более от vip-персоны в чеховедении. Г.А. Шалюгин, однако, склонен выявить прямых участников процесса фальсификации «смысла Чехова»: «Надо иметь в виду, что эта репутация не просто «дошла» – ОНА АКТИВНО СОЗДАВАЛАСЬ и в недавние годы, и ныне живущими чеховедами. Нужно, следовательно, говорить не просто о «пересмотре собственной значимости» – надо говорить и об определённой вине в искажении облика великого писателя». 
     На мой взгляд, этот диалог двух учёных – в книге наиважнейший. Традиционно сложившееся в советские, да и постсоветские годы чеховедение во многом зашло в позиционный тупик, ибо было лишено возможности рассматривать магистральный путь развития личности и творчества Чехова. Путь самой просторной и самой парадоксальной диалектики – христианской. Изнасилованное слово «свобода» – кровавый стяг, под который согласный хор чеховедов силился втолкнуть и Петю Трофимова, и Аню, и, конечно, Надю – «Невесту», у Чехова исполнено иным, библейским смыслом. Ещё при сотворении человека Господь даровал нам свободу как свободу – от греха. 
     Думается, в последние времена общая панорама чеховедения не столь напоминает «Гернику», какой видится она Ирине Гитович. Наугад взяла с полки том «Чеховианы» за 1996 год. Наугад открыла: статья С.В. Тихомирова «А.П. Чехов и О.Л. Книппер в рассказе «Невеста». Автор логически прослеживает восхождение Чехова к «идее прогрессивного хода истории, движущейся в направлении неизбежного совершенства». «А вот с 1898 года появляется пафос: понятие будущего наполняется совершенно новым, радостным и вместе чисто идеальным, почти религиозным смыслом… через него светится свет, не знающий ускользания в смерть, – «свет бессмертия». Процесс, как говорится, пошёл. 
     Анализ произведений и личности А.П. Чехова от христианской точки отсчёта, слава богу! – не единичен. Основоположником его был Сергей Николаевич Булгаков, известный впоследствии как философ-богослов. В год смерти Антона Павловича он написал статью-некролог «Чехов как мыслитель». Статья была издана отдельной книжкой в 1910 году и «всплыла» только через восемьдесят шесть лет. Автору не нужна была дистанция во времени, чтобы понять сокровенный мир Чехова, его глубокую, но никогда не декларируемую веру. «Чехову близка была краеугольная идея христианской морали…» – писал он. «Загадка о человеке в чеховской постановке может получить или религиозное разрешение, или… никакого». 
     При скрупулёзной дотошности мемориальных изысканий чеховеды многие десятилетия замалчивали статью С.Булгакова, единогласно вычеркнув её из культурного оборота чеховианы. Тогда как в исповедании именно этой позиции заключено возвращение образа Чехова на круги своя. Другое дело, что И.Е. Гитович не приемлет этих подходов, действительно ведущих к истинному смыслу в понимании, или, лучше сказать, в приближении к Чехову, но это уж, как говорится, её проблемы. 
     Вот и автор энциклопедического обзора современной нам «чеховианы» настроен на оптимистический лад. «Чеховский век, – пишет Г.А. Шалюгин в заключении, – оказался для человечества самым драматичным в истории. Распались великие империи, великие иллюзии, великие литературные авторитеты. Однако в Чехове, в его миропонимании, его образности, его поэтике оказалось нечто, что не поддаётся девальвации и разрушению». Вопреки, добавлю от себя, массированной атаке псевдомастеров культуры, стремящихся растлить самую мысль Чехова, низложить героев его произведений до уровня сексуальных маньяков и наркоманов, чтобы разжечь и потешить бесовские страсти толпы.

 

Алина ЧАДАЕВА