Игра с самим собой

№ 2008 / 22, 23.02.2015

Десять лет назад, давая интервью журналу «Harper’s Bazaar», Денис Новиков рассказал свою Историю о Смирении:
– Всё началось с игры в буриме, в которую мы играли с мамой. Эти поездки по Москве: сядешь в метро, ребёнок ещё, и едешь куда-нибудь, и скучно невероятно. И мама меня развлекала игрой в буриме. Я довольно быстро отказался от предложенных условий, потому что там рифма задана. А я как раз тогда понял, и до сих пор думаю, что рифма всего главнее. В стихах. Потому что это чудо. Всё остальное – не чудо. Ну вот, и что-то такое кольнуло в сердце. Я помню: еду в вагоне метро. Мне совсем мало лет, может быть, восемь или девять. А я время от времени в те годы обращался с такими страстными молитвами к Богу. И помню, я сказал: «Господи! Я хочу быть поэтом. Но я не хочу быть великим поэтом, это слишком. Я хочу быть средним». Жуткая ирония! Это была в то время моя тайна и некая причуда, игра в буриме… игра с самим собой… И вот мне в какой-то мере всё по молитве воздалось. И всё! И может быть, я уже дальше никуда и никогда не двинусь…
Интервью дадено вскоре после выхода книжки стихов «Караоке», которую Денис там же обозначил, как «неутешительное избранное за десять лет». Не без шутливого кокетства обозначил, поскольку в своём предназначении никогда не сомневался.
Когда мы познакомились весной 1985 года, Денису Новикову было семнадцать. Стихи, которые он тогда позволял себе читать вслух, исчислялись одним десятком, однако для серьёзной претензии на яркий поэтический дебют их вполне хватило. Музу Дениса сызмальства отличали жёсткость и собственная несладкозвучная интонация: Голое тело, бесполое, полое, грязное,
В мусорный ящик не влезло – и брошено около.
Это соседи, отъезд своей дочери празднуя,
Выперли с площади куклу по кличке Чукоккала.
Имя собачье её раздражало хозяина.
Ладно бы Катенька, Машенька, Лизонька, Наденька…
Только Чукоккалой, словно какую козявину,
Дочка звала её с самого детского садика.
Выросла дочка. У мужа теперь в Лианозове.
Взять позабыла подругу счастливого времени
В дом, где супруг её прежде играл паровозами
И представлялся вождём могиканского племени.
Голая кукла Чукоккала мёрзнет на лестнице.
Завтра исчезнет под влажной рукою уборщицы.
Если старуха с шестого – так та перекрестится.
А молодая с девятого – и не поморщится.
Фотографий Дениса той поры у меня нет – тогда юные лица в качестве объекта меня не вдохновляли, предпочитал снимать «уходящую натуру»: Тарковского, Каверина, Шкловского, Самойлова…
С началом т.н. «перестройки» Олег Хлебников стал комплектовать отдел литературы в «Огоньке» Коротича, и мы с Денисом несколько лет работали вместе. Кроме Хлебникова и Новикова, стихами в журнале занимался Андрей Чернов (пока не ушёл писать за Собчака его книжку «Хождение во власть»), публицистикой ведал критик Володя Вигилянский (ныне о.Владимир, священник университетской Татианиной церкви и руководитель пресс-службы московской Патриархии), а я процеживал прозу.
В редакции «Огонька» сделана коллективная фотография, на которой с краю притулился Денис: из Парижа приехали Синявские, под рукой оказалась «мыльница» с зернистой «свемовской» плёнкой…
В октябре 89-го, оставив отдел на Вигилянского, вчетвером поехали пиарить «Огонёк» в Воронеж (ещё были популярны встречи с читателями под эгидой Бюро пропаганды советской литературы, типа: «Здрасьте, к вам приехал Союз писателей»).
В газете «Молодой коммунар» вышла заметочка о нашем визите – с анонсом: «билеты продаются», но местные охранители все концерты успешно сорвали – везде, где мы должны выступать, неожиданно начался ремонт: подъезжаем – дверь на замке, стоит ведро с масляной краской, из него кисточка торчит. Да воронежцы без зрелищ тогда не скучали – в городском цирке фонтанировало шоу лилипутов, из уст в уста передавались рассказы очевидцев, лично наблюдавших, как над Че-Че-О барражируют летающие тарелки.
На нашем этаже в гостинице «Брно» тоже вовсю кипел ремонт – коридор загромождала баррикада из мебели, через которую в кромешной тьме приходилось протискиваться к своим номерам. Хорошо, по пути одна дверь всегда была распахнута настежь – в пустой комнате неотрывно смотрели телевизор смурные мужики в плащах и шляпах. Один из них поскрёбся к нам в первое утро – показал восьмигранную фотографию отрезанной головы и спросил, не встречались ли мы с этим человеком. Денис сказал, что вряд ли: карточке лет двадцать, пожелтела вся, а уголки отрезаны, потому что в какое-то досье была вклеена. Больше с разговорами они к нам не приставали, однако с поста не отлучались. И нам под охраной спалось гораздо спокойнее.
Поскольку свободного времени оказалось достаточно, мы вдоволь нагулялись по городу – родному для Платонова и каторжному для Мандельштама. До этого приезда я несколько раз был в Воронеже и, благодаря краеведу Ласунскому, хорошо знал город: поводил друзей по бунинским и платоновским адресам, до воспетой поэтом «улицы Мандельштама», которая и впрямь «яма» под железнодорожным откосом.
Свои концерты мы в итоге отработали – главреж молодёжного театра отменил спектакли, отдал нам на два вечера свой роскошный зал в центре города, и зрителей собралось под завязку.
Начало 90-х в жизни Дениса было самым успешным: ему хорошо писалось, он легко обрастал друзьями и женщинами. С товарищами по цеху – Гандлевским, Кибировым, Приговым, Ковалём, Рубинштейном – оказался под общей обложкой альманаха «Личное ДЕЛО»: этот коллективный сборник Денис считал как бы собственной первой книжкой.
Работа в «Огоньке» была отличной школой журналистики, и когда в 91-м мы всем отделом покинули прославленный еженедельник, начали делать собственный журнал «Русская виза», Денис напечатал там несколько больших материалов: интервью с советским разведчиком-перебежчиком Виктором Грегори и радиоведущим Севой Новгородцевым, статью о подлинном авторе песни «Я в весеннем лесу пил берёзовый сок…» И сотрудничеству с радиостанцией «Свобода» этот опыт Денису весьма помог. В то время он всерьёз намеревался жить за рубежом, влюбившись в англичанку Эмили, в чьём лондонском доме познакомился с Иосифом Бродским, Полом МакКартни, Салманом Рушди.
Сейчас соблазнительно сказать, что нынешнюю звезду британского кино мы разглядели уже в 91-м, однако ничуть не бывало – в памяти осталась только миловидная девчушка, иногда приходившая с Денисом в буфет «Московских новостей». Эмили едва исполнилось двадцать – самое время учиться, и английская леди брала уроки актёрского мастерства в московском театральном училище, а благодаря долговязому шебутному поэту узнала вкус русского мата и конопли. Это был красивый роман, в нервной вольтовой дуге между Москвой и Лондоном, но он был изначально обречён.
…В конце мая 92-го Денис позвонил мне поздно ночью – сказал, чтобы на презентацию «Русской визы» мы его не ждали, ещё на месяц он застрянет в Англии. Поскольку их с Эмили помолвка расстроилась окончательно, и если что-то не придумается, то вернётся в Россию с о в с е м. Предки Мортимеры – телезвёздный дедушка-адвокат, класса нашего Кони, и модный папа-драматург приняли Дениса как экзотику, но и только. Эмили сперва предстояло получить оксфордский диплом, потом решить наконец, кем она хочет стать – актрисой или учёной-славистом, а правильного мужа ей подберут, когда придёт время…
В нашей «Русской визе» – первая публикация цикла «Стихотворения к Эмили Мортимер»:…Шутки ради носила манок,
поцелуй – говорила – сюда.
В коридоре бесился щенок,
но гулять не спешили с утра.
Да и дружба была хороша,
то не спички гремят в коробке –
то шуршит в коробке анаша
камышом на волшебной реке…
Когда в декабре 92-го Денис выпалил: «Ребята, купите мне два кило марихуаны, и я напишу гениальную книжку», все посмеялись. Шутка стала дежурной, а потом перестала быть шуткой.
Тогда у Дениса уже была другая англичанка, новые друзья, и лучшим городом Земли нарёкся Амстердам.
В то время Новиков всё чаще становится неадекватным, как Есенин эпохи «Москвы кабацкой»: его шумные похождения развлекают тусовку, он превращается в комедийный персонаж, вполне узнаваемый в рассказе Олеси Николаевой «Агент страхования», где поэт Крольчатников с приятелем отправляются интеллигентно возвращать ушедшую жену, а всё кончается вульгарной потасовкой. Апофеозом стала история с посольской штаб-квартирой (понятно, нашпигованной подслушивающей аппаратурой), куда Денис зазвал кучу очумелых приятелей «побдеть ночь», после чего ему надолго перекрыли въезд на территорию Королевства…
Через три года у него вышла первая книжка стихов «Окно в январе» – в американском «Эрмитаже», с послесловием Бродского. Даря её, Денис был горд и по-настоящему счастлив. И уже абсолютно без тормозов. Беря его на работу в обречённый на закрытие журнал «Стас», я прямо сказал: «И на дозу заработаешь, и на глазах будешь».
Жуткая карточка, которую Новиков принёс на пропуск, ошарашивала не только моментальным качеством…
В свои присутственные дни Денис кое-как добирался до редакции к обеду, бодрил себя и окружающих воплем: «Как же я не хочу уходить из шоу-бизнеса!» и отправлялся на лестницу – курить и сочинять анонсы на обложку. Рожал что-нибудь эпохальное, вроде: «Войнович стал зарабатывать на хлеб – маслом», «Литвинова оживает по ночам», или «Гандлевский – поэт в башне из моржовой кости», и на этом скисал. Маясь, сетовал на дальний гонорарный день, канючил аванс, сманивал кинокритика Ерохина (Алёши сегодня тоже нет – в 2000-м покончил с собой) пить пиво…
Последний раз Денис был у меня дома в январе 97-го. Мне тогда порядком надоело всякий раз прикидывать, кто и как у нас относится друг к другу, и на рождественскую вечеринку, кроме Новикова, позвал тех, кого хотел видеть: Гену Русакова, Настю Рахлину, Андрея Чернова, Алёшу Ерохина. Все пришли, и внешне политес был соблюдён. Но и только. Пока ели и пили – разговор за столом шёл вполне оживлённо. Тут Чернов попросил Дениса почитать стихи, и он прочёл два очень давних. А когда свои новые стихи стал читать Русаков, Новиков тут же вылез из-за стола и скрылся на кухне. Следом за Денисом отправился Алёша, с кухни сразу потянуло травкой… Русаков, конечно, обиделся – ушёл в другую комнату, принялся листать книжки. А Чернов предложил Рахлиной рассчитать синусоиду её жизни – десять минут чиркал карандашом по бумажке и сказал Насте, что лучшим её годом был 85-й, а самым плохим временем – февраль 88-го. Заподозрить Андрея в подлоге не получалось – он вообще не знал, что Настя вдова Башлачёва, и уж точно не помнил дату самоубийства Саш-Баша. Рахлина едва не расплакалась и сразу собралась домой, и Русаков оделся вместе с ней, сказав, что им по пути. Уже стоя возле лифта, Гена не сдержался: «Симпатичный он парень, Денис, а вот стихи его – абсолютная пустота». Я хотел напомнить Русакову, что у Бродского на сей счёт было другое мнение, но сдержался: Бродский для Гены вовсе не авторитет. К тому же рядом стояла Настя, для которой существует лишь один очевидный гений – Башлачёв, и в сравнении с ним все прочие стихотворцы – ничто…
После тех рождественских посиделок мы с Денисом почти не виделись, а редкие телефонные созвоны неизбежно кончались матом и взаимной бранью. Так что о последних годах жизни Поэта пусть рассказывают другие – я даже не знаю, каким макаром он оказался в Израиле и где там упокоился.
Но с 31 декабря 2004-го весело отмечать Новый год уже не получается.